Ирина Новоселова
Сочинения (2006-2009)
К мудрецу
Я наслаждаюсь муками творца,
Во мне бурлят идеи и надежды,
И где найти такого мудреца,
Что рассмеется надо мной –
и будет вежлив.
Где мой мудрец в обличии смешном?
Мне с ним о жизни бы поговорить,
Меня бы он уверил хоть в одном,
Не смея чьей-то правдой наградить.
Я жду его. Игривый разговор
Вмиг завязался б между нашими умами!
Увы, его не вижу я пока ни в ком,
На крылья давит эра расписаний.
Распоряжаясь чьей-то избранной судьбой,
Кому-то улыбнется, может нам,
Кого-то не заметит, боже мой!
Да, как нечестен выбор неземных,
Как снег, не падающий в декабре.
Мудрец, к несчастью, прихотлив,
Он не поможет за спасибо мне!
Но, а пока я исключаю не свое –
И это не отчаянья издержки,
Я мудреца хочу найти, и все,
Как и другие до меня искали прежде!
24 июня, 2006 г.
Об одной встрече
(Наверное, он один из Тех Мудрецов)
Я верю в подготовленные встречи,
Конечно, не участниками их,
А покровителем, наставником и певчим,
Что нас оценивает и приливами,
Гитары дребезжаньем и эфирами,
Мостом оплошностей об миф.
И то знакомство с разговорником бывалым
В его обители ремесленных прекрас
Сопроводилось деревенскими отварами
Бумаги, радуги в деликатесный вальс!
И любопытно и намеренно-отважно
Меж Опытом и Новизной кроили шелк,
Из капель общих муз и пряжи
Он, может, даже лишнее прочел.
Он навораживал глаза мои спокойно
В духовность были под присмотром заглянуть.
Не различая нас, деревья были стройны,
И относительному петлю затянуть
На них хотелось. Присягнули мысли
И логике пружинной наслоенной,
Так моего характера на дне без искры
Нашел ракушек склеп, довольно полный.
Был за вопрос – вопрос. …Обидным перепадом
Я встречу ту бубенчато крещу
Опознанным кивком от мудреца! И надо б
Укутать стимул – скоро отпущу!
…Я выходила от него раскрошенная на квадратики
И расположенная ко всему, всему!
С горы вприпрыжку: «Все возможно! Математики,
Наклон наш разный, но и вас пойму!»
18-21 августа, 2006 год
Ритуал Солнца и его Человека
Оптимистичным утром солнце золотое
Нескромно наблюдает за окном
За первой вставшей. Греет все собою
И кулачками желтыми стучится в ее дом.
Особо трогательно ждет хвалы лучистой,
Но вновь расстроится, ведь не в языческих веках
Ему не меркнуть. Поклонений низких
Уж некому воздать его богам.
Лишь сеткой света ловит вздохи. Только тени
От черных приоткрывшихся ресниц
Не обожгутся. «Здравствуй, утро!» - всеми
Не будет выпущено для почтения цариц,
Что одобряют все схождения светил:
«Земных любите, чтоб их дьявол разлюбил».
И где-то вдалеке с кровати мягкой
И освеженный и раскисший ото сна,
Тот, для кого распухло солнце докрасна,
Вдруг озорно подпрыгнет, все проспавший,
Слегка довольно солнцами в очах
Осмотрит комнату, в туманах что, в свечах.
А где деревья защекочут небо, и примерно,
Блаженно нежится под солнышком река.
Прошлепал босиком чудак и мерно
Спустился в сад сплясать заветное: «Ура!»
31 июля, 2006 год
Разговор с летом
I
Июльский день. К тому же самый первый,
Он символический, и смелый, и смешной.
Июня вечера померкли где-то,
Они нам разожгли и напоили лето,
Остались незамеченными мной.
Себя виню. Я в суете приятной
Забыла радоваться той поре.
Июнь, единственный, с тобой была бестактной,
Но как ты солнцем улыбался мне!
Наговориться с летом не успела.
Июль, мне удели минутку,
Ну, ради личного святого дела!
Тебе цветок вернуть хотела
И извинение. Тебя я слышу будто.
II
Вот пасмурный мой первый зримый день
Насторожился и колдует.
Разлейся, оживи погоду, птичья трель,
И успокой деревья, их заверь,
Что ветер северный не ради ссоры дует!
Я вижу солнце. Недовольное какое!
Его всегда с волненьем ждешь.
