Екатерина Крутихина

              Екатерина Крутихина

Цветаевой


Прекрасная царица строк!
Живи, рисуй, танцуй стихами,
Твой гений был бы одинок,
Но он вознеся с облаками.

В твоей душе, безмерно чистой,
И неуемной, как слеза,
В Руси, как Матерью Пречистой,
Глядят на нас твои глаза.

Несчастий груз и горечь воли
Тебя не выбил из строки,
Ты родилась для этой доли,
С пером не бросила руки.

Ты именем своим гранитным
Вошла в пожар страны тогда.
Сильна, а вроде - беззащитна,
Ты - имя, символ чей - вода.
96' май

*    *    *

Осень - моя нераспятая вера,
Осень - моя неприкрытая кровь,
Мой город мир. В твоем воздухе сером -
Осень с Невою и Осень - любовь.

В небе за гранью, в небе без меры,
Мне бы взлететь без цепей, без оков.
Осень  небо, слезы и вера,
Как же воспеть эту Осень из снов?

Вещее небо, светлые тучи,
Осень великая - тонущий свет,
Время - не жизнь, значит, Осень - не случай,
И ничего беспредельнее нет.

Как не хватает осеннего ветра,
Как нежен дождь и летящая ночь,
И мне до неба - лишь сколько-то метров.
Сном прогоняю неверие прочь.

*    *    *

Огни в домах. Я околдована.
Вы не отпустите меня.
Душа весны цепями скована
Ижаждет и не хочет дня.

Огни вокруг - как привидения,
Как будто клетка вкруг огрня.
И что им эти уверения -
И дела нет им до меня...

Огни горят; за ними - множество
Больших и малых жизни драм.
Снаружи - бог, внутри - убожество.
Внутри огня - один лишь хлам.

Огню святому вера сломана,
Обманчив он, боится дня...
В цепях весны душа закована,
Огни! Отпустите ль меня?
96'

Невзрачный человечек в сером незастегнутом пальто сидел на крыше. Иногда он озабоченно поглядывал то на небо, то на часы; и бормотал. Под его левым локтем лежала папка. Вокруг белели еще не улетевшие вместе с птицами листки бумаги. Осипшим голосом человечек то вскрикивал, то почти шептал:

- Так, так... Вот оно! Вот в 60-м году я им писал. Писал! А они что: «Извините, но Ваш стиль нам не подходит». Хорошо... Я ведь правил свой злосчастный стиль девять лет. Да... Девять лет, а может десять? Все равно сейчас... Я писал, переписывал, рвал на себе волосы от иступленного вдохновения и ... Вот-вот он - 69-й год.

Пара листков взмыла в небо, но человечек уделил им внимания меньше, чем качеству шифера, на котором сидел.

- Да. да... Я писал им в 69-м. И что же? Смешно, смешно ведь, граждане! У них «нет места для глупой болтовни с изысканными оборотами!» И... да... через 12 лет я вновь рискнул... м-м-да, еще раз. В 81-м году... А где же оно!? Где!?

Стая галок поднялась с деревьев двора и ветер, поднятый их крыльями перепутал окончательно хронологию рукописей.

- Ах, боже мой... А впрочем, все равно. И я уже не помню, что мне ответили в той газетке, тогда. Эх, куда мне до настоящих писак - ведь лбом пробьют дорогу. Я не писатель, но ведь... Но вот и 87-й год... Это что? А эти-то стихи откуда? Хм, я и забыл их... А ничего, хорошие вроде стишки... Так-так, а вот письмо из редакции, и когда?.. Ох... это же московская газета. Меня тогда чуть было не напечатали. Как я мечтал! Я даже решил, что перестану... Но это, это, что?! Это не мое, так прочь, выбросить!

Человечек вдруг уронил взгляд на часы и испуганно завертелся на месте:

- Эх! Да ведь уж скоро четыре часа. Быстрей, быстрей надо! И где же ручка?

Отыскав ручку, он быстро-быстро застрочил на чистом листке. На лице попеременно выступали то нежность, то робость, то бессильное озлобление. Вдруг он сдвинул брови и горько усмехнулся:

А ведь правда. Каждый ищет фантастики. Каждый хочет и ищет чудо. А я разве не хочу?! Каждый ищет... А у меня не вышло. Я не смог...

Ручка выпала и покатилась вниз.

- А роспись! Ну как же это я! Ведь они не поймут! Нет...

Теперь он лежал, заложив руки за голову. Листки, те, что уцелели, были сложены в папку и перевязаны грязной старой ленточкой.

- Ну, сколько? Пол-пятого... Пора, пора. Неужели не...

Человек медленно встал. В ушах напряженно звенело. Он слышал то Баха, то скрежет тормозов, то Вивальди, то раскаты шипящих магнитофонных записей соседа-интеллигента, то, вконец, шум, вызывающий боль...

Это всё? Всё. А иначе, - ну разве есть смысл?!

Эти сиплые, осиротевшие слова воспарили и плавно поднимались к антеннам. А тот, кто только что выронил их, выражая невзначай себя в последний раз - летел тоже, но не плавно, он летел вниз.

98’.

Вера в старые приметы

Что-то знать - совсем не просто,

Так пойдем с тобою вместе

В темный час на перекресток:

Будем ждать любые вести.

Страх - надежда на надежду,

Так что будем вместе верить;

Ждать гостей в другой одежде,

Будем небо светом мерить.

Как часы пробьют двенадцать -

Ждем!

Не бойся, что уж хуже?..

С жизнью нам не расставаться,

Ну а сон - зачем он нужен?

На дороге бесконечной

Мы стоим:

О, чудо! Чудо...

И не встретили здесь вечность.

Завтра... Снова ждать мы будем.

97’.

*    *    *

Счастье, смерть, любовь и вера

Вот они - все наши боги.

Их словами не измерить,

К ним не знаем мы дороги.

Все они исконно наши.

Все они - и есть, и были.

Может, Света они старше,

Может, с нами и родились.

Кто опишет их навечно,

Чтобы Слово в тех скрижалях

Было для людей беспечных

Тем, что ждали и искали.

Если б знали это люди,

Вмиг бы всё другое стало,

Только этого не будет -

Среди нас богов тех мало.

Не достойны в мире этом,

Не готовы быть другими,

Слишком много нужно света,

Чистоты, небесной сини.

В сумасшедших наших окнах,

В полумертвых коридорах,

Как безумно, страшно много

Так что до ТОГО не скоро.

Смерти, Веры - мы не ищем,

Счастье и любовь не помним.

Мы как нищий среди нищих,

Подаяния не стоим.

Апокалипсис - спасенье,

Быть живым уж невозможно,

Нужно новое крещенье,

Хоть и так иным не сложно...

98’

Schisopsychia*

        Ты в мире ищешь вечной красоты,
        А я – вечножеланного уродства.
        И жаль порою мне, что я – не ты,
        Хотя необычайное в нас сходство.

        Ты знаешь всех богов Добра и Зла,
        А я ищу вопросы на ответы,
        И то, что для тебя уже зола,
        Мне только еще отблески кометы.

        В тебе высокий разум, честь и свет,
        И вечных истин знание и сила.
        А я скорблю: в тебе нужды здесь нет,
        И ты молчишь – так я тебя просила.

        И вянешь ты, как нежный лепесток,
        В чужую пыль оброненный случайно.
        Я говорю, и я права – мой срок,
        Но я тобой живу, живу еще, но тайно.

        Мне жаль тебя, не нужной в этом дне,
        Себя мне жаль – я без души ничтожна.
        Но ты имеешь жалость ли ко мне?
        Нам так порою быть друг другом сложно.

        И я останусь в этой суете,
        Как Фаэтон над выжженной Землею.
        Моя душа была верна мечте,
        Вот ускользает полдуши змеею.

        Простишь меня? Да что тебе прощать,
        Ты так бесстрастно веришь в идеалы.
        Поставила на мне свою печать,
        А сил дала нести ее так мало.
        98'

* букв. [раскол души] греч.

*    *    *

            Я схожу в этом мире с ума.
            Я теряюсь. И так – справедливо.
            И когда пропаду, как туман,
            Вряд ли буду в тот миг несчастливой.

            Сумасшествие – это не боль.
            Это, видимо, дверь запасная.
            То, что я превращаюсь в ноль,
            Я, наверное, не осознаю.

            Я не буду ползти с толпой,
            Получив и отдав презренье,
            Слышать смех, как удар тупой,
            Проклинать за ужасы зренье.

            Я не буду в глаза смотреть,
            Чтоб не думать и не пугаться,
            Чтоб их злобою не гореть,
            От безумия не содрогаться,

            Чтоб не видеть скривленных ртов,
            Улыбающихся пошлым сценам,
            Душ людских не считать сортов,
            Не стучать в исступленье в стену…

            Я сойду в этом мире с ума,
            Или – серая – в толпе скроюсь.
            Выбираю ли я сама?
            Проще первое или второе?
            99'

*    *    *

    Чудный странник, наше небо давно сгорело,
    Его пепел горек и жгуч, как смола,
    И наша земля не вытерпит передела,
    Ее сердце остыло, испламенилось до тла.

    Чудный странник, наши души давно не наши.
    Сколько их? Много, зачем же считать
    Эти тени теней, эти капли вина из чаши,
    Оставшейся с тризны тех, кто умел мечтать?

    Чудный странник! Были все рождены, чтоб верить,
    Были преданы смерти те, кто понял – во что.
    Мы выходим по очереди, чуть прикрывая двери,
    Мы, что с верой на Север и надеждою - на Восток.

    Чудный странник, не бойся этого тлена,
    Бойся тех, кто солжет, что это – заря.
    Мы лишь движемся по карусели Вселенной.
    Видишь? За нами костры горят…
    2001

*    *    *

        Звуки слышу с этой стороны.
        За дождем – Другая сторона.
        Мы ль дождю по вере не верны?
        Наша жизнь Дождем озарена.
            До свиданья.

        То ли в луже, то ли за стеклом
        Вижу я себя в чужой стране,
        И хочу, чтоб стало так светло,
        Чтобы ничего не видеть мне.
            До свиданья.

        Улететь в далекий синий свет,
        В бесконечность теплых детских снов,
        В одиночество последующих лет
        И проплыть по Океану слов.
            До свиданья.

        Как жемчужины собрать себе слова
        И, как деньги, людям их раздать.
        Хоть одна бы мысль была нова –
        Лучше этого сейчас не загадать.
            До свиданья.

        И нырнуть в тот темный Океан,
        И не всплыть, надеюсь, никогда.
        На земле остался мой туман                                      
        И мой Дождь – вся вечная вода.           
        2000'

*    *    *

    Двое всадников сошлись в драке. Стучали глухо деревянные мечи и металлические щиты. Тренированные лошади ходили по кругу. Люди на лошадях привычно ударяли друг друга,
стараясь не промахнуться, но и не причинить противнику особой боли. Согласно каким-то правилам через определенный срок один человек выронил меч и ловко упал с лошади.
    Наверно, требовалось, чтобы второй спрыгнул со своего коня и, угрожая деревянным лезвием, испрашивал признания
победы у удобно распростертого противника. Ничего не произошло. Этот второй развернул лошадь и медленно повел ее по лесной дороге. Облака казались похожими на  шахматную доску. Человек на лошади обдумывал следующий ход.
    - Легко ли быть героем? Я бы смог ответить на этот вопрос, если бы оказался в ситуации, требующей того самого… геройства. Нужно ли быть героем? В теперешней жизни, похожей на острый нож, завернутый в тонкий целлофан, трудно быть «выдающимся». Людей стало так много, что практически невозможно оказаться не похожим на кого-то. И ведь, вроде, умирает больше людей, но и рождается несчетное количество. И все какое-то одинаковое везде и со всеми. Замечательно, что те, которые противопоставляют себя всем другим, этакая элита, ничуть не более оригинальная, нежели самая, что ни на есть «серая масса». Умные люди похожи на умных, дураки – одинакого глупы. Умные только и потому кажутся привлекательными, что я по своей глупости на них не похож. Я – на них не похож. Но меж собой они неразличимы.
    В рыжеющем лесу пахло тленом и паутинками. Еще пара поворотов гулкой земляной дороги и начнется реальность. Человека встретят, отберут лошадь. Он сядет в маленькую машину, а машину зашвырнет на свою теплую спину аккуратное шоссе, отлично знающее девиз нашего (а, собственно говоря, почему только нашего?) времени: Time is money. Человек уедет за предел неизвестности.
    А тот, что остался лежать на поле битвы, окруженном металлической сеткой? Он поднимется, привяжет лошадь, пробежит трусцой около заборчика, несколько раз отожмется на траве, обольется водой из ручья, расфасованной в пластиковые бутылки, и повторит маршрут первого человека.
   
И если первый сейчас в тумане своих мыслей не заметит никаких звуков, то второй будет вспоминать игрушечный турнирный выходной, сначала слушая в машине Б.Г., потом в десятый раз перечитывая Толкиена, сверяя свой распорядок с чужими ритмами.
    Нужно сказать, второй счастливее.
    Через неделю они вновь встретятся. Опять ноги лошадей начнут вытаптывать привычные геометрические фигуры на земле. И по очереди будет побежден тот, кто побеждал в прошлый раз.
    А сегодня… Сегодня лес звенит пустотой и прозрачной медью листьев. Человек, проигравший сражение по договору, привязывает коня сразу же после поединка к дереву. Он уходит в непривычном направлении.
    - Легко ли быть героем? Нужно ли? Что же значит-то это? А вот я и отвечу. Глупость, это называется. Это фикция, дым, как говорил классик. И не люди одинаковы, а времена не меняют ничего в людях. Оригинальность или банальность - всё те же фантазии. Смысл жизни не может заключаться в достижении индивидуальности.
    Вот я иду и думаю, - я живу. Смысл? Смысл заключен в этой самой бессмыслице. Человек рожден для счастья – известно. Все, что мы ни делали, мы делаем для одного – удовлетворить свою потребность в счастье. Старо, как мир… И я доволен своим «счастьем» – этой дорогой, этим небом, ветром, жизнью во мне, наивным мыслям!
    Но я это счастье испытываю слишком регулярно и поэтому не очень отчетливо. Это уже другая категория – «радость по поводу…».
    А если я перестал чувствовать счастье только потому, что оно привычно, значит, и любое другое ощущение притупится. Поэтому стоит ли думать о геройстве? Эта переваренная мозгом, расфасованная и обеззараженная мысль уже убила самый смысл свой: значит, в действительности этого нет. Реальность – это лишь восьмерки и спирали путей с равнодушным и непонятным значком на финише…
    А через неделю… Нет, они не встретились. Они оба решили одновременно сменить оружие и бороться сами с собой. Поодиночке.
2000'


*    *    *

        Мой далекий свет – синие огни,
        Нет конца пути, остановок нет.
        Времени удар в голове звенит,
        И рисунки шпал, как отметки лет.

        Через стук колес, через разговор,
        Через суету страхов и удач,
        Рвется – не сдержать бешеный напор –
        Черная тоска; сжаты зубы – плач.

        Выбор на всю жизнь, на далекий путь:
        Либо я тоску сброшу под откос,
        Либо ей меня с поезда столкнуть,
        И не слышать мне больше марш колес.

        Свист лихих времен, одинокий свет,
        И Звезда-Полынь – на исход маяк,
        Дышит Бледный Конь теплым ядом вслед…
        Но пока есть путь и тоска моя.
        99'

Молитва

        Прости меня… Прости за суетливость,
        За неуверенность в прошедшем дне,
        За то, что родина дала мне сиротливость,
        За то, что так смутна она во мне,

        За то, что вера так моя банальна,
        И что надежда не ведет мой путь,
        За то, что небо видела хрустальным,
        И это небо больше не вернуть.

        Прости, что мир я вижу через призму,
        Не мной придуманную. Но свободный взгляд
        Покажет пляски смерти или жизни тризну,
        И слишком ярко всё – глаза болят…

        Прости за то, что я хотела чуда,
        Хотела мыслить, действовать, творить.
        Взглянула в зеркало... и в душу – нет, не буду,
        Мне не о чем, мне нечем говорить.

        Прости меня, но все же дай дорогу
        Из детских снов, что вышла в этот день,
        И в ней я вижу свет от тени Бога,
        И растворяюсь в ней – я тоже… тень…
        2000'


*    *    *

        В бесконечности катастроф
        Разбираем по текстам роли,
        И под лозунгами костров
        Ищем ветра в нечистом поле.

        Сколько ждали  – Мессии нет...
        Кто спасет нас? Давайте ставки!
        Как-то хрупко безбрежен свет,
        И под петлей пылится лавка…

        Закрываем глаза – мы здесь
        Затыкаем уши, но знаем:
        В мире нашем мир тоже есть,
        Но от войн всегда замерзаем.

        Отрекаемся – на кресте,
        Присягаем на верность тени,
        Ищем плесень на красоте,
        Свято верим в греховность денег.

        Черно-белый мир. Минус и плюс
        Сращены, знаю, временем Солнца.
        А я, все-таки, мира боюсь
        И в змеиных запуталась кольцах.

        Горячо. В русской печи войны
        Между небом, землей, человеком
        Веришь только в невещие сны,
        К древу жизни идешь дровосеком.

        Все проблемы отлиты в вопрос
        Так давно, что решать их нет смысла.
        А процент сумасшедших возрос -
        Вот хотелось бы что осмыслить.
        I 2000'


*    *    *

        Моя Родина – та, что уже не вернуть.
        Заколдованный мир, догоревший огонь,
        И мой путь к ней, словно к Голгофе путь,
        И на подступах к ней заклятье: «Не тронь!..»

        Моя Родина – и паутина железных дорог
        Будет петлять и не пустит назад.
        Но прошлого нет, значит, нет и тревог…
        Тьма впереди, и о ней не сказать.

        Моя Родина – это крови режущий вкус,
        Запах яблочный солнца в рассветном окне,
        В чужих комнатах над кроватью из гипса Исус
        И все то, что слезилось в осеннем дне.

        Утра розовый холод, и бой часов,
        И знакомый до смеха родной вокзал,
        Понимание ханжества «последних слов».
        Моя Родина – неоткрывающийся Сезам.
        2000'

Развiтанне з Радзiнай*
   
        А вечером снизойдет дождь,
        Раскрасит упавшее небо,
        Холодный и острый, как нож,
        Для жизни – как черствого хлеба.

        И будет веселая жизнь
        Скакать по воде пузырями.
        И если успеешь, держись
        За радугу над дверями.

        А дождь раскроит на пласты
        Бессмысленность существованья.
        И нет свободы без пустоты,
        А также встречи без расставанья.

        Листва теплой тысячей лап
        Поднимет прощальный ветер.
        Захочется пожелать
        Себе вечный путь на свете.

        А свет – свет седьмой звезды –
        Печальной улыбки неба,
        Елей дождевой воды...
        Поиск смысла не поиск хлеба.
        1999'

    * Прощание с Родиной (бел.)

МЫ

                                                                      Стояли звери около двери,
                                                                      В них стреляли, они умирали.
                                                                                                    А. и Б. Стругацкие

                                                                      Моя семья – это странное
                                                                      Нечто
                                                                                                   Nau…

    И мы снова сойдемся спинами в логове. Трое волков, вокруг – темный зубастый лес, когтистый мир, спасение – вот здесь, втроем, спина к спине. Нужны ли мы кому?
    Вечером снова слушаем бесстыжую болтовню радио. Особенность человеческой природы – изливать потоки звукосочетаний на беззащитных слушателей и почитать это за талант. Мы, сходящиеся для спасения на теплой сонной кухне, тоже страдаем этим пороком. Можем говорить много – об идеях, уборке квартиры, ценах, душе - и твердо знать: мы спасаемся вот тут, спасаемся от клыков и когтей; а какие идеи скрашивают это объединение зверей – совершенно неважно.
    Повыв на Луну – втроем или по одиночке, - выглянув из логова, удостоверившись, что никакая опасность не вползет к нам, мы встречаем ночь. Ночью… Ночью мы самые счастливые. Мы все – сами по себе. Мы можем быть самими собой, потому что никого не боимся (ведь мы защищены). Именно ночью мы становимся людьми. Способность мыслить, наслаждаться красотой этих мыслей (ибо и такое случается, что к людям приходят красивые мысли) просыпается тогда, когда, кажется, разум начинает засыпать.
    Утром тихонечко заталкиваем и душу, и разум куда-то вглубь себя, совершаем утреннюю зарядку для своей осторожной интуитивной звериной натуры и расходимся.
    Расходимся. Каждый чувствует в себе целую галактику: сидишь на маленькой планетке, и куда ни взгляни – мегапарсеки черноты, пустоты и туманного мерцания чужих солнц. А со средствами межзвездного сообщения, как всегда, проблемы. И в этом наша беда: с одной стороны, мы самые обреченные робинзоны, нас не довезет до материка попутный корабль, наши мысли, наши чувства скорее всего так и истлеют на уединенной планетке; а с другой стороны, мы легкоуязвимые серые звери, спасающиеся от холода и опасности втроем, спиной к спине под желтой лампочкой.
    Какая же  может  быть  здесь мораль?!


*    *    *

            И мы останемся навсегда
            В своих привычных и теплых судьбах,
            Где есть вода, живая вода?!
            Вот к ней прийти, да и утонуть бы.

            Щиты из слов, невесомость фраз,
            Но временами бывают раны.
            А больно заново каждый раз,
            Хотя не страшно, уже не странно.

            Храним свободу, храним огонь,
            Храним очаг... А в итоге – пепел.
            Кладем в приветственную ладонь
            Печаль, и яд, и ловушку петель.

            И как осмыслить, как оправдать
            Лед единения и боль свободы?
            Тепло сумеем ли отрыдать?
            Иль status quo на все наши годы?…
            VI.2000


*    *    *

    Низенькие свечи, тараканьи избы,
    На диване блики окон, за стеклом Луна,
    А на крыше пусто - эта крыша низко.
    Где-то на ветвях мохнатых спрятался туман.

    Светит, светит, светит белая дорожка.
    За углами – снова стены, за стеной – углы.
    Вот на низкой крыше появилась кошка,
    В тараканьих избах много полуночной мглы.

    Вкривь и вкось петляет по деревьям месяц.
    Снег и Млечный путь смешались, время тихо спит.
    Кошка полетела – кто ее заметит?
    Я с ней Землю оставляю, а зима – простит.

    Низенькие свечи, тараканьи судьбы
    Расплываются огнями, что ж – прощай, Земля!
    До часов столетий нам наметить путь бы,
    Годы призрачных исканий нас испепелят.

    Превратятся в тучи и Луна, и свечи.
    На диване дремлет кошка, а на крыше снег.
    И младенец с нами – новогодний вечер,
    Вновь рожденный, незнакомый непонятный век.
    1999'

*    *    *

    Яд будет горький, а смерть не несет избавления,
    Нож не наточен, и будет дрожать рука.
    Не попрощавшись, не осознав искупления,
    Я удалюсь в проходящие мимо века.

    Белым накроют лицо – для меня будет самое черное.
    Мне нужен черный – черный на всю мою жизнь.
    То ли смиренная гордость, то ли развязная чопорность -
    Не разобрать, не отделить – за что ни возьмись.

    Я пропаду никогда и никем не замеченной,
    Темное время – пора зажигать фонари,
    Светлое будущее – мне его не обеспечивать,
    Темное прошлое – жизнь, как полоска зари.

    Мой декаданс. И стремление лишь к одиночеству.
    Что тут гадать? Невозможен возможный исход.
    И я не верю, увы, ни в какие пророчества,
    Знать не хочу, что, быть может, и произойдет.

    То света мало, то мало тени, и хочется
    В сонную тишь, там, где Лета течет река.
    Нож не наточен, и мало уже одиночества,
    Только яд горек, и как-то дрожит рука.
    X. 99'


*    *    *

            Белый колокол зимы
            Ночь морозную тревожит.
            Снегом сны занесены.
            Кто теперь проснуться может?

            И забыта боль. Как бинт,
            Раны Осени прикрывший,
            Снег задумчиво лежит,
            В небе - снег, как вздох остывший.

            Обезболенная жизнь –
            Все знакомы повороты.
            Стук расслабленных пружин –
            Время заморозил кто-то.

            Люди бледные, как сны,
            Пьют надежду – так бывает.
            Говорят, что ждут весны,
            Снова осень забывают.

            Белый колокол зимы
            Реквием несет по небу.
            До свиданья, Осень, мы
            Вечно верим в твою небыль.
            XI. 99'

ИСТОРИЯ

                                                                                         Действительность в ее развитии,
                                                                                         движении; прошлое, сохраняющееся
                                                                                         в памяти человечества – история.
                                                                                                                 (Толковый словарь)

                                                                                     - А-а! Вы историк? - с большим облегчением
                                                                                     и уважением спросил Берлиоз.
                                                                                     - Я – историк, - подтвердил ученый
                                                                                     и добавил ни к селу ни к городу:
                                                                                     - Сегодня вечером на Патриарших
                                                                                     будет интересная история!
                                                                                                 (М.Булгаков. «Мастер и Маргарита»)


В комнате Казза были обычные сырые дворцовые сумерки. От них ничуть не спасал свет факелов, принесенных стражниками. Уныло. Жутко. Стражники, нарушая Устав, переминались с ноги на ногу, сжимали пальцы, трясли руками – грелись. Как можно выстоять три часа в таком карцере? А уж какой разумный человек здесь жить будет, разве что великий грешник былое замаливать? Но не грешник усмиряет свою плоть меж этих бесконечно высоких черных стен, не безумец удален от всех в темницу. Здесь – обиталище Казза, владыки и царя, Великого Лимуса всех необъятных просторов страны Лис-Мусолавии. А за стенами, за толстыми старыми стенами, ходят разные слухи про этого лимуса, про его владычество, про былых лимусов. Страшно людям: солнце скрыто за туманными облаками уж который год, днем небо серое, ночью – рыжее; на бескрайних землях Лис не растет привычный хлеб, и некоторые придумали растить новый, но они, конечно, чародеи; говорят, бога не чтут… Поля обнажены, леса свели еще при прошлом лимусе, дороги зарастают дурной травой, плутают, ведут не из города в город, а в черные тартары или еще хуже – в столицу. А про столичный град что говорят, ах… Да людям и своих бед хватает, не хочется им разные страсти про столицу слушать. А тому, кто много болтает, кто нечестив, кто чародействует, плохо живется. Приходят по доносу Верные Бойцы, забирают в Казнильную Палату и пытают, узнавая, кто что про Великого Отца Лимуса говорит, кто порчу на страну наводит, да и просто для забавы пытают. И ведь хоть ты и будь самым равнодушным и неболтливым человеком, как не послушать и не подивиться темным столичным делишкам.
Лимус, говорят, нынешний – сумасшедший, а разум он-де потерял оттого, что такая страшная страна ему в наследство осталась. Другие бают, что совсем не сумасшедший Владыка Лис-Мусолавии, сам сродни странникам и колдунам – предков не чтит, правильное владычествование забросил, людей государственных всех выгнал и трех новых посадил: один следит, другой казнит, третий - о развлечениях лимуса думает. Водят к лимусу Каззу колдовальников, вещунов, а он только им доверяет. И один главный чародей наговорил Властелину-нечестивцу, что он последний лимус в Мусолавии, что скоро кончатся все беды, пройдет одна огненная ночь, земля с небом местами поменяются, и тем, кто выживет, станет хорошо. А про самого Казза, про его участь ничего волхв не сказал… Утопили его в Казнильнице Бойцы за излишнюю скромность. И теперь понял лимус Казз, что последние годы его мучений в проклятой стране пошли. Махнул он рукой на то, что еще хотел исправить, на тех, кому помочь мог. Затеял пиры Казз и слушал, может, будущее укажут…
Стук мечей стражников все же разбудил Казза. Он мрачно взглянул на своих вооруженных слуг, вытащил из-под высокой кровати ящик, поискал что-то, понюхал несколько склянок, разочарованно отшвырнул их.
- Ну, что не стояли тихо? Разбудили… Ведите теперь сюда этого книжника. Ну, холопы, порасторопнее!
Казз встал на шкуру, постеленную около кровати. Потянулся. Безо всякой брезгливости и боязни ступил босиком на холодный, затоптанный вонючими сапогами Бойцов, забрызганный местами вином, местами помоями, а местами и кровью, пол.
Лимус нынешний был высокий, когда-то мускулистый, теперь жилистый человек. С лица никогда не сходила бледность – гневался он, радовался или спал. Отпущенные ниже плеч, по старой моде, волосы теперь были седоваты, нечесаны, грязны. Но зато борода была всегда ухожена, пострижена длинною. Глаза у Лимуса замечательные были: темные, блестящие, с отливающими голубым белками. Все лицо было изначально красиво: правильный овал его, хрящеватый тонкий орлиный нос, высокий лоб. Но прожитые годы наложили на лицо Казза если не морщины, то их тень. Угрюмость, порой переходящая в мрачное бешенство, удовольствие, переплавляющееся в лукавые двусмысленные ухмылки,  - все чувства заметно искажали лицо Казза. Сколько ему лет? Но лимус не простой смертный, чтобы считать его лета. А будь он обыкновенным человеком, если бы сумели правильно, то насчитали бы около сорока. Страшное прошлое, страшное будущее, и поэтому живет Казз, как и вся Мусолавия, сегодняшним днем.
В комнату ввели пожилого полного человека в цепях.
- Что же ты мне наговорил, а, колдун? – голос лимуса спросонья звучал неровно, некрасиво.
- Простите меня, Великий Владыка! Я не могу ничего делать в цепях, я ничего о Вас не узнал.
- В цепях… А я закован в этой стране, понимаешь!? Я не о себе знать хочу. Дурак! Уведите его вон. Вон!
- Постой…те. Дайте скажу… Умрешь, лимус, умрешь оттого, что все вывернется наизнанку! Сам себя ненавидишь – вижу – и сам себя… убьешь! А страна  твоя проклятая навеки, и все перевернется! О, как вы все будете подыхать! Ли…
- Уведите его! Он – безумец! Убейте его! Пусть не мучается… не мучается в моей стране!
Сумасшедшего прямо в комнате Казза закололи и потом тело унесли. Кровь с пола никто убрать не пришел.
Когда сумерки сгустились, и небо, отражая светильники в окнах, стало вначале багровым, потом фиолетовым, а потом туманно-рыжим, лимус спустился в зал. Весь дворец был невероятно древним, с комнатами неизмеряемой величины. В этой – стоял великанский стол с ужином для лимуса и сотрапезников – Верных Бойцов, которые могли всё: воевать и плясать, пытать и прислуживать за столом, быть шутами и советниками лимуса. Они умели многое, им разрешалось все. Об этом ужасающем воинстве в стране ходили неприличные темные сплетни-недомолвки, как и о самом лимусе. «Проклятая страна… помучаемся еще чуть вместе…».
Пока лимус сидел один. Еду ему с опаской подносила какая-то девушка, может, холопка, может, дочь былых государевых людей.
«Плясать хорошо умеешь?», - спросил лимус. Девушка побледнела, поклонилась. «Покажи». Как? Страшно. Владыка сидит, музыки нет. Но пошла, дрожжа. «Хорошо. Ну! Пляши!» Зубы такт отбивают. «Хорошо». Казз стукнул по столу чашей. Прибежал боец, нынче – дворецкий. «Вон – бери, сегодня вечером плясать будет – пусть готовят». Дворецкий поклонился, покосился на завербованную плясунью. Резко подошел, схватил, повел в боковые двери. Казз слышал шаги, говор слуг, высокий крик, опять говор.
Раскрылись центральные двери-ворота. Шумно вкатилась грязная, пыльная толпа Бойцов. Чуть стихли - и: «Свет тебе надолго, Великий Лимус!»
Великий рассадил своих отборных молодцов вокруг стола… «С этими бы воевать идти – мои дураки-деды о такой армии и не мечтали. Только вот погибать будут – жалко. Все-то красивые, сильные и не дураки… Да какая в этой мутной воде война, даже и защищаться ни от кого не надо. От самого себя защищаюсь, от плоти и крови моей – народа… Плоть и кровь… ха… Рубленую плоть и реками кровь мы после себя оставим, может, следующие умнее будут… Эх, да что это я хороню себя! Еще повеселимся!» Воинство веселилось. Здесь, конечно, были не все – лишь лучшие, гроза всей столицы, всей страны. Самые ловкие, сильные, изумительно, не по-воински красивые, воспитанные наполовину у мудрецов в чужих землях, наполовину в кабаках родины.
Молодцы отужинали и начали развлекать Властелина, шутействовали, дрались, пели старые песни, те самые, за принародное исполнение которых эти же молодцы хватали неудачника, скручивали руки и вели на пытку. Лимус хлопнул в ладоши, вошли несколько музыкантов: «А теперь, молодцы, пляшите!»  Музыканты начали, ударили, музыка взвилась к недосягаемому потолку, закружилась в эхе, оглушила и повела. Бывшие палачи стали нежными, тонкими, лебедино-грациозными. «Ай да красота! А не все деды были дураки, такую пляску придумали… А до чего статны, эх, умница министр, сам каждого Бойца выбирает. Такие что ни сделают – ничего не стыдно, все прощу!..» Мелодия, дикая, варварская и поэтому особенно ритмичная и пронизывающая душу, подбрасывала плясунов высоко. Те, кто не плясал, лежали возле трона Казза и молчали – знали, что Владыка не любит, когда мешают ему наслаждаться. И чем больше восторгался лимус красавцами-бойцами, тем мрачнее и злее становилось его лицо. Но кто ж в этом угаре на Казза смотрит – все знают его страсть к таким пляскам. Вот показался дворецкий, влажно ухмыльнулся и, пританцовывая сам, пошел через скачущих. Тащил он за собою пошатывающегося человека в огромной маске (нарумяненная рожа с черными глазами). Дворецкий поклонился Владыке, обнялся с некоторыми воинами и повел в танце приведенного. Судя по фигурам их пляски, под маской была женщина.
Музыка загремела еще сильнее, все закружились в единой толпе, на всплеск струн ежесекундно кто-то подпрыгивал, перескакивал через других. В конце концов, белая женская фигура в маске чаще всех оказывалась в воздухе. Лимус сидел в оцепенении. Он был близок к безумию среди постыдного пира, близок к безумию оттого, что за стеной непроглядная муть времен его, близок к безумию от дьявольского своего счастья – настолько чувствовал он это все тризной по себе, пышными поминками. По залу, по огромным Красным Палатам, валялись перевернутые скамьи, посуда; несколько человек, ошалев от вина и пляса, мертво спали. Постепенно там, где стояли, вернее, скакали,  склонились на пол все. Только один музыкант в хмельном полубреду  дергал последнюю струну, оставшуюся на гуслях… То, что даже не шепотом, а беззвучно совсем баяли друг другу горожане о празднествах  в палатах  лимуса Казза, было только бледным отражением этой беспросветной вакханалии.
К утру ум лимуса несколько просветлел. Казз подивился вчерашней оргии… «Недаром красавцы, оказывается… и все, все как на подбор. Спал я на прошлых пирах, что ль, что ничего не видел этого… Красавцы… А где ж плясунья дворовая?»
Девушка, уже без маски, спала, как и все, на полу, положив на кого-то голову. Кто-то, в свою очередь, сложил голову на ее ноги.
«Бог с ней, со страной этой. И с войском пусть сами разбираются. А я закончу род  - благо, после меня наследников законных нет. Нет сил быть Владыкою этих глупых голых полей и глупых же людей. Но я ухожу, хоть это хорошо – не с отчаянием. Меня порадовали вчера, я откупаюсь. Жаль, что войско с собой не возьму, надо было им вчера яду подложить. Да что я…».
Лимус снял государственный венец, шапку, мантию, сложил на троне. Прошел, поцеловал каждого Бойца Верного, подошел к окну: «Да, это невыносимая земля. Ухожу».  Вытащил нож, которым недавно убили колдуна и суеверно отложил его. Взяв со вчерашнего стола тупой кухонный нож, не раздумывая, воткнул себе в ребра, сделал два лунатических шага, упал. К мусору, грязи на полу медленно примешивалась темная струйка, драгоценней которой ничего нет и не будет. С такой же скоростью за окнами светлело.