Тебе решающая роль. Что, хочешь боле?
Ты нам подаришь перезвон иль скорбный дождь!
III
Провинция-Россия, сшитая по моде,
Всегда робеет перед образом – зима,
Но, а сейчас ей предано то море,
И лес, и поле, и городская тишина!
Пока погода в размышлении,
Что ж, я без солнца потерплю,
Но лето жаркое люблю
И разгульнОе воскресенье!
1 июля, 2006 год
Душа художника
Когда ворчливая река
Благодарит скупое лето,
Вскормившее ей берега.
Постройки малышни заветной –
Песочные большие замки
Украсили наивно жалко
Шикарный склон, травой одетый.
Когда свирепый водопад
Обтачивает свои горы,
И пилигрим душевно рад
Шальному бунту всей природы.
Когда красивый разговор
Свободных зрелых океанов
Бросает снисхожденья взор
На город порцией туманов.
Когда огромнейшей Земли
Хмельная дикая долина
В усталый человека мир
Приветик шлет, до боли милый!
Тогда умелый мастер мой,
Весь в предвкушении, немой
На землю полную садится,
И одаренною рукой
Природе льстит. На холст ложится
Его шедевр, опять чудной,
Что на стене окном ютится
И умиляет взгляд зимой.
2 июля, 2006 г.
Фантазия
Однажды ночью долго не могла заснуть,
И беспорядком мысли все крутились в голове,
Хотелось что-то вмиг стереть, перевернуть,
И мне картины яркие являлись в темноте.
Я спать хотела, и душа моя устала,
Но подсознанье все бурлило и сквозь дрем
События жизни изменяло и мешало,
Конец чего-то вдруг соединяя с новым днем.
Сливались неразборчивые лица,
Сплетались очень странные слова,
И то, что столько времени внутри копилось
Неведомая сила взорвала.
Все разлетелось, устремилось
Меня колоть и все былое воскрешать,
И я бежала, падала и билась,
Пытаясь что-то очень важное поймать.
А истина, все превращаясь в нечто,
Душила, ускользала вновь и вновь.
Крича, я не ревела и не злилась,
Лишь прорывала духом злую ночь.
Всех близких в этом сне я повстречала,
Все были так безжалостны ко мне!
О помощи их, словно жалкий зверь взывала,
Захлебывалась я в самой себе.
…Но вот и все. И я одна в пустыне,
Там, где рабыни горя погибают все.
Там павший город был, безмолвный и ужасный,
Но это было лишь во сне.
Январь, 2006 г.
Психопатия дождей
Европы утонченный всплеск дождей
Прельстит своей манерностью. Но вскрыто,
Дерзя взъерошить, утопить смиренность дней,
Российские дожди срываются до крика!
Фонтанная феерия! Налив
Бездонно-серебристых очертаний,
Дожди бесстрастны в верах нареканий,
Безрадостно пьянеют – и в обрыв!
…Промокли фонари и оробели,
Так жалостливо освещая прах
Размытой обескровленной недели,
И солнца, звезды сносно поседели!
Но уж не живы ливни, не пленительны. И, ах!
Как призраки не сыты в небесах
Моей слезой стеклянной! Ветер, сгинь,
Ты разорвал до пятен неба синь!
Хотя, не жалко, ни одной звезды
Любить я не могу. Они грязны…
Их не отмыть проникнутой печалью,
Они забавно щурятся порой,
Когда их хлещет дождь своей вуалью,
Когда рыдаем над простуженной мечтой!
Ноябрь, 2006 год
Нет места идеалу
Глубинные начала вершат свои дела,
Всегда чего-то мало, хоть сделано сполна,
Всегда язвит усмешкой нас идеала лик,
Что сделать могли лучше, потратив лишний миг.
Нет места идеалу – такой ведь человек,
Когда все превосходно – мы жадно ищем бед,
И счастье не способны мы чисто ощутить,
Привыкли с осознаньем обузы горькой жить.
Как это ни печально, но правда такова –
Мы просто разучились любить вокруг себя.
Нас гнет под вредной ношей обид, забот, проблем,
Не видя радость жизни
Совсем.
2005 год
Музыкальное
Нет, не к чему переставлять
Мнительности звукоряд,
Коль не умеешь летать
Метелицей!
Нет, эхо впугнет переплыв,
И, на ноябрь наступив,
Я проскользну, чтоб
Развеяться!