За окном август

        А солнце бешено стучалось у дверей:
        - Откройте мне! Не будет больше дня,
        Со мной прощаться собирайтесь поскорей,
        Благословляйтесь напоследок у меня.

        Молчали двери. Тихий тлен, седая пыль,
        Лед сизый неба, погребальная трава.
        - И так весною мною восхищались – вы ль?
        А люди окна продолжали закрывать.

        Самоубийцей разметало солнце кровь,
        Как дар наследникам – последний на одре,
        Всё своё золото дарило солнце вновь,
        Скорбело августом уже об октябре.

        Открылись окна и, поверив в чудеса,
        Летели люди, не прощенные огнем.
        А солнце, жалкие их слыша голоса,
        Предсмертным сном могло забыться днем.

        И август царственный в короне набекрень
        Песочною дорогою шагал
        И уводил с собой цветущий день
        И гордо солнцу возвращенье обещал.
        2000'

Неизвестным

            И где я пройду полдороги,
            Там и ты пройдешь остальную,
            Не беседуем на пороге.
            Нож в стене. И к стене прильну я.

            Звезды утром, печаль, мытарства -
            Всё пройдём, стрелки время вертят.
            По пути в зазеркальное царство
            У черты – снежно-черные черти.

            Полдороги – полрадуги – поле,
            Колокольня со входом в небо,
            Я иду, ты со мною в доле,
            Полпути лишь осилить мне бы.

            Добеги, доползи, но веря:
            Все слова, что моими были,
            Все – тебе. Ты у главной двери.
            Что прошло, не дороже пыли.

            Моя жизнь – полпути до цели,
            И тебе будет легче дальше.
            Просто вместе бы не уцелели.
            Жалость – ханжество, будь без фальши.

            Что за дверью той – мне не видеть,
            Мне достаточно радуги в поле,
            Колоколья и дождевых нитей
            И в зрачках – слез небесной соли,

            Обреченной пустынной свободы,
            Одиночества за порогом,
            Полдороги – на все мои годы.
            Помни же об обете строгом!..
            2000'

С кошкой

        Мы с тобой остались только одни,
        Мы – остатки армады серых теней.
        В этой слепнущей тьме Угля Солнца огни
        Нам помогут идти вдоль угасших огней.

        Осень – синяя тишь и туманный простор…
        Как обыденно все и затерты слова.
        Мы идем, черный зверь, ты – полуночный вор.
        Я – полуденный нищий. Еще жива!

        Не зови темноту, не летай по ветвям.
        Суету мы не сбросим, как кожу – змея.
        И ты чувствуешь: рядом здесь – Осень – храм.
        Листья – иконостас, двери - ты, ключ к ним – я.

        Ты разделишь со мной тяжесть вечного сна,
        Небо снова дыханьем сожжет мне глаза.
        Вспомню веру, согрею в руках докрасна:
        Пусть и светит, и жжет, чтоб ни шагу назад.

        И пойдем – нищий с вором – по синей тропе.
        А сердца острых листьев расскажут о том,
        Как искали дорогу на Лете-реке
        Человек с темным взглядом и черным котом.
        X. 2000


Кошке моей

        Вечно юный египетский бог,
        Император китайский лукавый…
        Этой грацией манит Восток,
        В этой гордости – Севера слава.

        Вспоминается кровь и позор:
        Сколько жгли и душили таких же!
        Но во взгляде не гнев, а укор;
        Мы не стали к разгадке их ближе.

        Твой ночной силуэт на окне
        И полеты по снам в полнолунье
        Оглушают меня в тишине,
        О, моя, но чужая колдунья.
        2001


Любимым кошкам и людям

        Вас теперь назову горе-цветом,
        Непонятной пришедшей весной,
        Новым светом и, может, советом
        Тех, кто не попрощался со мной.

        Я верна им, я шлю им поклоны
        Сквозь посмертную память-вуаль.
        Только старые ценны иконы,
        Новой – ценится верная сталь.

        А реальность потеряна мною,
        Связь событий не установить,
        Вас зову Непривычной Весною,
        Тех – по Осени благословить…

        Вновь дороги, и небо, и песни,
        Верность Ветра и ясность слезы.
        Смысл, как слово, безгрешно воскреснет,
        Окунувшись в блаженство грозы.

        Горицвет… Соль земли обновилась,
        Я поверила в чудеса.
        В солнцесветии растворилась
        Серой горести полоса.
        2000'


*    *    *

            Тонкой линией берега
            Вдруг натянется жизнь,
            А в ней столько - не меряно…
            И вот – время. Ложись,

            Умирай, уходи, простись,
            Лишь умойся водой…
            Неба столько, что хоть крестись!
            Хоть забудь быть собой.

            Колокольней покажется
            Заржавевший маяк…
            Нить истертая свяжется:
            Умереть как? Никак!

            И весна звонкокрылием
            Окрестит, оживит.
            Все грехи мы простили ей,
            И пусть жизнь победит…

            Гололед жажды гибели
            Стаял грязным ручьем,
            Сколько неба мы видели!
            После саван сошьем.

            Горемыки? Нет, странники,
            Гонцы странной страны,
            Птицы самые ранние
            Дождевой стороны.

            О грядущем не спрашивай,
            Умывайся с небес.
            В жизни самое страшное:
            Путь прошел и исчез.
            2000'

*   *   *

            Пешком по весне!
            Пошли, я знаю,
            Что встретим горе.
            Пошли, не бойся,
            Пешком по весне
            До звездного моря,
            Где ветер полощет
            Ладони,
            Где солнце родное,
            Где маленький мальчик
            С зеленою птицей.
            Узнаешь?
            Знакомься – вот Время.
            Пошли, здесь темно,
            А там захлебнешься
            От белого света.
            Пошли через грязь
            Пешком по весне,
            Черкая на лужах
            Для тех, кто за нами,
            Следы.
            Раскатится полное небо,
            И лучше не видеть,
            Как много народа
            Растет по весне
            В земле сорной травою
            На льда перегное.
            Не тронь эти души,
            Свою завяжи в узелок,
            За плечи закинь и давай –
            Пешком по весне.
            Я вижу вдали
            Два пути – нужно идти.
            За одним – Океан,
            За другим – тихий сон
            И знакомая всем
            Боязливая смерть.
            Пойдем!
            Пешком по весне.
            IV 2000'

*    *    *

        На подоконниках сидят ангелы,
        Красивые и задумчивые,
        Болтают по-детски ногами,
        Оглядываются через плечо.
        А в здании жгут табуретки
        И спички палят коробками,
        Огонь достают из сердца,
        Пылая мутною злобой.
        Говорят, что творят чистилище,
        Ад мастерят – для ангелов.
        Проверить вздумали истинность
        И золото с крыльев снять.
        Но только – это же ангелы!
        Взлетят в один миг с подоконников,
        Даже в саже не испачкаются
        И, грустные, пропадут.
        А ломаные табуретки
        И спичечный серный запах
        Останутся здесь надолго
        И будут кого-то ждать.
        Идут мимо умные люди,
        И глупые тут шагают.
        И все потихонечку думают:
        «Ну ладно же, ну не сейчас…
        А все-таки, мы проверим
        И пробу с золота снимем,
        Субстанцию вашу исследуем
        И распотрошим мы вас!
        И верят в силу прогресса.
        И умные верят, и глупые,
        Думая как-то вот так.
        Такие уж, видно, люди.
        II – III. 99:

*    *     *

        Отпусти себя в доль осеннюю,
        Раскрывай пошире глаза,
        Знай, что ветры в землю посеяли
        Чудеса, чтобы нам показать.

        Лики осени – многобожие,
        Но не бойся ее пустынь.
        Это статуи, а не прохожие,
        И не дым, а хрустальная синь.

        Это зеркало откровения,
        В нем ни края нет, ни конца,
        В нем колышутся привидения
        По чертам твоего лица.

        Отпусти себя в осень темную:
        Пламя листьев тебя сожжет,
        Даст тоску и жизнь непрощенную,
        Лунный крест на груди пришьёт.
        X. 2000


*     *     *

        Это время ненаписанных писем,
        Непридуманных телеграмм
        И тоски по несбыточной выси,
        Переброшенной по проводам.

        Это время говорить с отраженьем,
        Отводя, опуская глаза.
        Время выстрелов на пораженье
        При неверных шагах назад.

        Равнодушное время раздумий
        О бездушности бытия,
        Подсчет лет и дел; и в их сумме
        Непричастной осталась я.

        Время солнц на земле и над нею,
        Ветра с крыльями из огня...
        Небо серое, пламенея,
        Затопило навек меня.
        X. 2000

Ф.Гойя

        Тысячей линий протянутся люди,
        Листья взлетят, теперь они птицы.
        Небо уйдет далеко и не будет
        Синью светить, будет только нам сниться.

        Белой тоскою Земля больна долго,
        И побелела вся грязь на дорогах.
        Будут чернеть беспокойные толпы –
        Их будет тьма, и тьмы будет много.

        Вдоль-поперек новых белых просторов –
        Прежние прокляты ориентиры –
        Будут течь толпы, зная, что скоро
        Им не оставят и этого мира.

        Два направленья смысла и слова,
        Люди идут Туда и Оттуда.
        Это для мира Бессмертных не ново,
        Нам же – предсмертная амплитуда.

        Листья взлетают стаями в небо.
        Ждите, быть может, завтра случится,
        Что земля станет белой без снега,
        И опадут, как листья, все птицы.
        X’ 99


Гротеск I

I

            Вот взошли, словно стаей орлы,
        Злополучные, ядом плюющие,
        Тучи темные слились из мглы,
        Словно полчища к смерти идущие.

          И летала, как горлица, мысль
        Светлой птицею и стрелой гневною,
        Как Маланка, пронзившая высь,
        Как змея, обернувшись царевною.

            В мире все сведено к одному –
        Смысла нет в наших поисках счастья.
        Смысла НЕТ, - ЕСТЬ дороги ко дну,
        Где трясина нас ждет жирной пастью.

            И в дороге, ползущей сквозь нас,
        Нет следов тех, кто шел прямо в небо,
        Нет примет, указующих час
        Причащенья кровью иль хлебом.

II

            Ядовитая тусклая пыль,
        И не поле здесь – гиблое место,
        Здесь истлевший от скуки ковыль
        И могила христовой невесты.

            Бледный свет покосившихся звезд
        Пустоту в пустоте освещает,
        Крест корявый здесь руки вознес,
        Но прощения не возвещает.

            Здесь мой дом схоронился и спит,
        Еженощно боится поджога,
        Лунным чадом он скупо облит…
        Не к нему приведет Вас дорога.
III

            Если все же забыт разум свой,
        Соблазнитесь рискнуть, чтоб увидеть
        Дом – пугающий небо, слепой,
        Проклинающий землю – в обиде.

            Знайте, Вас тут не ждали, отнюдь…
        И хозяйка с белесой косою
        Не укажет удачливый путь,
        Не предложит целебных настоев.

            А зеленая муть темных глаз
        Вам расскажет о том лишь, что где-то
        Дожидается Вас Смертный Час
        И что лучше б не знали Вы это.

            Лед и сумрак колючих теней
        На заплеванных мухами стеклах –
        Доказательство тщетности дней,
        От елея иконка промокла…

            Молча выведет Вас на тропу,
        Отвернется, икнет и зашепчет,
        Поднесет горсть с землею ко рту
        И заставит поклясться о встрече.

IV

            Вас манила, влекла собой жизнь,
        Всем невзгодам Вы знали преграды.
        И – вот шаг по случайности вниз,
        Вы себе уже боле не рады.

            Та старуха с зеленым лицом,
        С домом, трупно-опухшим в безлюдье,
        С чародейским железным кольцом,
        Вам подаренным, не забудьте!

            Вдруг покажется Вам, что она
        И тепла, и нежна, и желанна,
        Как единая мать и жена,
        И что жить без нее дальше странно.

            И пойдете искать в суете,
        Обезумев от клятв, что в беспечности
        Дали Вы, дописав на кресте,
        Свое имя как ключ к бесконечности.

            Лик колдуньи для Вас талисман
        Ее слово как кровная истина,
        И Вы, вновь созерцая стакан,
        Приближаетесь к старенькой пристани…
        Вот она!..



Гротеск II

Баллада о тараканах

    В темном теплом углу жил большой таракан,
    Его угол был самым почетным,
    Но на жизнь тараканью спустился туман,
    И не стало временн беззаботных.
    Все дороги-пути, как пургой, занесло
    Белым ядом, коварным и сладким.
    К тараканам великое горе пришло:
    Не найти чужой пищи остатки.
    Раньше братия стали друг другу враги,
    Тараканы в печали суровы,
    Лозунг «Крошку у друга забрать не моги!»
    Разорвали под бранное слово.
    Как-то в мирное время любили гулять
    Таракан, тараканиха, детки…
    Где теперь таракан? – никому не сыскать,
    Детки сами находят объедки.
    Не слагают стихов, не стучат по трубе,
    Как бы выжить? – одна лишь забота.
    Тараканы противны уж сами себе,
    Вот уже и не выдержал кто-то…
    Нет достойных поминок в сей тягостный час,
    Тараканы по Дарвину знают:
    Если кто-то погиб – значит, вид этим спас –
    Тараканы прогресс воспевают!
    Только старый большой таракан из угла
    Сумасшествием общим не болен.
    Он глядит на постыдные эти дела
    И друзьями, детьми не доволен.
    Его нежной душе не понятен дурман
    Экзистенции и нигилизма,
    О пропавшей культуре скорбит таракан,
    О пропавшей бесхлопотной жизни.
    Но не слышит никто тараканьи слова,
    Все последние дни прожигают.
    Перспектива такая уже не нова,
    В новый Дом новый путь пролагают.
    И, очнувшись от ядов, грехов и от снов,
    Вдаль уходит отряд волонтеров…
    А в привычном углу продолжаются вновь
    Голод, Мор, Стычки наглых бретеров.
    Таракан из угла, задыхаясь в пыли,
    Проклял и людей, и тараканов
    И пошел посмотреть на просторы земли,
    Поклониться отцовским курганам.
    Он отважно, упорно, задумчиво шел,
    Обходя ядовитые тропы,
    Пробирался по трубам, летал хорошо
    И на кухнях он крошки все слопал.
    Вот и цель в высоте!
    Хоть бы надпись FINAL
    Кто-то вывесил для бедолаги,
    Но никто не узнает, что он дошагал,
    Что достаточно было отваги.
    Таракан посмотрел на мир, что за стеклом
    Растянулся  - огромный и вечный,
    Поклонился ему Таракан, и стекло
    Две слезы по шестому предплечью.
    -    Сколько я не видал! А теперь – знаю Свет! –
    Закричал таракан, и от чувства
    Задохнулся, упал – и его больше нет…
    Стало всем на душе теперь пусто.
    Как печален усатый большой таракан,
    Вечным сном на окошке почивший,
    Так закончим мы этот слезливый роман,
    Громким плачем весь мир огласивши.
    1999-2000


Гротеск III
                            Уродство – это Отдыхающая    красота                                
                                                                         Жан Жене

    Ты, наверное, знаешь, что это такое жизнь в провинциальном городе. Город… Этакая захолустная станция, вообразившая себя вокзалом  крупного  городского  масштаба. От важ-
ности и сознания собственной значимости раздулась окружающими домами, лавочками, кабаками и прочей привокзальной требухой. И, представь себе, постепенно служащие вокзала... - нет, конечно, станции – перестали считать главным своим назначением перевод стрелок на рельсах, подметание окурков на перронах и чтение гнусавым голосом чьих-то объявлений о прибытии и отбытии вечно грязных и живых в своей неодушевленности машинах. А дети их (не машин, а служащих) и вовсе не связывали течение своей жизни с движением времени на больших стационных часах. Дети были точным повторением родителей, отличаясь лишь в одном – они появились на свет не при вокзалишке, а в городе. Маленьком этаком. Но именовали они свои лачуги городом. Постепенно станция и вправду превратилась в вокзал, но это было уже малозначащим событием…
    И все, кто ни рождался в этом городе, несли в мозгу отпечаток вокзального Начала. Они строили город свой по подобию здания станции: сначала маленькой неопрятной конурки, потом огромного неуютного и обреченно неряшливого зала ожидания с прокисшим буфетным запахом. Люди не мыслили себя без улиц, петляющих и громыхающих, как рельсы, без мозаики мусора на тротуарах, дорогах, дворах, без указующего голоса (репродуктора) свыше, замененного всеми способами, начиная с радио и заканчивая коллективными решениями на скамейке у дома. Люди не представляли себя без достаточного количества пьяных (и развлекающихся в дорожной скуке, и профессиональных забулдыг), без оглушительной по силе и виртуозности повсеместной ругани. Но город (а с этим обозначением придется смириться) рос уже по инерции. И вокзальные аборигены внезапно для себя оказались вымершей архаичной цивилизацией. Их потомки (как и все другие, во все другие времена) презирали свои железнодорожные истоки, свою Alma mater. Беда этих потомков (как и всех других) была в том, что, глядя вперед, они тащили за собой не один вагон заскорузлой традиционности, косности и привокзальной наследственности.
    И, как ты понимаешь, через тривиальнейшие годы последующего развития «город» превратился в город. Людей стало достаточно много, чтобы они, сначала почувствовав свое различие, слились в извечный бытовой монолит. Они несколько разнообразили фасады и мусор перед ними, посадили деревья, чтобы доказать самим себе: их город самый «цивилизованный» среди окружающих городишек. Люди даже решили, что развлекаться в перерывах между тряской поезда можно не только в «Рюмочной», но и в более пристойных заведениях, коих и построили в определенном количестве. Все это было словно оправданием за тяжелое наследство перронных предков, так вечно и бурлящее в потомках, в 9 из 10 случаев предпочитающих магазин, скажем, музею (пусть и железнодорожному).
    Но, ты знаешь, разговор этот затеян вовсе не для того, чтобы в чем-то кого-нибудь упрекнуть. Смысл моих сентенций сводится к тому, что, пожив в таком городе, заражаешься его главной болезнью. К ее симптомам можно отнести способность находить Красоту, Вечность и возвышенную отрешенность в мерзких и мертвенных проявлениях городской жизни. Так, созерцание захода солнца над серыми коконами многоэтажек с высоты заброшенной стройки приносит удовольствие гораздо большее (какое-то дребезжание души), нежели такой этюд на берегу моря. Дело в привычке.
    А гуманизмом в высшем своем проявлении мне представляется молчание всех и вся.
    И опять о солнце – неба видно настолько мало, что солнечный свет на улицах кажется столь же оскорбительным для души, как и красочный натюрморт из гнойных марлевых повязок. При таком освещении мерещится, что у всех детей на улице затравленный волчий взгляд исподлобья, а у всех взрослых глаза похожи на засаленные и затертые руками мелкие монеты.
    Возможно, мне это лишь кажется. Но вся эта канитель существования включает и меня, поэтому я не могу замечать ни красоту, ни уродство этого мира. Дело в стереотипах и иллюзиях. Ты знаешь…
IV. 2001


*    *    *

    Мне бы бросить хотелось к твоим ногам
    Все сокровища скифских царей;
    Воспаленные нервы, глаза отдам,
    Ослепшие от фонарей,

    Всю блестящую кровь – целованье крестов,
    Все дурманы цветочных полей,
    Все лучи из гирляндных радуг-мостов,
    Весь до капли, звездный елей,

    И слова золотые, как птицы в раю,
    Легкокрылые, как мотыльки,
    И как зеркало – ночь, как другое – зарю,
    Млечный путь вплавлю на потолки.

    Мне хотелось дарить тебе весь этот бред,
    Этот мир, этот иллюзион,
    А швыряю к ногам лишь чуть видимый след –
    От тебя и от мира – вон!
    2001'

*    *    *

        В твоих комнатах плачут ангелы,
        И в глазах – непростая ложь.
        Я всегда к тебе – с сердцем наголо,
        Я всегда с тобой – к сердцу нож.

        В этом небе, упавшем в обморок,
        Золотая цепь бытия,
        А тебя в нем нет… Что ж, до скорого…
        Растворюсь в сиянии этом я.

        Города мои, как глаза мои,
        Драгоценнее не найти,
        И в вас плавится, бьется самое
        Запредельное на пути.

        Где там ветер скрутил мне волосы,
        Где неверное солнце ждет,
        Где там улицы громче голоса,
        Где, наверное, смерть живет.

        Где там я – родилась бы деревом,
        Или брызгами на камнях,
        Или бабочкой над другим берегом,
        Или чем-то, что не понять,

        Я пришла бы, забыв, как жаждала
        Неба этого. Не смотри…
        Я – к тебе – как стрела, сквозь каждого,
        Кто стоит у твоей двери.
        2001'

*    *    *

        Через черные потоки времени
        Мы летим с тобой никуда.
        Словно, мучимые мигренями,
        Грузовые стоят поезда.

        Наши темные лики – в обществе,
        Наши светлые – в пустоте…
        Вот бы вытравить все имена-отчества
        На исписанном мной листе.

        Все дороги, как плети и сумерки, -
        Нераскрывшиеся цветы,
        И глаза наши давно умерли,
        Отчего не поверишь ты?

        Замело нас туманами будто бы
        Самоубийцы могилу травой,
        Только ты встаешь каждым утром быть –
        Несравненной, звенящей, живой…

        И сквозь черные потоки времени
        Мы летим с тобой никуда,
        В склепе руки друг другу греем мы -
        Не очнувшиеся никогда.
        2001'

*    *    *

        Чужих мыслей глотая яду,
        Вновь без должных причин умирать...
        И к предсмертному записей ряду
        Некрологов добавлю тетрадь.

        Чужих рифм непреклонная свежесть,
        Словно гарь вместо воздуха в грудь.
        Все причины бездействия те же,
        И НИЧТО не мешает уснуть.

        Надо б лучше скорбеть и молиться,
        Или выть бы тайком на луну,
        И читать людям судьбы по лицам,
        В пустоте глаз искать глубину,

        Философией четкого слога
        Или витией и новизной
        В своей истине стать равным Богу,
        Если б та не была показной.

        Все чужое. Не мне предназначен
        Гордый путь от таланта ко дну.
        Нерешающаяся задача -
        Найти повод повыть на луну…

        Смрад обычности стал моим небом,
        Мое солнце висит на столбе,
        И иду я за временем следом,
        А дороги ведут все к тебе.

        В моих рифмах одно только ценно:
        Посвящение – все для тебя…
        И я с ними умру постепенно,
        То юродствуя, то скорбя…
        2001'

*    *    *

Как тошно смотреть на стихов моих тленную вязь,
Как на гильотину дождя, что летит на меня
    из-под крыши,
Как в зеркало, в нож этот до головокруженья глядясь
И что-то пытаясь еще на прощанье услышать.

Вот брызнет фонтан, разлетятся на волю, на свет
Бессмысленно-сложные рифмы, метафоры, слоги.
Но пусть не пугает их пурпурно-солнечный цвет,
И в листьях таких же не видятся пусть некрологи.

Сиреневый дождь меня скроет земной пеленой,
И тихо схоронят меня наши дворники-ветры,
А то, что осталось, получит покой ледяной
И душу достаточно традиционного спектра.

И больше не буду валять дурака по ночам,
В алхимии мозга вслепую мешая составы,
По гроб благодарная призрачным тем палачам,
Скрутившим на дыбе душе связки все и суставы.

Чтоб если взглянуть на строфы бесполезную вязь,
Не слышать ни сердца, ни крови к щекам приливанье.
Не чувствовать звонкую, кровную, вечную связь
Меж миром внутри и объемностью мирозданья.
2001'

Эпилог

    Я  смотрю  в  «Черный Квадрат».  Знаю,  что  угадал г-н Малевич – Великое Абсолютное Зеркало. Первый Эон и Дух Вселенной. То великое гностическое Ничто, которое созидает Мир, отражаясь в себе или… Но это оставим на совести Иоанна.
    Осмелюсь предположить, что человек смотрит на тот же мир с другой стороны Зеркала, и она представляется белой – туманной и непознаваемой.
    Человек – суть отражение, и в Белом Квадрате (а это идеальная геометрическая фигура, - считали философы древней Эллады) переходит в ипостась Ничто, то есть приближается к Идеалу – Пустоте.
    Смысла в этом особенного нет. Есть лишь стремление к какой-то Истине, скрытой Белой рампой собственного ума…
    «Кто нашел мир, тот нашел Труп» – V Евангелие.
    «Nosce te ipsum», - наставляет тот же автор.
    И пытаюсь я найти то, в чем можно разглядеть Мир.
    Наверное, это просто светлое осеннее небо…

Статистика душевного травматизма

Посвящается
кировской травматологической больнице

    Деньги – зло. Так оно и есть, и пора бы всем окончательно свыкнуться с этой мыслью. Но прежде всего нужно сказать, что деньги – это фикция. Это пустая абстракция, живая единственно тем, что вокруг нее разгорается столько страстей и страстишек. Излишняя любовь к деньгам (стоп! надо строжайше осудить подобные высказывания, так как чувство потребности в упомянутом предмете постыдно именовать «любовью», и вследствие этого слово «излишний» выглядит именно излишне само по себе)… Так вот, не в меру участливое отношение к деньгам не заслуживает никакой похвалы. Оно похоже на злокачественную опухоль, рожденную из хорошеньких клеток-малюток и вызревшую в безобразное всеядное (и самоядное!) чудовище. Оставим метафоры. Оставим морализующую софистику. Вероятно, деньги нужны. Вероятно, нужно уметь считать их и знать им цену (тоже звучит нелепо!) Но бросим еще один гневный взгляд – в этом случае на меркантильность. Пошлое, гнусное, глупое чувство! Никогда никого ни к чему хорошему оно (она) не приводило. А нашего героя меркантильность довела до следующей ситуации:
    Белый потолок, ниспадающий до половины стены. Стена тускло-зеленая. Вместо горизонта – белая деревянная дверь. Комната размыта, как в мареве раскаленного воздуха. Из него выплывают далекие и более или менее близкие бубнящие голоса. Нога почему-то сжата, кажется, на ней тяжелая труба. Над головой что-то блестит… нет, не лампочка… неужели… тьфу… бе-э-э-бу-бу-буль-бутылка?! Глядеть вверх больно. Так и есть – бутылка, туда-ее-сюда…
    - ДЕЛИРИЙ?
    Вступают голоса из пространства. Сначала один – резкий, грубый, женский, кажется: - Алкаш! Эт’ ж надо же так упиваться! И мычит и мычит, понятно только, что матерится! А ну вставай!
    Вступают другие голоса, монолог нарушается:
    - Так он очень слабый…
    - И как он встанет сам, в гипсе-то?
    - Ах-ты-боже-мой, так что ж теперь этакий мешок на руках, значит, таскать? А ну подымайся, на-ка, держись.
    И дружным слаженным хором:
    - И-й-э-ххх!
    Хлоп!
    - А куда его?
    - Да чё, в нарку, на кой ляд он нам тут с белой горячкой…
    Голоса удаляются, оставляя после себя выхлопные газы непарламентарных выражений.
    А начиналось все исключительно благопристойно.