Нет, триста изнеженных тайн
Неловкой судьбой забавляй,
Плени разбеленной
Метелицей!
Нет, шорканье славных обид
Венчалось продленно, и взбит
Под рай дом одной
Переменницы!
Сентябрь, 2006 год
К совершенству
Запуганное Совершенство в душной комнате
Протертым платьем принакрылось, чтобы спеть.
Безнотным голосом и ветром перевернуты
Те чаши слез, нагих и медных… Треть
Озноба сладкого в приветливых влечениях
Уже испита. И Оно бело,
Посажено, огранено сомнением,
Состарено! Но так же влюблено.
«Прощай, мое былое Совершенство!» -
Пока добра, пока поражена,
Как вскинулась она безвдохновенно,
Мне нареченная сообщницей зима.
7 января 2007 года
* * *
И я порешила, что станет нетленным
Мое настроенье в ближайшую вечность,
Крадучись, робея, оно незабвенно,
Но, в сон пеленая, согрела беспечность.
И я порешила быть мраморной гостьей
В дымящемся медленно дне увяданья,
Приписанный жест сотен рук с длинной тростью
Обвил томно горло, просив обещанья.
И я порешила вплести черной нитью
Склоненное утро в угаданный профиль –
Раскрошены взгляды, они словно кистью,
Наплесканы… горем? Иль кто-то их пролил?
И я порешила молитвенно спеться
С молчавшими… ради душистого слога,
Не окрика. Что же, дорога, дорога,
Ты знаешь, что я не могу присмотреться!
9-21 января 2007 года
* * *
Остался лед и привкус ироничный,
Цитата в голове… и полудруг,
И я, наверно, счастлива, хотя, привычней
Вспорхнуть – повиснуть в неге, только тут
Всецело неуместна и улыбка,
И музыка причалившей души,
Что молча слышала в игре бесструнной скрипки
Весеннее: «Дыши, дыши, дыши!»
Или зима вернется заспанной и старой,
Или без рифмы налегке я не приду!
…В предзимнем и теплеющем аду
Я все же видела, как зеленеют травы.
Декабрь 2006 г. и январь 2007 г.
Взгляды
Вполоборота видела ночлег,
И как ветвилась ночь, желанна и суха,
И как присела Муза бледная, я без стиха
Ей кланялась, надеясь на побег
В соседний день. В минувший век. В печаль любимой пьесы…
Но запорошен пылью путь по облакам!
Пресытясь им, я жизни всё воздам:
Её приоперную ветрянУю мессу,
И солнце эпохальное, и сон,
И ветошь ненавистного сиянья
В одном раю, но вспомнится ли в нем
Распахнутое чувство бесприданья?
29-31 января, 2007 г.
Младенческое поучение
Она сидела с очень умным выраженьем
Такого царственно-невинного лица,
И книгу хитрую держа на оглавлении,
Что дочитала до счастливого конца.
Ей захотелось повзрослеть в ту же секунду,
«Алеша!» - братика подозвала
И, представляя свою роль довольно смутно,
Читать помеченное в книжке начала.
«Мы злы. И злость была всегда,
Она жила во все века,
Петляла словно в забытье,
За ложью пряталась в тепле.
И в цепких, низменных когтях
Все мяла мир, крошила в прах.
В издевках, вызов не тая,
Вела войну, где курс Земля.
И к древности зайдя на пир,
Вела себя как господин,
Зачатки злобы возродя,
Бросала с дикого копья.
Чтоб в сердце крепко те впились,
С душой единою сплелись,
Чтоб каждый зверь к вождям племен
Инстинктом стал бы озлоблен!»
Вдруг прервалась, так жаждая признанья.
…Но что же он молчит, нелепый брат?
И, уличив его в большом незнанье,
Не отступилась – надо объяснять! Но как?
Как вынести из головы картинки
Злых образов, что мчатся на коне,
И столкновение в красивом поединке!
…Об этом говорилось ли в стихе?!
И, неуверенность обидную не слыша,
Что непонятна ей самой такая суть,
Из вредности задачу взяла выше –
Пред братом от позора увильнуть.
Взглянув на мальчика, нахмурив сильно брови,
Так добровольно приступила к своей роли.
«Да, зло вилось, царапав нормы,
Отчетливей приобретая формы.
Могли б его искоренить?
Нет, сущность нас не изменить.
Все неизменною была,
Мятежно, горестно плыла.