    Летним вечером в тоскливом предвкушении слабооплаченного отпуска Петр Сергеевич (именуемый далее П.С.) возвращался домой с работы. Шел он по своеобычной дороге и потому абсолютно никакого внимания на окружающий мир не обращал. Он был целиком занят финансовыми операциями, в результате которых, как не крути, цифры вызывали в его душе отнюдь не радужные отблески.
    К жизни его воззвал сипловатый, но достаточно интеллигентный баритон:
    - Добрый вечер, Петр Сергеевич! Как поживаете?
    - Драс-сте… Да ничего… Та-ак… А… А? А вы?
    Обладателя голоса Петр Сергеевич не узнавал. Да и не знал вовсе он (П.С.) этого мужчину средних лет, разгуливающего посреди лета в черном плаще (покроя 20-летней давности), рыжих сандалиях на босу ногу, черной шляпе, да еще и в полосатом кашне. И носище!.. !.. Такой один раз увидишь – всю жизнь перед глазами мелькать будет. Нет. Не узнаю, и все тут.
    - Не узнаете? Так давайте познакомимся, что ж тут такого? Очень приятно, Спиритус Вине (Spiritus Vine)!
    - Как-как?.. Это – тот самый, в смысле «ин вине веритас»?..
    - Да-да. Хи-хи-хи! Угадали. Он самый. И «веритас» вкупе со мною. Ну да не удивляйтесь, уважаемый Петр Сергеевич. Чего в жизни не бывает! Я вот тоже до недавнего времени не мог поверить, что вы существуете. Ан нет!.. Живете, понимаете ли, и здравствуете себе… Не хотите ли прогуляться немножко? - Н-ну… пойдемте.
    Так, дорога к дому, знакомая П.С. каждой ухабинкой, не вызывавшая ни единожды в нем ни единой крамольной мысли, оборотилась внезапно своей изнанкой – Дорогой-Из-Дома. П.С. вообще-то был очень приличным человеком. Никогда за ним не числилось никаких административно – и уголовнонаказуемых деяний, из ряда вон выходящих казусов лингве и прочая, пьяных дебошей и прочих несуразиц. П.С. считался (и по праву) скромным, неглупым, немножко робким, женатым и вообще среднестатистическим гражданином. К чему он вдруг занадобился такой одиозной личности как С.Вине, до сих пор остается загадкой.
    - Вот, понимаете, Спиритус – значит, дух. И не то чтобы некий там Мефистофель или привидение какое… Зачем? Нет. Дух – от слова – дохнуть. Ф-ф-ф-у – Понимаете?
    П.С. понимал. – От нового знакомого слегка, а временами и сильнее, пахло целым букетом спиртосодержащих изделий различной степени крепости и качества. И он, Дух, продолжал:
    - Было вино, испарилось, и вот он – я, благоволите! Очень признателен моим прародителям и создателям за мое порождение. А вы, Петр Сергеич, благодарны своим?
    - ?... Да-да… тоже, наверно. Благодарен. Конечно.
    - Вот, то-то же. Но что мы все ходим, ходим… - Вы не притомились? У Вас ведь трудовые будни, дела праведные? Не посидеть ли нам где-нибудь в тени. Э-э… продолжим беседу, Вы ведь не торопитесь домой, хи-хи-хи?
    - Посидеть… Отчего нет? Давайте. Вон там, через квартал, скверик будет.
    - А вон тут и магазинчик. Ах, люблю лето! Зелень, цветы, красота! И, главное, заметьте, тепло. Сиди сколько хошь, где хошь – и не боишься замерзнуть, так?
    - Именно. А… с чем посидим-то?
    Ну, это не вопрос! Сейчас сообразим.
    - А вас не смущает, что – вдвоем… Как-то не хорошо.
    - Милый Петр Сергеич, что за предрассудки! Ну давайте третьего найдем.
    - Что, так прямо, на улице и найдем? Бомжа какого-то что ли? Не хочу я так.
    - Фи, Петр Сергеич. Какие пошлые у Вас мысли. Вы когда… употребляли в последний раз?
    - Ну…, месяц, может, назад. - Это хуже. Но раз уж Вы так просите третьего – будет! Клянусь шляпой, будет! Хиленький, слабенький, но будет!
Г-н С.Вине вытащил из недр кармана бутылку зеленого стекла, наводящую на мысли о недорогом алкогольном суррогате, и заставил П.С. выдохнуть в нее «что было сил». Затем поставил бутыль на землю, раскачивая ее. Невразумительным образом возле склянки сгустился из воздуха серенький печальный субъект, напоминающий П.С. то ли на испорченной фотографии тяжких времен студенчества, то ли в неотдаленном огорчительном будущем. Молча кивнул спутникам и прислонился к стене.
- А это – Ваш собственный спиритус. Жидковат, пардон. Но это Ваша вина.
- Душа, что ли?
- Ну-ну, не шутите так! Спиритус вине хоминис, аморфус, правда, какой-то. Ну да ладно.
Пока Аморфус пропитывался воздухом улицы и оживал, П.С. и С. Вине прошли в помещение магазина и приобрели алкогольной продукции на сумму 80 рублей. Причем, как оказалось у Духа, как у лица сугубо нематериального, денег нет и быть не может (про Аморфуса и говорить нечего), платить пришлось П.С.
Затем они покинули изысканно и заманчиво поблескивающие витрины и, вооружившись интуицией, обрели покой и усладу в ближайшем сквере. Услада, однако, через определенный отрезок времени приказала долго жить. У всех троих это событие вызвало приступ меланхолии.
- Надо бы еще… - мечтательно произносил Спиритус человеческий через каждые четверть часа.
- А, может, действительно, рискнем… - тоном революционера-романтика предложил С.Вине Петру Сергеевичу, который несколько утратил должную твердость характера и здравость ума, но что-то в нем утвердило железной прочности мысль: «Денег больше не дам!», и он вяло отвечал:
- Очень бы хорошо еще… Но на какие шиши?
Видя, что ситуация заходит в тупик и всякие переговоры бесполезны, С.Вине изменил тактику и разрубил гордиев узел:
- Надо пойти поискать хороших людей. Вы сколько хороших и добрых людей знаете, Петр Сергеевич?
- М-м-м… Мало.
Дух аморфный всколыхнулся всей своей субстанцией и сказал: - Клевета! Люди неплохие все в общем-то. Но есть, есть особенно хорошие! Я знаю – вот, сосед наш, т.е. его, Петра Сергеича. - Вася.
С точки зрения П.С. это было спорное высказывание. Сосед Вася был не то десантник, не то подводник, мордоворот, управдом, и в некотором смысле – широкой души человек. Но! Будучи в настроении положительном, мог зазывать в гости и даже уважить 100 граммами.
- Но как??
- О! Предоставьте это мне! Вперед, друзья! – воззвал ликующий С.Вине, и они тронулись в путь. Вышло как-то так, что плутание в поисках дома не прояснило сознание П.С. и в гостях у Васи (оказавшегося и вправду хорошим человеком) он и вовсе себя не помнит. Один факт отпечатался в его мозгу: С.Вине вручил ему (П.С.) невесть откуда взявшуюся купюру достоинством 50 рублей и дипломатично пообещал:
- Остальные - потом.
Так с полтинником в руке и отвратительной болью в голове П.С. встретил первое утро отпуска.
И все было бы замечательно, если бы П.С. махнул рукой на свои 30 рублей и жил бы суетливой отпускной жизнью. Принял бы аспиринчику и забыл бы про вчерашнее знакомство. Но вот проснулась в нем упомянутая выше меркантильность, а лучше сказать – жадность, ибо причитались ему сущие копейки с оставшейся за С.Вине суммы. А он решил заполучить все 30 рублей обратно. Твердо решил. И затаил отчего-то злобу на галантного прононсирующего С.Вине.
Несколько дней спустя на лестничной площадке с П.С. ни с того ни с сего поздоровалась женщина. Незнакомая. Лет 30 с лишним. Блондинка и даже – альбиноска, с невыразительными чертами лица. Одета была: какое-то девичье платьишко, светлое, легкое, в зелено-бело-коричневых и еще разных каракулях. П.С. почему-то решил, что она – почтальон и спросил, нет ли ему какого срочного письма.
- От Спиритуса Вине  ждете? – с насмешкой поинтересовалась дама.
- Да. Жду! – П.С. решил не удивляться.
- А Вы лучше к Васеньке зайдите. Он, кажется, знает. Да и я с Вами пройду, пожалуй. П.С. заинтересовали два факта. В последнее время о соседе он слышал лишь то, что у того запах (покультурнее не выразиться). Другое – по мере пребывания на лестничной площадке светловолосой незнакомки там объявился и резко усиливался запах чистейшего спирта. П.С. начал прояснять сложившееся положение.
- Вы извините, а Вас как звать-величать?
- Ну и ну! Не помните, ай-яй-яй. А я то Вас помню. Меня как? Я Спиритус Этиликус.
- Тоже – Дух? – безнадежно и обреченно спросил П.С.
- И дух, и не дух… Не забивайте себе голову этими физико-химическими категориями.
- Так вы, может быть, это, ну… все снитесь мне?
- Идиотик! Вы еще скажите, что мы, и я (в частности!) – только делирий. Это ужасно!.. Так идете Вы?
- Ну, извиняюсь.
Васенька пребывал в одиночестве, в печали и в ванной. О судьбе 30 рублей он ничего не знал, а С. Этиликус он обрадовался так, как не радовался при виде своего несуразного веселого пуделя. Мимоходом П.С. выяснил, что денег у Васи не пропадало (обнаруженные в руке 50 рублей тем утром навели П.С. на страшную мысль о воровских повадках С.Вине).
Время приближалось к фаф-о-клокному. Однако Вася в стаканы наливал отнюдь не чай, а мутную опалесцирующую жидкость со сладковатым запахом браги. Они сидели за кухонным столом, прихлебывали продукт самогоноварительного творчества и разглядывали Васяткиных сотоварищей, появившихся вдруг в квартире в несметном количестве.
В конце концов, Вася и m-me С.Этиликус дружно посоветовали П.С. идти пытать счастья у памятника на центральной площади.
- Ты, эт’, иди, <абсолютно не терпящая критики нецензурщина>, к этому <то же самое> памятнику и скажи: <еще раз непарламентные выражения> где й-ето мои деньги, понимаешь?
- Да, да, Вы подойдите поближе и спросите, не стесняйтесь, и про С.Вине, про… сколько Вы сказали там… ну вот, про тридцатку.
П.С. побрел к скульптурной композиции не сразу, на улице уже стемнело. Памятник, видимо, придерживался детского режима дня, ибо мирно спал, когда П.С. таки к нему приблизился. Покачиваясь, П.С. мерно ударял кулаком по граниту постамента и взывал к справедливости в различных формах и интонациях. Поздние прохожие участливо оборачивались. Один посоветовал бросить в ногу памятника чем-то тяжелым. В поисках копья П.С. помчался куда-то прочь, не нашел, побродил вокруг, обессилел, присел рядом на ступеньку и в голос зарыдал. Памятнику это, вероятно, не понравилось, ибо завывания П.С. не были похожи на обычный ночной шум в округе.
- Ну и чего тебе надобно, дрянь ты такая?.. Чего голосишь-то?
Памятник говорил противным голосом, будто через толстое шерстяное одеяло.
- С-скажите, уважаемый, не знаете ли Вы, где сейчас имеет прописку товарищ Spiritus Vine и не оставлял ли он для меня денежек тут?
Памятник ответил таинственно, как древнегреческие пифии:
    Светило солнце, как турнепс,
Что не растет на грядке.
И выпил я напиток «Швепьсь» –
Чтоб было все в порядке.
Но пять волшебных пузырьков
Ударили мне в ухо
Лишился зрения и слов,
И даже, горе! – слуха.
После этого важно прокашлялся и замолчал окончательно. Этот мерзкий стишок до того рассердил П.С., что он, к полному своему изумлению, разразился бранной тирадой тяжелейшего содержания, чего с ним до того времени никогда не бывало. Но памятник оставался бесстрастен.
На следующий день П.С. решил не заглядывать к Васе и вообще по своему ареалу не рыскать. Уехал в деревню. Вернулся домой он лишь через двое суток, усталый, трезвый и мрачный, так как никаких новостей о деньгах он не получил, извещений, писем и телеграмм в ящике почтовом не обнаружил, а ночью ему приснились по очереди С.Вине, С.Этиликус и С.Аморфус, причем последний держал в каждой руке по плакату «Делирий» и «Деньги», написанных красными буквами. На десерт из тумана выполз памятник, показал фигу и произнес «Дурак!», после чего скрылся в неизвестном направлении. Вечером П.С. обошел все окрестные скверики, подул во все зеленые бутылки, найденные им в оных сквериках и настолько в результате проникся жалостью к себе, что не выдержал, пошел в магазин, купил и вкусил почти в один присест жидкость, содержащую 12 объемных процентов алкоголя в количестве 0, 75 л. Произведенная операция грусти не рассеяла. Наоборот, П.С. понял, что искомые 30 рублей – суть зло, что вернись он домой, получит нагоняй от уставшей от его спиритуалистической эпопеи жены, а загляни он к Васютке, озлобленному по причине вынужденной абстиненции попадет в глупую историю с Васенькиными ушкуйниками-опричниками, еще в тот раз косо смотревшими на П.С. Так в нем созрело желание пойти и спросить памятник о смысле жизни. Пусть хоть смысл своей гранитной жизни откроет. Ну хотя бы намекнет. П.С. шел и мысленно кого-то уговаривал:
- Ну разве ж я много прошу? Нет ведь. Ну хоть самую малость бы рассказал. В итоге такого словоблудия П.С. забыл, о чем он, собственно, кого-то уговаривает. Но было поздно, он пришел к цели.
- Господин великий памятник, ты мне скажи-ка…
Скульптурища не подавала признаков жизни. П.С. постучал кулаком в нее:
- Ну и дрыхнет!
К сожалению, невдалеке, как знал П.С., шла стройка. Собравшись во что бы то ни стало познать истину, П.С. сбегал на стройку за лестницей, удачно ее украл из-под носа подозрительно крепко спавшего сторожа и по лестнице взобрался на постамент. П.С. окинул взором простирающийся внизу вечерний ландшафт, похлопал дружески памятник по бедру и почему-то вместо того, чтобы все же спросить статую о причинах происходящего в подлунном мире, он сам стал рассказывать длинную запутанную сказку. Где-то на середине повествования памятник зевнул, поскрипел суставали и сказал:
«Да были люди в наше время…», - помолчал и прочел вслух все «Бородино». Если б не одеяльные интонации, звучало бы очень красиво и патетично. П.С. расчувствовался, проглотил комок в горле и запел «Ой мороз, мороз…». В конце песни у них с памятником вышел неплохой дуэт. После недолгой паузы памятник начал говорить прозой: о формах бытия, о сансаре, зооспорах, эонах, призвании и довольно ловко объяснил, зачем живет П.С., зачем стоит он сам, памятник, зачем то, сё, другое, третье… И все каза лось таким неправдоподобно простым и ясным, что П.С. начисть забыл все, что слышал. Когда начало зеленеть небо и настала пора петухам горланить, в смущенной истиной душе П.С. созрело чувство неизлечимой обиды и горечи. Самым ужасным было то, что он не знал, не мог точно вспомнить – в чем именно причина наступившей печали. И поэтому не мог найти из нее выход. П.С. еще больше расстроился, когда заметил, что памятник-то посапывает и даже пытается храпеть. Вся жизнь начала казаться бредовым кошмаром, неправильно интерпретированной пьесой. Захотелось П.С. умереть, вот прямо не сходя с места, сию секунду, до того тошнотворным показалось все сущее, но и движение к смерти, даже шевеление пальцем внушало такое же омерзение. От бессильной злобы на все и на себя наиболее он закрыл глаза. И уснул.
Покачнулся во сне – чуть-чуть. И, что неудивительно, подчинясь беспрекословному закону тяготения, упал. И сломал ногу. А выпитое за неделю зелье и вихрь переживаний привели Петра Сергеича к неврозу.
Так-то-с!

Аминий

    Пролог

Пусть отразится в зеркалах
Как наважденье, как затменье,
Как топоры на чашах плах,
Как солнца в призме преломленье –

Трепещущая чистота, -
        Мои герои – словно свечи,
В их кровной сути – красота,
И в крыльях спрятаны их плечи.

Дурман и слезы – вот их путь,
Как дым от тлеющей полыни.
Они не в праве отдохнуть
И пилигримствуют доныне:
Нарцисс за зеркалом: «О, будь!..»
И перед зеркалом – Аминий.

1.    Утро

Я жду тебя. Я так давно и бессонно жду тебя… Я – люблю тебя. Да, - как душа цепляется за тело, как личинка живет своей скорлупой, как цветок захлебывается росой в восхищении от своего благоухания, как звездное утреннее небо стыдливо вспыхивает и бледнеет… Как себя люблю.
И очень давно хочу сказать, хочу спеть тебе это. Я – безгласный, эфемерный – я есть лишь благодаря этому желанию. И ты услышишь такой же эфирный мерцающий дух – и оживешь, воскреснув в теле-воспоминании.
Помню – незапамятные века…
    Мне кажется, наше с тобой солнце успело тысячу раз сгореть и воссиять вновь – бесстыдное, пульсирующее, полное жизни и крови. А мы – только бледные тени. И были тенями всегда. У теней особая жизнь – медленные волокна мыслей вьются во мне, сплетаясь то в безразличные картины прошлого (моего бытия), то в страхи настоящего, то в чужие видения.
    Долгое время я не понимал мир. Ни в каком из его проявлений. Боролся с тобой, с собой, с людьми, богами, временем, убеждениями. Потом, когда борьба исчерпала себя, обезжизнела, я все равно ничего не понимал. И теперь, когда все это не взволновывает меня, когда та плоть, что была изранена, забылась и исчезла – теперь я знаю, зачем и что я есть, зачем был и есть ты.
    И это осознание – ослепляющая звезда. Молю – лови мои сигналы, расшифровывай янтарную энергию воли – все для тебя, весь – для тебя.
    Я сумел… Нет. Я обрел красоту. Я познал ее и воплотился в себя. Нанизал разбросанные всюду бусины времени и материи на хрупкое и тонкое острие моей истинности, моей гениальной красоты. Я увидел – наконец-то понимая себя – увидел тебя!
    Ты не можешь этого помнить. Ведь все началось тогда, когда все закончилось. Я агонировал: умирал, оживал, задыхался, тонул, всплывал вновь – отрывался от земли, погружаясь в саван воды…
    А вода была теплая. Тяжелая. Прозрачно-голубая. И горела звездным полымем. Дети взмывали – прямо под облака – на чешуйчатой спине прилива, падали на шелковый песок и снова соединялись со стихией влаги. Повсюду солнце: маленький счастливый бог – шлепает ладошками по воде, по резной зелени листьев, по крохотным кристалликам в песке, по горячим щекам… Солнце льется из глаз, вспыхивает в голосах.
    Моя Эллада!..
    К вечеру родители спешат утихомирить и убаюкать своих чад. Морфей берет за руку Солнце и уводит от дневных игр. Все настойчивее и звонче становится сияние молодой Селены. Сладкая сестра ночи склеит всем веки гипнотической амброзией… Но вопреки часам один из юных наших героев не спит. Он сидит на берегу, у самое воды, вглядывается в такое непонятное и чужое теперь море. Зачем боги вообще его создали?! Зачем?!!! Не было бы этой ледяной бесконечности – не было бы и лодок, на которых взрослые могут увезти лучшего друга. Это неправильно! Это плохо! Разве мудрая Афина не понимает, что нельзя так! Незачем [Аминию] уплывать за море, если нам хорошо играть тут!
    Светозарная Эллада! Тайны имени твоего – пересечение звуковых перпендикуляров «Л» – строгая гармония и трогательный соблазн. Боги! Вы должны были навеки замереть, лишь раз взглянув сквозь плиты облаков вниз… Что Ваш Олимп?! Разве есть у Вас эта сладкая мурава, эти светлые маслиновые рощи, золотое море? Но нет. Вы повинуетесь перводвижению, отделившему вас (о бессмертные твари!) от материнского Абсолюта. Вы поспешили созидать. Но как! Вот перед Вами, славные зодчие, неподвластное творение. Хрупкое и совершенное. Кровноблизкое и чуждое. О человек!
    Тайна. Мрак рождения и тьма смерти непонятны не только тебе. Горние демиурги тоже не в силах узнать самое великое и простое чудо – взаимопревращения жизни и смерти. Им это ни к чему. Боги ведь способны создавать уже сотворенное, уже задуманное. Они лишь как вода, встречающая лучи света и передающая их отражения миру. Боги – звено между Абсолютом и Человеком.
    Такие мысли впитывали мы с детства. Нас наставляли незаурядные политики, философы, риторы. Вольные художники слова безустанно искали истину, выдумывали все новые и новые учения о <псюхэ> и <фюзис>. Наверно, один из них, наблюдая за мирозданием, пребывающем в беспрекословной и жестокой гармонии, глядя на величественность и недостижимость единения неба с землею, замечая подобие в беге облаков и мыслей, этот достойнейший мудрец предугадал, что природа человека – тоже слияние чего-то двойственного, взаимодополняющего, зеркально-противоположного. И – печальный гений - рассказал легенду об андрогинах, как воспоминание о бесследно испаряющемся утром сне.
    И мы были гениями и героями! Как я восхищался, я одурманивался гимнасическими состязаниями, где всегда первенствовал <Аминий>. И я видел, как он тренировался в метании диска – утром.
    Солнце еще только смахивало с перьев росу, все спало, а он метко крошил далекие камни своим параболоидом. И был сам весь вылеплен из мягкого теплого солнца – одареннейший ученик Аполлона. Я всегда вызывался награждать победителей. Лишь так  я мог сравняться с А. Замирая от стыда, восхищения и гордости, я вышагивал с лавровой ветвью по лестнице. Вверх… Я предвкушал! Вот, на самой ослепительной высоте стоят Они – выигравшие. И среди них – мой герой. Я думаю, ему завидовал и сам Арес, а может, и не только он… Воздух становится тягучим, затрудняет движения – как мне тяжело поднять венок до уровня Его глаз… вспышка: я возлагаю лавр на и без того венценосное чело, касаясь…
    Мусические науки я осваивал легко и быстро. На этой почве я устоял бы при любом землятресении. В сложении поэз <А> был далек от меня. А его привлекали чужеземные обряды, яды пифий, загадки логики и геометрии. Отец увез его на обучение в Ниневию.
    Кажется, так я умер в первый раз.


II. День

    Я вздумал заменить <Аминия> собой. Научиться всему тому, на что был способен он. А с другими людьми сближаться мне не хотелось: Я видел лишь зеркала в них – зеркала, отражающие  не то Аминия, не то меня. И сами по себе эти зеркальные лица – маски меня не интересовали. Но вот когда я смотрел в спокойную гладкую воду - видел, конечно, <Аминия>. Я служил этому воплощению красоты, я священнодействовал перед этим образом, сжигая весь мир на его жертвеннике…
    Как бешеный Гектор – усердствовал в искусстве боя; пил неразбавленное вино на философских диспутах; считал звезды заново каждую ночь; обучался строительству больших лодок для чужих морей. До онемения уставал, ибо боялся отдыха.
    И я сбежал. Всего один раз. Потом проклинал себя за малодушие, слабость тела и недостаток разума. Исчез, растворился в дикой зелени. Как царь сатиров нежился в гостеприимной луговой траве. И эта изумрудная многоярусность показалась мне похожей на крохотный полис, где правят шмели и кузнечики. Мне так хотелось участвовать в их забавной жизни-трескотне! Правда у них уже была своя царица… Так, да…, я повстречал Эхо, узнал незабвенную кроткую мою наставницу. Она посвятила меня в еще одну премудрость натуры – Флору. Эта нимфа творила, колдовала, выращивала, пестовала, придумывала – цветы. Навер но, она сама была рождена каким-то цветком, и, когда пришел час – увяла как томный шелковый бутон. <Эхо> вдохновлялась моими поэзами и песнями, создавала для меня цветы… очень много цветов и ни разу не повторялась! Как-то, не задумываясь, я прочел ей поэму, безличную трагедию о ясной молодой Луне, затаившемся страшном море и о далекой осиянной Ниневии. Тогда Она подарила мне холодный, горький, самый необъяснимый цветок: «Он носит твое имя» – восковой, бледный как селенит, похожий на кожу только что усопшего. По краям беспечно-желтого бутона распластался бархатно-мягкий лунный диск. То ли Селена упала, наконец, на Солнце, то ли трепещущий живой факел отразился в ледяном мраморе… И благовоние – чопорный и властный аромат ладана, запах храма и склепа перемешан с весенним умалишением ветра, сладостью дремы…
    Там, где похоронена <Эхо>, я поместил и ее творения: строгие гранатовые тюльпаны, бездумные слезливые ирисы, упрямые юные маки. Так и не смог я отблагодарить эту несбывшуюся жрицу, милую и несуразную нимфу из сомнабулической цветочной долины. Прощай.
    Ежеутрено опаздывая к моциону в Академии, я все же задерживался на площади и прослушивал глашатая с причала – от первого корабля до последней лодчонки в списках. Торговая площадь представлялась мне акрополем – я взывал, молил, требовал чуда. И сегодня тот же натуженный, нарочито медленный и нудный выговор, как мне показалось, взорвался и ослепил меня. И слово «ты» обрело смысл, получило право быть и расцвело. Я пчелою пил его нектар. А ты – ждал ли ты меня? Аминий?


III. Вечер

Аминий, Аминий, Аминий!..
    И я алкал тот цвет, что имени себя не знает,
И ноты измерял неслыханным ключом,
Слова нужны такие лишь, какие мне не сказать словами,
И мир мне ценен тем, что Я был с ним знаком.
Я облик свой леплю лучом неутомимым,
И отражаюсь в нем, испепеляясь вновь,
Чтоб испытать, что истина не может быть не мнимой,
Чтоб в каждой маске побывать, в венце и в колпаке,
Сезонным Вакхом жить и сгинуть - Трисмегистом.
Дионисом вспорхнув, поработить Парнас!..
Над лужею склоняясь! – я отражаюсь чистым!
Но мне не быть собой, я оживаю в Вас.

    Видно было желтое и густо-синее. Плыла тяжелая ночь, падали лепестки света из масляных светильников; лица вспыхивали, маски баловались с тенью. Вокруг колыхалось черное месиво мрака, а от амфитеатра пробивались светло-медные струйки из коптильников и свечей. Лица играли в маски, маски меняли выражение лица и текла неспешная вечерняя трагедия. И было страшно от мысли: вот еще немного, и люди придут в себя. Провести ладонью по лицу и раз! – лик, личина, образ, маска, грим, образина, личико, все сольется, останутся одни глаза, лоб, нос, щеки, губы – неподвижны, посмертны и безобразно однолики… Я уходил раньше.
    - Правда, <Аминий>. Я был бы гением, когда б не умел быть собою. Я стал бы политиком, не выращивай я с <Эхо> ядовитых цветов. Я был бы риториком и актером, если б уразумел, зачем нужен звук и если б придумал или отыскал слова, хоть сколько-нибудь означающие меня. Я был бы человеком, если бы та нимфа не назвала моим именем полусгнившую луковицу, взбудоражившую весной самого Хроноса. Я – черный блестящий сверчок с тремя нотами – скудными и торжественными – в храме, где восходит мое светило. И я мог бы, мой милый, затмить Солнце и низвергнуть его власть, если бы поверил, что можно пылать и жить ярче, теплее и многоцветнее! Но, слышишь меня, Аминий, никакое золото с твоих алтарей не сравняется с моим-твоим лицом, душой, со всею красотой. Золото – тусклая пыль рядом с этой слезно-чистой кожей, трепетом мышц, сладостью крови!..
    - Нет, <Нарцисс>, я не жрец, не маг, даже не мореход. Я просто недостойный сын твоей Эллады. Ну кто мог знать, что я вернусь, что Мойры так крепко держат меня в своих каменных когтях. И я счастлив от того, что могу теперь молить прощение – у тебя, у этой благостной земли, у моих маслиновых рощ, могу как цветок, чувствовать росу на глазах, могу кричать во всю силу в резонанс реву моря… Я здесь живу.
    - А что значит жить?
    - Что?
    Приходилось говорить медленно и громко. Вокруг с воем и хохотом скакали сатиры, девушки пели в белых туниках – что-то про Афродиту. Все перемещалось, нет, неслось вокруг нас, обдавая потоками воздуха, горячими запахами масла, пряностей, тел, одежды. И мы, то отдаляясь, то приближаясь друг к другу с разными частями хоровода, цеплялись крючьями слов, все сжимая круг.
    - Жизнь, жрец, это колыханье кругленьких атомов то тут, то там. Их шлейфы, вся совокупность их шлейфов – наши тела. От того, стукнется о твои корпускулы правильное и гармоничное число чуждых атомов или нет – вот все, от чего зависят твои ощущения. Какая разница, милый, где это произойдет? Эта цепь соударений если взглянуть на нее беспристрастно – Радуга миражей и отблесков скоростей и направлений…
    - Я понял тебя. <Нарцисс>, ты знаешь слишком мало, чтобы так уплощать всю сложность Поднебесной. Даже, если все из атомов, как там – «все течет» или «все горит», есть только цельный человек, который может думать так, а может – иначе. И видеть он может либо свалку призрачных шариков, то лопающихся, то возникающих вновь, а может видеть и другого Человека. Ты понимаешь, ценность именно в этом - увидеть человека во всех галлюцинациях фюзис и социс, разглядеть и почувствовать лицо…
    Может, он говорил и не так. Мы слышали друг друга с трудом, и мне все показалось смешным, даже наивным. Мы оба были тогда нелепы, убежденны и бескомпромиссны, поэтому не обращали внимания – ни один на мысли другого, да и ни на свои. Мы, скорее, любовались возникновением самих мыслей, чем замечали их содержание.
    Мы кружились, продолжая пустословить. Вселенная бешено вращалась, мелькая то ли хвостами комет, то ли шарфами танцовщиков… Подпрыгивали, склонялись, изгибались, опять прыгали… голова кругом, весь мир вокруг – круговерть, все – в вихре, в путанице, в спирали смерча… Парализованно  раздутыми ноздрями мы хватаем воздух – мало! Глотаем как рыбы – ртом воздух, вдруг ставший тугим, шершавым и кислым. Мы намертво, как цепями, как когтями, словно окостеневшими сцепились взглядами… Всё, последний вздох – как взрыв груди. Все, агония! И мы рухнули на колени. Визави. Наши плечи-крылья упали и сомкнулись, голени свело единой судорогой, пальцы, утопая в пыли, захлебывались друг в друге… Мы склонились – один к одному, друг – к другому – к самим себе – и вздохнули единым уставшим телом.
    Мы застыли – коленопреклоненные друг другу. И «когда» ничего не значило для нас… Самые красивые женщины мира, гля дя в зеркало, будут порой бессильно плакать от неисцелимой скорби: никто не сможет так восторгаться ими, как мы – друг другом. Ни земля, ни боги, ни люди не способны более создать ничего столь восхитительного - такого прекрасного и ненужного для творца. И мы рождены во имя одной цели – воссиять один для другого. И всегда! – были мы порознь, за тридевять земель, рядом или совсем близко – были мы переплетающимися разноголосыми пульсирующими сосудами. Мы – переливы нот, две трепещущие струны, мы две ладони, рождающие в ударе восхищение. Да – мы одно неразделимое, целое – даже на расстоянии.
    Так мы встречались.
    Каждый видит всполохи огня в зрачках другого, слышит, как свои, таинственные толчки сердца, ощущает натяжение каждой мышцы, словно у себя – у второго. Этого не узнать богам с ледяной кожей! Только два человека существуют. Их мир потусторонен – по-их-сторонен, никто более не найдет дверь в него. И поэтому никто не увидит второго дна, которого, собственно, материально и нет, - в этом закрытом мирке. Там – ясная бездонность, магия первого света, уют тепла – благость. Ничего сверх этого невозможно предложить ни телу, ни душе… Но тело живет на земле, им правят олимпийцы-лицемеры.
    - Это они-то правят? Абсурд! Я разумен и обладаю свободой воли!
    - Свободы не существует, это первое. А воля…
    Что это были за вопросы!.. А ответы…, ответы были не нужны. Ответы уничтожали саму ценность вопроса. Говорили мы вовсе не об этих тайнах. Я весь, буквально – весь – понимая, что в мире вообще есть един, единственный вопрос, и даже не вопрос, а некое безусловное (общее! Для всего-всего) понятие. И оно каким-то невидимым образом включает в себя все, без исключения: загадки, вопросы, тайны, смыслы, идеи, аксиомы и гипотезы, все чувства и стремления. И пока человек живет, пользуясь бесчисленными дробями того (того!) понятия, он несчастлив, несовершенен и смертен. И каждый человек привносит в мир новое, свое определение этого понятия, то есть дробит Его все мельче и мельче. Звучат разные наречия, разные голоса, все движется, спорит, суетится – и удаляется дальше и дальше от искомого. А мне казалось, что наших знаний, нашей воли хватит, чтобы отторгнуть панцирь принятой обыденности, сдуть с себя прах суеты, стать больше, чем Человек – и приникнуть к той истине, тому понятию. И все это – толь ко совместно. Но для такого воспарения нужно было оставить равнодушно Все, все, связывающее нас с родным миром. Перестать быть человеком. И… значит, перестать быть друг другом… В этом заключалось самое страшное условие, воздвигнутое богами против Андрогина. Когда из двух половин рождается одно существо, двое бывших (людей!) исчезают без следа навсегда. Мы испугались: ведь теряем мы не просто жизнь, мы лишимся друг друга. И ради кого?.. Чего? Мира людей, который и <Аминия> и мне был безразличен…, почти неприятен.
    И всякие мелочи: особый загробный удел для души, в который верил <Аминия>, мое долгое безумно-бесценное одиночество – та свобода, которую я единственной почитал достойной себя…
    Так мы расставались, отчуждались все больше, говорили все меньше.
    Он, жрец, вернулся в город терракотовых богов. А я остался. Я – остался! Остался я… я и я в отражении. И жил.


    IV. Ночь
    Плач первый

    И я погибал, как Геракл в своем ядовитом плаще, – метался в поисках выхода и ничего не мог изменить и даже не мог выбрать уже. Я и не умею выбирать. Я хотел соединить все, желаемое мной, и получить целокупность. Но я был лишь человеком. Знаете, я был кровоточащей половиной мощнейшего тела Андрогинна…
    Я ждал опять. Я играл в себя и в <Аминия>. Я всю жизнь носил, я с гордостью носил маску своего лица, в тайне подозревая, что наступит день, я укажу на отражение взглядом и кому-то скажу: «А я его знаю. Видел, и даже не раз». А мое лицо… Я его предугадывал. Оттого меня сильно удивляло желание людей как можно слаще ублажить свое отражение – представление – о – себе. Их лица тоже казались выдуманными. Не хотелось в них вглядываться, интересоваться их предназначением. Самих по себе лиц я не видел, а все маски были однообразны, и, мельком глядя, я всегда искал <Аминия>. Я примерял его на других и себя, или себя на других, и видел в нем себя – это не важно совсем. Я догадывался, что меж поверхностью маски и души и должно быть лицо. Наверное, самая важная часть, самая полная истина о человеке. И не мог ее увидеть!

Плач второй

    Аминий! Я не вижу тебя! Я не помню, что сказал, когда видел тебя в последний раз… Но не только я, и ты – солнечная пыль, мучаемся и по сей день той незаконченной историей, историей новой Вселенной, которую мы погребли в себе. Ведь ты знал, о мой жрец, знал, что мы храним, что мы знаем, что мы можем даровать всем им – и боялся ты…
    И я лишь плыл в твоем взгляде, не смея подать ни знака, хотя (ведь так?) при верном устремлении мы бы воссоздали из пепла времен не птицу Феникс, нет, - грозного Урана, Крона, Хаос, Эрота (или через флюиды Эроса?) и вчерашние вседержители Олимпа были бы уже подобны скитальцам в Аиде… И не это главное. Материальный мир обрел бы иную форму. Это невозможно даже представить глазам и чувствам.
    А мы остались поодиночке. Будь я Кузнецом, я высек бы созвездие: мы – вихри ветров разных сторон, вечно стремимся друг к другу, но между нами остается ничтожное, но невозможно значимое пространство. Страх, стыд…

    Плач третий

    Но Аминий! Где бы ты ни был, прошу тебя, на коленях Тебя прошу – вспомни! Скажи им, богам, на суде, что движет Андрогинном не тщеславие и самодовольство! Нет. Наше преимущество и наше оправдание – в единении, в стремлении друг к другу, в галактической силы притяжении атомов одной единой души. Подобно разъединенным полюсам магнита, разделенным янтарным обломком атома возникает вихревый и силовой поток. И мы удержали эту магнетику. Магию. Мистерию. Мы предали истину и позволили Миру жить.
    И скажи своим демиургам – они никто. Не способны они, не облечены властью судить то, что не знают, что сотворено не ими. Скажи: Андрогин целостен, даже не будучи целым и живым, ведь каждая его корпускула притягивается непреодолимой любовью! И больше я не вымолвлю этого слова.
    Теперь мы не люди. Не живем. Архонты эти не могут больше воздействовать на нас. И теперь я жду тебя на нулевой точке, на полуночи солнечных часов Вселенной. А ты – летишь на луче часовой стрелки сквозь Ойкумену. Сюда!.. И время, конечно, только выдумка математиков, но если в нем раз сказали – после оно остановится. А мы с тобой будем только долгим и по ночному тревожным боем часов – для Них там… Наступит Новое Утро, где не будет ни богов, ни людей, ни нас с тобой. Неизбежно.

    V. Заря

    Последние терции я наедине с собой. Но безвременье окружает меня голубыми космами тумана. Возле меня, медленно покачиваясь, проплывают тени миров – как полотна дыма. За четырьмя дряхлыми стенами свет и пустота. А в тихой сизой комнате с теряющимися паутинными углами стою я. На самой темной стене, меж сонными окнами, прилеплено зеркало. Там отражаюсь я, и вижу я сам себя, себя! Себя!.. Как торжественный шлейф, по обе стороны позади меня расплываются в воздухе мои фантомы – плавно танцуют, приподымают с лица вуаль, кружатся друг с другом. И я вижу себя. Я могу наслаждаться этим, могу негодовать… и теперь могу позволить тебе тоже быть зачарованным мною. Над бликом плеча на отражении в стекле я вижу угол дверного косяка… Все здесь ждет. Я дарую тебе свое ожидание… И ты движешься навстречу, да, я слышу, вечность заколыхалась в такт твоим беззвучным шагам. Принимаю тебя! Мы будем жить. Для нас (!) взовьется новая Луна и взорвется новое Солнце.
    Да будет так.
Оконч. 8.X.02

*    *    *

Сколько раз я уже убеждалась в том, что я не знаю жизнь. Я очень плохо и размыто представляю, что было на моем месте до меня. Наверное, дело в слабом, да и в общем-то, совсем неразвитом эволюцией зрении… Нет, ну кое-что я, конечно, вижу: водоросли, камни, мелькающие темные тела рыб… Иногда я вижу других улиток, но порой ошибаюсь и путаю их с теми же камнями. Хотя это совершенно мне безразлично.
Я давно пытаюсь отделиться от своих соплеменников-соседей, от своей так называемой колонии. Сначала я пыталась с ними поговорить, поразмышлять о чем-нибудь, кроме размеров сифона и полосок на крышке. Нет, нет, я ведь не спорю, это, конечно, важно – отлажено ли действует сифон! Но скучно…
Вы, может быть, подумаете, что я чем-то отличалась от своих близких родственников, так сказать, «Белая улитка»? Нет. Буду честной – ничем я с ними не разнилась, от самого рождения до самой-самой смерти. Мои родственники (а их так много!) очень сильные, целеустремленные моллюски, с замечательно крепкими зелеными раковинами, многие из них – ценители прекрасного, а из бед и горестей (тех, что попадают в их организм) умеют творить красоту. Да – они создают жемчуг. Они хвастаются друг перед другом его размерами, переливами, впадинками и бугорочками - те, кто умеют его делать и знают в этом толк.
А те, кто не имеет отношения к такому искусству, просто жрут! Всю жизнь гоняют воду через сифон, а живут они долго. И, конечно, я принадлежу к тем, кто не способен продуцировать жемчуг. Да, я маленькая глупая улитка, не знающая жизни и никому никогда так и незанадобившаяся.
Я уже говорила, что у меня очень плохое зрение. Видите ли, нервная система у нас, мягкотелых моллюсков, маленькая, слабенькая, хлипенькая, а уж у меня и вовсе, наверное, состоит из 2-3 неврозных дуг и десятка рефлексов, вы знаете, - на свет, на пищу, куда вода течет… Только я стараюсь ими не пользоваться. То есть пользоваться минимально, чтоб выжить. Ну не нравится мне моя природа, понимаете?! Не нравится. И я не хочу брать у жизни (в ее самом биологическом смысле) того, что мне не принадлежит! Зато (и я этим горжусь) у меня очень много рецепторов. Я жаловалась на зрение, так вот, по сравнению с моими сородичами (да-да, и теми, кто вынашивает жемчуг, и теми, кто… кто просто так себе живет) я очень хорошо вижу. И вижу, и слышу, и осязаю. Одни на своей мускулистой ножище меня обгонят, другие вообще не желают двигаться – им тут температура благоприятствует – и больше ничего и не надо, а я медленно побреду, различая каждую песчинку, всякий вырезной камешек…
Когда я созрела до такой степени, что научилась открывать свою скорлупу, торчала целые дни напролет с, так сказать, «разинутым ртом». Потом до меня дошла мысль, что вместо полезной информации в нежные складочки моей мантии набирается столько всякой дряни, и почему-то ничуть это не помогает изучению окружающего мира. Я стала открываться осторожнее, но чуть только кто-то из сородичей начинал со мною говорить, я вновь была готова, презирая всю биогеометрию, развести створки на 3600. Многие не замечали моих порывов, другие поучали: мол, ты… слышишь… это… так-то вот не надо… а то, чего доброго… мало ли…; третьи явно или незаметно издевались. Им, пожалуй, я благодарна более всех. Так потихоньку то ли от возраста, то ли от действия всех раздражителей я стала создавать себе кокон из перламутра, ведь перламутр выделяют все улитки, вне зависимости от наличия или отсутствия жемчуга в их чреве. Конечно, это был не кокон в полном смысле, это – вторая кожа, даже лучше сказать – второе тело. Повторюсь и отмечу, что и второе «тело» нравилось мне не больше первого, но оно (перламутровое) было все же крепче. Мне кажется, тяжи перламутра пронизали мою истинную плоть, изменили ее, сковали и защитили, в то же время отняли какую-то свободу и плавность. Право, в моей мягкотелости было больше приятности, чем в теперешней приспособленческой каркасности. И опять же – эта «броня» отняла у меня способность пользоваться доброй половиной рецепторного аппарата…
Но, надо сказать, природа зря старалась. Я поняла, конечно, что смысл жизни в том, чтобы ползти вперед (только вперед!), намертво прилипая к поверхности самолюбующимися трепещущими мускулюсами ноги, иногда раскачиваясь и ударами раковины очищая себе дорогу, отбрасывая с пути помехи и конкурентов. Но я так делать не буду. Я бы вообще предпочла, чтобы створки мои закостенели и больше не открывались. И я медленно понесу себя куда-нибудь, зигзагами, не зная, к чему меня порой увлекает течение воды…
Вы надеетесь, быть может, услышать, что все внезапно изменилось? Что вдруг определилась цель жизни? Вы думаете, случилось чудо, и течение принесло меня к волшебным водорослям, по которым я взобралась вверх и ни с того ни с сего, научась ползти по разделяющей пленке воды, вознеслась ввысь и увидела звезды, а потом…
Нет! Нет! Нас всех, всех моих сородичей, перлонесущих и пустобрюхих, объяли сетью и вытащили на солнцепек. Из кого смогли – выковыряли жемчужины, а потом выбросили всех на смердящие увядающие водоросли.
И я обнаружила, что гнить – это не значит «умереть». Ан, оказывается, пока ты не умер, ты все еще жив! Я лежу на сотнях мне подобных и покрыта сверху несколькими слоями подобных им. То есть, считать ли действительно подобными мне (еще способной считать) пустые скорлупы, наполненные уже отнюдь не жизнью?.. Те, кто еще дышат, по возможности отгородившись от смертельной сухости новых условий, безумно жалуются на свою судьбу, молят кого-то о помощи, вопят от нестерпимой боли, отбирающей навсегда по клеточке тела каждую секунду.
А я счастлива! Моим крохотным и примитивным мозгом, тысячами моих (о, как я вас люблю!) простеньких чувствительных нервов я улавливаю смерть моего (здесь звучит фальшиво – «моего») тела. Я злорадствую: оно росло, формировалось, дифференцировалось и организовывалось, адаптировалось и саморегулировалось по слепым законам онтогенеза. Тьфу! Наконец-то я вижу, я о-щу-щаю, как эта дурацкая плоть запуталась в своих рефлексах, не выдержала и исходит в небытие. Да простит меня мой драгоценный мозг, я хотела бы обладать над-сознанием, чтобы созерцать, как будут захлестываться в агональном электричестве нервные центрики, как гнусная скользкая жижа, представляющая собой останки моих родственников, сначала залепит мои осязательные рожки, потом они высохнут, иссохнут и исчезнут.
Ах, если бы мне это увидеть!..
Кажется, нас омывает вода… Неужели придется оживать? Я не думала еще об этом процессе, он мне не симпатичен! Нет… Это водоросли, новые влажные, тугие и пока – живые… Родилась среди водорослей, с ними же и … Да, все на круги своя. Наконец-то все!..
    II.2002