А, может, только злость и гнев
Людей держали столько лет,
Подпитывая все дела,
Мораль язвили до гнила?
Хотя, последнее уже,
Нас не удержит на плоте,
Где еще можно строить жизнь,
Конечно, всех и все винив!
И злиться яростно на тех,
На предков, что вершили век,
Шатнули так. Теперь смотри –
Одни – без хлеба, те – цари!
В таких понятиях, хоть вскользь,
Простить бы можно было злость.
Но это сложно, даже глупо –
Зачем оправдывать друг друга,
Когда мы так же лезем в розни,
Жонглируем и строим козни?»
Почти конец. Какое впечатленье?
У братика разинут рот.
Как напоилось самомненье! –
И девочка торжественно встает.
С кем разделить свою наивную победу?
Где та серьезность на лице?
И, вытащив потолще томик смело,
Вдруг изрекла: «Да, дело все в уме!»
Ноябрь, 2005 г.
* * *
I
Пеклись зори бледно-тончайшие,
Словно проводками
Созерцания высочайшего
Миру ходкому.
Между тучами-тройнями
И фонарною веткою
Звездно-остроугольное
Ломалось копье древнее...
В ночи-чулочнице посланное
В иллюзорно-небесные дали...
Не для копий ли вечных разостланы
Они, сочиненные нами?
II
В ботинках лет, бежавших наутек,
Мы, и небесный лоб нестроен...
Давно петлистый ветер лир засек,
За сколько песен он поверит нам, за сколько!
И я из города, что лепит грусть зимой,
Плясать могла б до измождения стихий!
Их боги нам в виденьях, а мой бог
Проезжий, как и не пришедший мир!
III
Заря обуглилась. И сразу снег
Бессмысленен, как белый поролон.
Тот отбирал от каблуков моих пробег,
А этому не важен бег всех сотен каблуков!
Бежала. И от вытяжки ветров
Мой голос был пружинисто стеснен!
Я пробовала крик, но даже в нем
Метанье меж раздумчивых бортов!
Поэту
Ты знаешь, поэт, как хочется
Чехол на сны утром, неброско,
Зазывающим топоты дней?!
Ты знаешь, поэт, как хочется
Мне в воскликнувшей рани морозной
На песенной быть стороне?!
Ты знаешь, поэт, как хочется
В ту улочку, сном приталенную,
Прийти часов до восьми...
От дороги большой заправленную,
Где ленные тени ворочаются,
Пока сопят фонари?!
Ты знаешь, поэт, как хочется
Ту звезду, что одна и моргает все
В просвечивающей вышине,
Видеть и знать, что просится
Она не созвездиям на крыльцо,
А в шкафу отлежаться при мне!
Разве странно? На небе измелются
Судьбы самые изумленные
Те, что в далях своих так кратки.
На земле ж их докрутят мельницы
Из глаголов вёсен топленых и
Заподозрившей души зимы!
Ты знаешь, поэт, как хочется
Мне собою тебя найти?!
2007
ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ
Вчера и Сегодня
Вчера - толстели выси под ногами,
Подогревая плоть, а до души
Мне доплывал невнятный черновик не парусами -
Веслом, сколоченным рифмованно... Впиши,
Ввяжи Сегодня летнюю меня, мой дух,
Мой гид, верблюд, гористый недугом - мой стих,
В бровь расплетенной радуги, лишь в двух
Незнаньях я мила, она - в семи.
Все свора дней, разлаявшая вымысел про лето!
…Жилец мгновенья меня не стал б негодней
Без рук, что зло доили небо?
Нет, я безразличная – Вчера, больна – Сегодня.
Июль 2007 г.
Десятый день
…И прорастала медленно гармония - без лета,
Так я прилягу, напевая бренную прохладу дня, - вне звука.
Вне жаркого веленья снов.
Прилягу - наверху полотна вздетых
И выехавших с неба круга
Облаков.
Но проспан, не реет ни мной и ни ветром
Десятый день.
За вечер, отпивший июня, заветом
Нема и горда я, теперь
Такая же муза, как сотый прохожий,
Что внемлет годам,
Которые вкратце смешны и пригожи
И мне, и нам:
Стихам-побегам то к датам, то к людям, то к ноябрю,
И словно бы выкрашенному в воскресенье десятому дню.
10 июня 2007 г.
После сна
Я вдыхала сон, но знойные виды
Иссохли до малой лужайки.