*    *    *

В горемычной синей гавани,
Где дряхлеют корабли,
Хороните меня в саване,
Сбереженной от земли,

Где кукушки спорят с звездами,
Где родные журавли,
Где спят аисты над гнездами,
А в болотах – корабли;

Где столбы идут цепочкою,
Словно шествие слепых,
Где цветет над каждой кочкою
Ночью папороти вспых;

Где стеклянными свирелями
Ветры дуют в флюгера,
Где врачуют люд апрелями
В белом зимы-доктора;

Листья, ядом напоенные,
Пурпурно-медовых крон –
Красота и смерть, сплетенные
Осенью в беззвучный сон.

В золотом деревья саване,
Как на тризнах короли…
Остаюсь я в милой гавани
И считаю корабли.
IX.2002


*    *    *

Медным утром в сосновом бору,
Где лесные цветут помидоры*,
Где пятнистый рассвет открывает кукушкам глаза,
Я увижу себя, – и откроются коридоры
От безногих вершин до болотин в алмазных слезах.

Я окликну рассвет, я вцеплюсь ему перьями в когти,
И взлечу над страной, как над картой порхает рука.
Вновь увижу себя: в жесткой шерсти колени и локти –
Бедный зверь, дикий зверь, res nullius** - морская река.

И когда всполыхнут на опушках как мак, помидоры,
И кукушки-невесты сойдутся в крестовый поход,
Обрету я покой, добродушную медленность вора
И в экстазе сольюсь со следами всех древних пехот.
IV. 2002

* - poma’d’oro – золотое, т.е. «молодильное» (здесь) яблоко
** - здесь – никем не управляемая


*    *    *

Рой ангелов в лучах софита
Поет о плоти и о снах.
Их крылья бусами увиты,
Зрачки пульсируют: «Весна».

В ладони крепкой, тонкой, мягкой
Собрата нежится ладонь,
И кутаются в перья зябко,
Хоть жжет софитовый огонь.

Батиста складки расправляют
Друг другу – словно в зеркалах,
Эфирной лаской отравляя
Похожие, как дни, тела.

Вот мой хранитель меч свой точит
О кварцы в солнечных часах:
Он отличается от прочих
Лазурной розой в волосах.

В лобзаньях – слезы эпитафий,
В объятиях – печали тень.
В чужих грехов аутодафе
Они сгорают каждый день.

Своих голгоф рабы навеки
Они влюбленны – для того,
Чтобы увидеть в человеке
Хотя б как отблеск – божество.

И здесь не искус и не ересь,
Но чистота и простота,
Поймем, когда пройдем все через
Свои последние Врата.

Что гностики под серым стягом,
Что идолов кровавых рать –
Я все равно в могилу лягу:
Что умирать, что выбирать…


*    *    *

Ты хочешь жеманной?
Ах!.. Вздох, под ресницами радужка дрогнет..,
Ох…
Лови! Это! – старинной чеканки
    премилое блюдце,
Клали на него апельсины –
Надутые, влажные, важные – как брондуляки,
Такие… бессовестно яркие
    На фоне застывшей зимы.
Поедем в Марокко?
Там будет нам чудно и дивно,
Тепло… Поедем-ка, а?
Вот только подумаю, дай,
Какой чемодан мне бы взять –
С плетеной ли крышкой, а может во-он тот,
    Крокодиловый, черный, в углу…

А хочешь капризной?
Пожалуй, пожалуй… не стоит…
К чему – чемоданы?
Нет, нет! Лучше взять вон ту шляпку
(а ленточки, кстати, не модно!).
Здесь так, а здесь – этак, чуть-чуть повернуть…
Ну что же такое?!!!
Это ну просто абсурдно! Кошмар!
Нет, вот это – не зеркало, это, да – это!
Вот… точно доска для нарезки!
Но впрочем, смотреться здесь не на что –
Дурацкая шляпа.

Ты хочешь уютной?
Да в шляпе ли дело?
А зеркало, вправду, сменить не мешало б,
Но как-то вот всё не решаюсь собраться
И выкинуть хлам…
Знаешь ли, так привыкаешь
И к окнам, и к стенам, к шкафам, что темнеют, скучая
То ли от старости, то ли в сумерках
Зато в этом рухлядном кресле
Так любит лежать моя кошка,
Лежать – у меня на коленях – а мне с ней
Приятней справлять файф-о-клоки.

Загадочной хочешь?
Ну что ж… Если так, проходите,
Хоть знаете, я Вам скажу по секрету…
Или нет, право, не стоит, забудем…
Но, кстати, вот видите дом на картине –
Все черное… Это мне снилось и раньше.
Я даже боюсь поразмыслить,
Что может за этим фасадом скрываться.
Нет-нет… Темноты не пугаюсь, но
В тумане утра я чувствую бриз де жавю,
И что-то так манит в дорогу…

А хочешь… Нет, все повторю,
Даже если сменить выраженье.
И все это чушь, лишь мой вариант белкового тела,
Его применения и коловращения,
Такой, как решила природа.
А сонмы протонов, мезонов и кварцев,
Что сверх (приложенье, душа что ли это?)
Душа моя – семь едва различимых звучаний
Вспорхнувших из тусклого пепла
И плавно ныряющих в пыль.
И в этом неласковом спектре мерцают
Этапы моих разумений.


*    *    *

Я тебе поднесу этот ладанный лунный цветок,
Не спрошу, отчего ты сегодня в печальной вуали,
На коленях дождусь, пока тени не скроют восток,
Не спеша, не дыша я всмотрюсь в подзакатные дали.

Ты – везде…
Ты на свежей траве, на бессонной лучистой листве,
Ты всегда где-то близ: за спиной, за крестом ли, за камнем,
Ты мой призрак земли, восхваляющий право на свет,
Загляни в бытие, хоть лоскут от плаща, друг, оставь мне!

Здесь я скован и нем, я священен, бесстрастен и чист,
Я лежу на погосте, держу свою душу за перья.
Приголубь мой нарцисс…
        Пусть спасает меня аметист
В суетливом миру, что меня поджидает за дверью.


*    *    *

Вот минута становится эрою,
Пали ниц зеркала предо мной,
Одеваюсь я тайницей серою,
Чтобы в радости жить ледяной.

Где дорога плутует трясинами,
Где неспешный набат комаров
Под завещанными мне осинами
Обретаю предел свой и кров.

Я хрустальными рыбами ведаю
В изумрудных дремучих прудах,
За своим отражением следую
На бегущих от капель кругах.

Я – прозрачные дымки пожарища,
Я – болотный цветной огонек,
Синий змей, сострадательно жалящий
Всех, кто стал, как и я, одинок.

В сундуках моих яхонты чистые,
Но вокруг все снега да снега.
Жгу я травы дурманно-душистые -
Зазываю к теплу очага.

И скрипят половицы бессонные,
И качается жалобно дверь…
Только тени шуршат невесомые,
Только тени я вижу теперь.
VIII. 03

*    *    *

О Август, о Кесарь, ладони к земле,
И сердце, как солнце – кому поклониться?
Я клятву читаю, рука на столе,
Мой Август, ты каждую ночь будешь сниться.

О август, Нерон! Снова крылья в пыльце –
Летят прожигатели дня махаоны,
Их тени, как грим на бесцветном лице,
Их цвет ядовит, словно сок белладонны.

Твое торжество колесницей гремит:
И звезды срываешь, и листья сдуваешь,
И астры летят на алтарный гранит,
Когда ты жреца балахон надеваешь.

О Август, как полон живой красотой –
Земля наделила любовью и волей.
Но в скипетре смерть и в державе покой,
Бездушный голем на алмазном престоле.

Кто твой фаворит, чье лицо узнавать,
Чье имя шептать на вечерние зори,
Чьи кудри лишь ты облечен целовать,
Кто солнца затмил в изумрудовом взоре?

Как плачешь ты, Август, какая игра!..
А жесты, как копья, пронзают прохожих.
Предтеча Шекспира, холодный тиран,
В смертях искушенный, в страданьях с ним схожий…

Припудрены щеки для смеха и слез,
И мир позабыл о присутствии рампы –
Актер погибает на сцене всерьез,
Но просит оплаты в гримерке у лампы.
VIII. 03


*    *    *

Душа моя, не собирайся в путь,
Твой горизонт в туманном отдаленьи,
И твой удел – в свою вникая суть,
Жить не скрывая вздохов удивленья,
Душа моя, не отправляйся в путь.

В ночах пути горят и тают горизонты,
И стопы в полдень жжет дорожный злой песок,
Ночлега нет в лесах, не утолишь свой сон ты,
Когда глухой чадрой заслонится восток
И бесконечно тают горизонты.

И факел радости тебе светить не станет,
Цветы увяли, в воздухе зола,
С глумливой завистью: «Ведь ты давно не с нами!» -
Тебя погонят с каждого угла;
И солнце-радость греть тебя устанет.

Живи, душа, в тепле моей ладони,
Смотрись в себя , тихо мне шепчи
Молитвы, вздохи будто бы иконе,
И жги меня на радуге свечи,
Живи, душа, во тьме моих ладоней.

Осенний перелет, апрельское затменье
Тревожат и зовут в монаший птичий стан,
Но горизонты все в туманном отдаленьи,
Не обмануть себя соблазном дальних стран,
В тебе есть листопад и весен умиленье.

Не плачь, душа, не собирайся в путь,
Хрустальных крыл одной не донести.
Я твой висячий мост, - иди, но не забудь,
Что агональный вздох нам вместе испустить.
Не плачь и не спеши, у нас далекий путь.
V. 03.


*    *    *

В последнем храме до себя дойти,
Где нет начал, секунды иссякают,
И солнце, утомленное в пути,
Артериальным светом истекает.

А в этой церкви на краю земли,
Готовой сгинуть в Стикс ежеминутно,
Одна свеча, иконостас в пыли,
Здесь даже Вию будет неуютно.

Сгорать в свече – больнее, чем в кострах,
Вот искупление – огнем креститься.
И в пальцах ладан… О, не бойся, страх,
Сквозь мглу души ко мне не подступиться.

Как тлею я давно, - дым без огня,
В гордыне поджигая все чужое,
И лимб отрадой станет для меня,
Как горизонт стал кожей и межою.

Держу свечу под бахромой крыла,
А в сердце я таю живую воду,
Рассвет упал, как щит, в груди стрела,
И «Mene tekel» изгнана в свободу.
VI.03


*    *    *

Я люблю закрытые шторы
И несказанные слова
И в диванных перинных спорах
Понимать, что еще жива.

Что живу я в пьеровой маске,
Что жалеют меня всерьез.
Я люблю помолчать с опаской
На участливый вдруг вопрос.

Я люблю загрустившие веки
И искрящие током глаза,
Петербургские мертвые реки,
Парки в легких осенних слезах.

Серых иноков люблю строгость,
Воплотившуюся в бетон,
Серых зданий дикарскую робость,
Отдающих мне эхом поклон.

Я люблю, когда дождь по стеклам,
А в автобусе пар и сон…
Я люблю, когда давит блеклый,
Падший в обморок небосклон.

Я люблю быть индейцем Бампо,
Быть священником и палачом,
По ночам жить под жаркой лампой –
Тешить ангела за плечом.
VII. 03


Cephagra

День за днем - делит их Запятая,
От одной до другой - пустота.
И над новым ущельем взлетая,
След осеннего вижу листа.

Ни Пути, ни Звезды, ни Смиренья.
Буря снегом слепит, но ведет
По невнятному стихотворенью,
Подгоняет меня - на взлет.

И опасности леса немые,
И ундины из темной реки...
Золотые отдам свои сны я
Жадной памяти вопреки.

Но не выпустят, не растают
Километры снегов в голове.
Я пустые книги листаю,
Делит сны мои запятая,
Агасферов даруя век.

*    *    *

Могущество Других – цитаты под рукой,
Но за Полярный круг зовет еще весна,
Юродство тишины, блаженный мой покой
Торжественно могу ничем не объяснять.

Магнитные поля канатами дрожат,
Влекут и вверх, и вниз, и в ширину земли,
Но эти силачи – мои же сторожа,
Их стрелам меж собой меня не разделить.

Зеленый хрупкий клен – единокровный брат,
Одна у нас кора, один в сосудах сок,
Мы вышли из земли – земле нас и забрать:
Как клен роняет лист, я – тонкий волосок.

И можно осушить, перепахать, сдавить
Земной соленый пух асфальтовым пластом –
Слепая почвы кровь смерть эту оживит,
Рождаясь вновь собой с тем лапчатым листом.

Какой меридиан проходит сквозь меня?
Какой из полюсов на темени застыл?
Магнитные поля под кожею звенят,
Остаться лишь собой мне не хватило сил…

 Эссе на тему
безжалостной и бездумной анатомии Имени

Мое имя вздрогнуло и отделилось от меня; отошло на шаг и дышит, дышит иначе, чем я. Имя смотрится в зеркало, освещаемое желтым светом, и не узнает меня… Оно похоже на юную бабочку, выпутавшуюся из кокона, родившуюся из тех, кто ползает, в тех, кто летает. И прозвучало все до сих пор молчавшее. Это необычная удача - поговорить со своим именем. Раскладывать его на слоги, знаки, символы, другие имена… Вот, к примеру, мне не нравится в нем «-тя». Что-то мягкое, пухлое, светло-русое, розовощекое, свойское, чего я стесняюсь, независимо от того, обладаю этим или нет… И еще глупый пробор на голове – тоже «тя»!..
    «Тя» - это и сердитый-шипящий-родительский укор.
    Вообще, «тя» - жирная точка-dixi.
    А как другие? Думают ли они об этом? Может быть, они и не замечают за собой, но, произнося вот это «тя», они уже схватили меня за плечо и, встав близко-близко, как я терпеть не могу, крутят мне пуговицу. «тя» - это ничем не оправданная близкая дистанция!
    Хорошо, что ударение падает все же на первый слог. Тогда второй может быть проглочен и потерян без дополнительных усилий.
    А первый – одежда, униформа. Нечто вроде «общественного договора». Он есть, как без него? Но какое отношение имею лично я к нему – неясно.
    «Ка» (придется сознаться, первым приходит на ум всегда готовый шаблон, сознание наше – калейдоскоп стереотипов!) – это ведь половина души по вере египтян. «Ка» - причасность к Жизни, жизни Кого-то в обществе (Каком-то). Это – человеческое лицо в том смысле, в каком образ Белки, или Крокодила, или Человека узнается именно как: «Ой! белочка!» или «Крокоди-ил…» или «человек». Так и «ка» значит: землянин нумер бесконечность, похожий (-ая) на других таких же.
    «Ка» - знак четырехугольности, четырехсторонности, нечто абсолютно-гармонично-квадратное. Но Моё ли? Не, нет же, я и говорю – общечеловеческое…
    И в Истории самое Земли мы остаемся: имя и кости, повторяющиеся из раза в раз - род людской…
    Но особое отношение у меня складывается к слогам «ха» и «ша» - и особое же отношение к тем, кто их произносит. Вот «ха» оно и есть… No comments. Мне кажется, что после этого слога и, естественно, слова на лице остается влажный и липкий след лягушечьей лапы. Это смачный плевок – и в лицо и … глубже. Людям, исторгающим из себя «ха», мне хочется с размаху напялить на голову противогаз (хоть бы ведро дайте!). И мычите сами себе в удовольствие! Надо же – «-ха»! – да сами вы три дня не умывались!
    Иной случай – «-ша». Думая о тех, кто произносит его, хочется не сказать ничего лишнего. Но мое имя ревниво к своим фантомам. Пожалуй, единственное, что смягчает этот нейтральный и безразличный мне элемент – буква Ю. Да, «ша» - дурацкая улыбка, но перед ней изящная и неожиданная шутка «ю». О, это и юг, неописуемый, невиданный птичий Юг, и коварный Зюйд, это черное шелковое японское, долетевшее с лепестками пиона «ю»…
    А когда от имени лукаво отнимают «Е», и бархатным голосом мурлычут беззащитные оставшиеся буквы, мне кажется, будто меня легонько берут под локоток и галантно присаживают в брабандтские кружева… Эта тарабарщина безошибочно подкупает, словно в руку тайком скользит письмо, словно тающая восточная сладость на языке… это радость, укрытая шторами.
    Но самое любимое имя начинается с «Е». Это спасение мое, сознание мое, сила моя. Так произносят реже. Это древний скрытый язык, это покоричневейшая от времени византийская роспись… В «Е» - длинные смуглые пальцы, пурпурные тяжелые складки, мрачное золото и нежный воск, узорчатые неодолимые решетки на окнах, спасительная крепость. Но ведь не будешь всю жизнь, как ночь, сидеть в крепости, так или иначе – нужно вниз, в дол, в мир. Вот и прячешь на дно дорожной сумы драгоценную, как сосуд с миррой, «Е», бьешь зеркала, точишь зубы, чтоб отпугнуть всех цирюльников, готовых расчесать мои НЕ светло-русые волосы на прямой пробор… в одежде - побольше черного, чтоб никаких сарафанных признаков «тя» не осталось, и идешь себе, глаза в небо.
    А глаза пустые, и чуть что – в разговоре это самое «тя» безустанно заполняет благостью и дуростью пустоту, внимающую пустоту, жаждущую пустоту моих зрачков.

*    *    *

 Мы не слышали лепет крылатых быков,
Не терзала нас черная сталь,
Не искали в пустынях мы тень облаков,
Не лишал нас покоя мистраль.
    И как прежде – ползем, свое время кляня,
    И как прежде – мы звонкая нить
    Меж крюками вчерашне-грядущего дня,
    Дней смежённых не разъединить.
И во мгле неземной, и в аду кирпичей,
И в подножии рая – во сне
Мы стыдимся задуть пламя жалких свечей
И растаять в зеркальной волне.
    Улыбается сфинкс, обмахнет слезу бык,
Синим крылием небо затмив.
У них, вечных, неспешный и трудный язык,
У них свой о спасении миф.
Только хитро вода уползет из песка
Сквозь тела, сквозь скалу, сквозь траву.
Богом, чудом и паром уйдет в облака,
Жизни тайной сплетая канву.


*    *    *

        Все мосты на восток,
        В тиглях плавится лед
        И друг в друга глядят зеркала.
        В ясный полдень от ног
            Вглубь земли тень уйдет
            И в сосну превратится смола.
            Мне бы моря глоток,
            Мне бы клекот камней,
Черный парус и черный камзол…
Но в зените – Восток.
И предписано мне
Брести посуху за горизонт.


*    *    *

Чернила неба на Земли столе
И в Хаосе немыслимый порядок,
Путь Млечный выжжен на стекле, -
Астр брызги, хлынувшие с грядок.
Есть знание, которым не блеснуть,
Движенье дня неволит, как вериги,
Пугает снами. Пусть сияет суть –
Душа слепа, что совесть у расстриги.
И солнце – бог. И сердце счет ведет,
И все еще я верю Пифагору,
И бытие сейчас – лишь тонкий лед,
Форелью бьюсь об этот крепкий лед…
И на свою ползет улитка гору…

*    *    *

        А.Н.К.
На веретена теплых рук
Ты грусть мою смотай.
И нити серебристый круг
За каждый день считай.

Мои ладони холодны,
Всё пепельней глаза…
В них жизнь настойчивые сны
Пытаются связать:

То черных ирисов туман,
То дивный яркий сад…
И не сойти боюсь с ума,
А в день идти – назад!
Пусть позолота с плавных рук
Согреет разум мой,
И развернет мой взор вокруг,
И к солнцу за спиной.


*    *    *

Счастья чистого, летописного –
Мечом обоюдоострым!
Спят у дерева златолистного,
Глядя вблизь и вдаль, сестры.
    А ничего и не сбывается:
    Ни в дрёмах, и не присно.
    Лишь край солнца открывается
    Под деревом златолистным.
К полуночи просыпаются,
Для звезд сачки расставляют.
И, лукавые, улыбаются:
Никого не исправляют.

*    *    *

 Бежали – травою,
Лежали – листвою.
На солнце глядели,
Лучами летели.
Сердцами – шептались,
Во взглядах купались,
Лицом к лицу – грелись,
В ладони смотрелись.
Кукушками были –
Драконами стали.
Все солнца остыли,
Что нам полыхали.
По лунному полю
Как зверь я ступаю
И кровную волю
Свою искупаю.
Когтистым грифоном,
Потрепанной галкой,
Сухим скорпионом
Я стала – не жалко.
Свобода легка,
Для прохожих незрима,
И лишь облака
По пути пилигримам.
04’

*    *    *

И откроешь эти двери,
И оставишь настежь окна,
Моих ангелов разбудишь,
Моих белых лебедей.
Ты откроешь эти розы
И напьешься горьким чудом,
Терпким темным аконитом
С лепестков в какой-то день.
Сквозняки играют вальсы,
Утомляются минуты,
Ультразвуком плещут звезды,
И трава, скрипя, растет.
Для меня таят нарциссы
Запах бликов лунных ночью
И жасмины, и сирени
Расцветают сквозь меня:
Вся Весна единой плотью
Налилась во мне, тугая,
Налилась до края сердца,
Вот-вот лопнет… что тогда?
Я усну. И пылью серой,
И бесчисленностью листьев,
И безветрием под вечер
Разольюсь на целый мир.
Подмигну тебе со стекол
Мятным розовым закатом,
До волос дотронусь веткой,
Долгой нотой прилечу.
Чтоб остаться в мягких пальцах
Лепестками роз измятых,
Чтобы ангелы ожили
И царапались в душе.
Чтобы каждым новым утром
Просыпаться в ожиданье,
С нежностью и вдохновеньем –
Ты – мой точный камертон!
03’


 Есть черная роза… где?... там… где-то там. И вся моя жизнь сейчас делится на отрезки дороги до нее, возле нее и после нее… Дорога… это неподходящее слово. Я бреду топями, скольжу по темным и мокрым подземным коридорам к светящейся точке, продираюсь сквозь колючие ветки забытых лесов. И какие-то тени вокруг… то хватают за рукав, то толкают в ненужную сторону, то закрывают двери… говорят со мной, зовут и приходится терять драгоценное время, порой удается и отмахнуться, но чаще – иду по их подвесным дорогам, делаю вид, будто увлечена их маяками. Еще нужно с ними говорить, притворяясь, что понимаешь их речи, разделяешь суждения или спорить, отстаивая первую пришедшую на ум мысль. А как можно спорить или соглашаться с надписями на песке, если поверх одной можно написать другую, а потом третью, веруя в безусловную поддержку со стороны песка?
Тогда и я понимаю: нельзя наглядеться на Нее досыта, нельзя сделать Ее своей. И осторожно вдыхаю Ее запах, цвет и форму, ломанные линии бутона, холодную бархатистость лепестков… и потом ухожу. Ухожу петлять по безлюдным переулкам, чтобы еще когда-нибудь вернуться. Нельзя выпить. Ее запах до чистоты, нельзя присвоить. Ее образ – он бесконечен. Но только – вне меня. Если проглотить росу с Ее лепестков или Ее саму, чтобы она была всегда со мной, я боюсь, что вдруг в серых песках моего сердца эта Роза не приживется, не возродится и не расцветет? Это будет смертельно для моей души, это будет Последняя катастрофа. И поэтому я ухожу раньше, лишь заполучив брызги Ее эфира, втирая их себе в кожу. Я ухожу с безоглядной верой в то, что нам Суждено встретиться, и в то же время – безо всякой надежды на это. Хотя на первых шагах мне, одурманенной Ее знаками, Ее сиянием, Ее близостью, приходят в голову глупые мысли: может, стоит выкопать Ее, перенести из этих тайных зарослей к себе на подоконник, может, стоит вырубить сами заросли, насыпать светлым кварцем дорогу и поставить возле цветка табличку: «Моя личная любимая роза»… постепенно, по удалении, я отрезвляюсь, оборачиваюсь и склоняюсь в намасте. Только живи, только цвети!.. Ты увянешь, замрешь на холоде, станешь пронзительно печальной, призраком – зимой, а когда согреешься и напьешься весенних земных соков, Твои листья вновь зазвенят. И Ты отдашь мне эту бесполезную и бесценную радость. Только живи…
И как я могу тревожить Твоих сторожей, ломать ветки, топтать листья? Как я могу прерывать связь внутри Единого: Тебя и того, что Тебя держит на Земле?
Роза эта – чудо. И, конечно, не мое. Чудо, принадлежащее своей заоблачной запредельной чудесности. Ты луч некоего непознаваемого отсюда Солнца. Но, даже не видя его, только греясь мгновенья в его луче, я обретаю счастье вселенной.
И стало так, что закрылись пути, расщелины преградили путь, и колыхалась в них пустая Мертвая вода, вода из Леты.
И было так, что я ждала, терзалась и таилась, и каждый день звала и ждала. И я увидела, я отыскала, хотя искала с меньшей надеждой, чем слепой искал бы иглу в лесу. Радость моя, первая черная моя радость! Роза моя, я клялась на той дороге, где видела трех черных кошек, обернувшихся тремя испытаниями, ни одно из которых я не выдержала. Но они были… Они во мне и теперь. А клялась я себе или кому? даже не понимая, какое обещание даю и что взамен прошу… И теперь, моя Черная Роза, я знаю: ты хранишь меня. Хранишь жестоко, но верно. Твои шипы, несущие вверх Твою красоту и мое восхищение, прижились в моей душе, и видны даже, наверное, снаружи. Они ревниво хранят свое одиночество. И я, тихий садовник, могу ухаживать за другими садами и цветами, но глаза мои, как стрелка компаса, мое сердце, то, что слева, то, в котором серебряный туман и сумерки, - обращены на тебя.
Я не могу стать другим цветком, чтобы вечно пребывать с тобой – мы были бы наравне, нам нечем было бы притягиваться друг к другу. Мы были бы горделиво слепы.
А сейчас есть непреодолимая даль, эта разница, и, главное, эта тайная клятва – вот что питает Красоту.
Это не дает мне покоя, а покой значит забытье и недвижимость, я боюсь спокойствия, и всеми силами бегу от него. А бегу – к другим. Бегу, зная, что куда бы ни направилась, я устремляюсь только от себя и только к себе. Но напряжение силовых линий, лежащих на золотых дорогах к Тебе, обжигает мои нервы, заставляет одуматься: я пытаюсь избегать стереотипов, боюсь шаблонов, как верного пути с спокойствию. Так Ты спасаешь меня и от обыденности, подавая знаки острием в сердце, и от суетного отчаяния, когда мой бег от покоя оборачивается разочарованием и печалью.
Свет мой, порой мне кажется, что я должна прощаться с Тобой каждую минуту. Если я вдруг умру или потеряю рассудок, не успев попрощаться с тобой, или же мы опять заблудимся в этом страшном муравейнике, я стану Вечным Жидом. Ангел с истертыми крыльями и медяками в лоскутной сумке – это мой ангел, мой образ. Ему нет конца пути, у него за плечами – пройденный и пустой мир, а ему вновь придется идти туда, чтобы искать и все же найти Тебя, моя Черная Роза!...


*    *    *

На дым коричневых угольев
Не мне накрытого стола
Я осыпаю пламя солью
Из рук, нагретых добела.

А ночь хрустальным шаром стала,
Где сны роятся все скорей,
Из раскаленного металла
На лужах брызги фонарей,

Цвет звезд, как спирт, осушит всхлипы,
Обманы опадут песком -
Я выйду в ночь со светлым ликом
И мандариновым листком.

Меж слов и яви легкой лодкой
Под серым парусом в туман
О, как я ускользаю ловко,
Оставив счастье колдунам!

*    *    *

Там, где иней замерз одинок,
Там холодное солнце звучит,
Там сухой самый смертный песок,
Там прощения не получить.

Там, где сердца задумчивый линб,
Спит мой тихий невыросший сад,
Там на стрелках часов херувим, -
Мой забывшийся бледный солдат.

Из шнурков тьмы божественных букв,
Из серебряных строгих лучей
Мне соткал безымянный паук
Скит надежный, пустынный, ничей:

Там Омега и Альфа - следы,
Там сны ангелов бродят впотьмах,
Отражать - назначенье воды,
И молчать - назначенье ума.


 Осенний звук живых еще машин –
Святая грязь в мои пустые руки,
Сентябрь коснулся пальцами вершин –
Деревья, как индейские старухи.

Осенний шепот сзади, скрип тенет,
Прозрачный ветер, ледяные тени,
Осенняя тоска – сладчайший гнет,
Легка свобода умопомраченья.

Непостижимость точной красоты
Цветов и запахов алхимии осенней,
Бездумных слез висячие мосты
Несут меня от бездны до спасенья.


*    *    *

Простая жизнь, пустые дни,
Пустые времена.
И пустоту мою хранит
Великая стена.

Рисунок листьев, тень цветов,
Свист воздуха в серьгах…
Назавтра – мир мой пуст и нов
И в пустоте – снега.

Неведом путь, невидим свет,
Созвездия сплелись…
Весам души работы нет,
Я мраморный Улисс.



Легка волна, в глазах Луна,
Пустые времена.
Стеречь мой дальний путь должна
Великая стена.

*    *    *

Ты вспомнишь меня через много лет?
Вряд ли, вряд ли, вряд ли…
А, может – да! Если будешь болеть
Под одеялом ватным,

Пить теплый чай, таблетки, спирт,
Малиной язык забавлять;
Щеки румянятся в стиле ампир…
И так одеяло давит…

Вот ты положишь руки поверх
Горячего одеяла,
И я уже знаю, верь мне, верь,
Что ты на руке узнала:

На мягкой ладони фарфоровый шрам.
О, как я пред ним склонюсь!
Он нежный, как первый луч по утрам,
Живет, с тобой не меняясь…

Мы вместе – светлое воинство:
Ты так металлически звонко лгала,
А я предавала с достоинством

Останется в памяти ложь да туман,
Да пара жестов прилепится –
Нам в разные стороны выйти с ума,
Мы в разных живем нелепицах.
04’

 Стая ангелов пролетала,
От  них пара одна отстала,
На карниз у окна упала.
Затевался их спор сначала.

 - В мире нет ничего такого,
Что без вышнего было б крова,
Даже вспомнить того, Другого -
И он ждет Откровенья слова.

- В этом хаосе нет закона,
Спорят взрывы и перезвоны,
В своей тяжести мир потонет,
Нет для нас здесь с тобою дома!

Крылья мраморно каменели.
И сапфиры во лбу тускнели,
Серой патиной леденели
Руки, веки - и онемели.

И поныне на  разных крышах
Стон горгулий бывает слышен
От бессилья подняться выше,
Сквозь гримасы едва ли дышат.
    X(?).08

*    *    *

Разбойничьи часы.
Забытые остроги,
Унылая степная благодать.
Чужих ночей пласты,
Лукавые  дороги
Зовут терять, летать и  пропадать
Священные часы,
Как колоколу полночь,
Как без причин - торжественно -  не спать,
Не дать углям остыть,
Не верить в чью-то помощь,
В ночных беседах истин  не искать.

Тропою разговор
Оберегает тайны
И путает грядущие следы,
Слова, однако, вздор
В густом лесном молчанье -
Давай молчать на разные лады.
      IX.08


*    *    *

Вот тени быстро вокруг нас
Очерчивают день,
Но проследить не хватит глаз,
Что ночь лишь чья-то тень.

Так - медленно ползем вперед,
Пытаемся понять,
Как мог небесный наш полет
Поворотиться вспять?

Вниз головой глядим на день
Из лодочки в пруду,
А с нами блики на воде
Играют в чехарду.

Там птицы по воде летят,
Там рыбы ввысь идут,
Там в темноте дороги спят -
Невероятный пруд.

Земные движутся пласты
В зеленой тишине.

Мы ждем, что вырастут мосты
Отсюда - и к Луне!

Пройдем по лунной мостовой,
По этой стороне,
А тот, кто книзу головой,
Увидит нас во сне.
      II.09


*    *    *

Перед последним ясным днем,
В час долгого заката
Сойдемся Мы вдвоем-втроем,
Безмолвны и крылаты.

Не пресыщая языки
Короткими речами,
Читаем образы реки
Тревожными ночами:
Вокзалы желтые не спят,
Внимая рельсам-нервам,
И нервы-провода гудят,
Раскачиваясь мерно.

Так много Их, простых и злых,
Далеких и несчастных,
Но Время каждый тонкий штрих
Прочерчивает властно.

Не совладать с речной мольбой
О трепете свободы!..
Но тих огонь, взаимна боль,
И мы считаем годы.

Таинственным своим огнем
Мы жжем грехи и судьбы.
Перед Последним ясным днем
Успеть нам отдохнуть бы.                      
I (?).09