Словно ленной мне нет сна. Ради мига
С той ночной пожилой попрошайкой,
Что по близорукости - Муза,
А в беспутстве спящих - вино,
Мне б молчать, что днем преют грузы
На беснующих вихрях ее!
…После сна сводит думы о лете,
Так и небо не пахнет, а стынет,
Чтобы вывихнул улицу ветер,
Ту, где я – переходом. Но - впредь и
Наскальный заброшенный день
После сна ощутится в походке,
Припрыжке утра. …Ровно в семь
Не спала. Сны и я
Отдыхали у солнца на сходке.
* * *
Слонялся день от кары к каре:
Стекал дождем, бродил жарой.
Со мной Купчиха грусти в паре
Могла б решиться на разбой:
Разуться, затянуться гривой
Чернявой, ветровым узлом,
Мятежность неба вздеть на вилы,
Стряхнув с него заздравный гром!
Рубцом на теле дня шел поезд,
В июль куря, ведя пробором
Лохматого пейзажа. В прорезь
Окна цеплялось лето вором.
Осень со спины
Скоро город набьет сеном
Листьев и строчек, что бросили,
Из-за плохого обмена
В природе и сердце по осени
Слогов и жизневкушений.
Дожди – и город сутулится,
Чей дых машинный ошейником
Скрутит все горла и все лица!
С дерев распущенных кружева –
В дома-тулупы печальные
Уже гостившею стужею!
…И небо на ложку чайную
Не отламывалось – гордо,
Было все в дождестойких лохмотьях, и
Кто-то тайно в карманах унес куски,
Покрошившиеся с него.
Что может натворить музыка
Сквозили бульвары чрез дымные тени
В скитаньях моих неземную котомку,
Которую я - на плечах, в ступнях - ветер,
Катили в вечерней постджазовой ломке!
А звезды стрелялись, луной спотыкались,
Лишь взгляды-увечья на тропы метались.
Я их целовала, сплетала в капканы,
Чтоб ими подушно ловить на бураны
Все песни твои! Все твои вдохновенья,
О, друг невозможного сновиденья!
Зря звезды, пойми, небо позднее крепят,
Проступающее в звуки брело - не упало.
И я музу бездомно-хмельную в скворечник
В изгнании вихрей тебе отпускала!
...Но гасли небесные ночники и фонари
Ночь до дыр протирали джазовую...
2008
Кто – за возрождение?
Февраль, понимаете?! А дождь скулит с гневами,
Всё кутаясь в волосы, шлифуя тот взгляд,
Которым во стороны странные, смелые,
Где солнце на высылке, грустно глядят.
Не верите в дождь упоительной спеси?
Затем и размыты.… Под крыши, под крыши!
А сами – пластами для поднебесий,
На них и вскарабкаться можно! Но тише…
Вдруг март, понимаете?! Сечётся он скачами
Прорвавшихся душ до весны, до весны!
И солнце в ущелье из тучи не схвачено,
Что глухо влачится за ним до земли.
С земли я и тучи, и ветер, и ястребов
В повозку мечты запрягу и в восстании
Света поеду за авторами
Разлетающихся воззваний!
С повозок – в автобусы, долгими шлейфами
Мечтания тянутся, и небо всё вспахано
Уже новыми земледельцами,
Полюбившими землю за облака!
И видя в вас, пассажир, размышление,
Я просто рада, что и вы понимаете:
Вечерние рейсы – не для передвижения,
Вечерние рейсы для – самосозерцания!
Уж март, понимаете?! Кто – за возрождение?
* * *
А я вышла в зимних доспехах
В неповоротливость утра тучного
И не знала, что вновь нахлобучено
Будет солнце замлевшей вехой
Тишины!
А я вышла в зимних доспехах,
Позабыв: не на голой ледышке
Восседает наш город, в куплетах
Домов на асфальте сгинет
Для зимы.
А я вышла в зимних доспехах,
Поскользнулась - упала - грязная.
И проваливаться в музык безделья
Стало шквально и безбоязненно!
А я вышла в зимних доспехах,
Чтоб понять: мы зачинщики нового,
Нам бы лучше ходить раздето,
Не считая накидок бредового
Обмундированья!
По пути
Иду. По правую руку - дорога,
Мне казалось: раскопки дорожного марта.
В фантазийное скат - тайно слева, к берлогам
Отшельничьих крыш деревянных.
А с них перелазами над вселенной,
Цепляясь за звезды, идти - красота!
Коль вздорщики лир до меня не бесследно
Сюда пробирались по карте стиха!
Иду - по правую руку - дорога -
Навстречу неведомым чудакам.
И чувства - потопами в плачи погоды,
И трудно сойтись по рукам и ногам!
- Упоённой пришла. - Вам бы тоже
Услышать поэзии крик?
- Да.
И прекрасно: в сезон нехожий
Уже двое сбрелись на пути.
Выше
По руинам дня мозолило солнце,
А я хотела быть у солнца второй
Вольно томимой весенней походкой
С черноволосой степной головой!
И стать посреди шумных, спешащих,
Спотыкаясь о луч, приспущенный ниц,
Душой накинуть февраль проходящий,
На выгон водивший столько лун-коромысел!
Глаза опрокинув на небе, я знаю,
Что правы они: не одни в миг бродячий,
С глазами-долинами малая стая…
В извозчики – ветер, на нём, меря плачи,
Лететь в поздний парк, шевеливший причуды,
Ссыпавший ритм пятничной легкой золы,
И выждать пытаться проклятого блуда,
Что без сна на другом отрывке Земли!
Послесловие
Танцем не прямоходящих
Нас за вожжи тянет луна,
В ночи симптомно не спящих,
Желающих стыть до утра!
Когда тела - об изнеможении,
Им прикрытие ночи нагар.
И город пустой - им владение
Под стражей увалистых чар.
Заря, напылённая и неспешная,
Меж полчищ высоких домов -
Средь них и встречать чудо-лешего,
Что стянет к ногам вопль дорог
Вечности, стуком сметённой
Каблуков, что отростками скал!
- Но а мы навсегда занесённые
В путевой рассвета журнал!
* * *
И по жизни – стихами выть,
И по жизни – стихами складываться,
Как нахлёст, как набег… И вить
Канаты, с которых высаживаться
На людей, на солнце… Поверьте мне!
Я не самая сумасшедшая,
Лишь бы мир – не глух, а проветренный,
Лишь бы душу – по мне, но не пешего!
Я тайна. Но а если в нашествии
Из глаз четырёх хоть, намотанных на звезды,
Я бы – с радостью в сумасшествие,
Я бы – в горы – поверх ходьбы!
Я бы – с кем-то… Стихами осыпанная,
Один – в кармане, другой – под сердцем.
Я не самая непредвиденная!
До меня измеряли в герцах
Жизни прекрасную маету!
До меня – понимала Цветаева!
* * *
Мне нравится, что я осенняя,
Что шершавость дорог позволяет
размашистый шаг,
Словно идём мы в своё имение,
Которое на солнечных этажах.
Мы подвержены осенней депрессии,
Но светлое примешивается в небеса.
И я говорю: «У тебя же волосы светлые».
Она: «Меня тянуло на берега!»
И осень чувствуем мы замиранием
Троп, сквозящих листвою ленною.
А я не верила тому испытанию,
Как склонённое дерево, я была бренная!
Была я растрогана ночью гитарною.
Мы стиснуты холодом, его руки в музыке,
Они мне напомнили моление давнее,
Когда у похожих была я минутами!
Я просто подумала: ведь мы разойдёмся вспять!
И что же? Меня и прибило к неведанному,
Трепещущему так, как другие мстят
Единожды лютым созвездиям!
Я просто подумала: зачем же зовут меня?
От них беспорядки храню я по комнатам.
А мы непревзойдённые в этих днях,
Мы - сфинксы в руках сентября бездомные!
* * *
Я – стихийная песня,
Подавленная негой вечеров,
Когда не починённая за день луна не на месте
И порубленной звездой не разжечь костров!
Видит бог: обитала дождями я
На крышах подсказанных мне домов.
Видит бог: непутёвая, я с друзьями
Не сковала и двух оков!
И это – двадцатичетырехчасовое одиночество.
Эти – ноги с мозолями ещё на двух странников.
Эта – голова, пущенная по ночи
Вслед за выдохшимися ветрами!
И сдерживая пока
своё светопреставление,
Наскребаю небо в ладоши и
Обвиняю себя в непомутнении,
Обвиняю себя в очень хорошем!
Июль, 2008 г
* * *
Выйти гулять самой по себе,
Может, стройной, может, печальной.
И поводок от солнца держать в руке,
Думаю, не случайно.
Из облаков выкидывается июль
На руки нам и под ноги,
Так, что и мне захотелось тонуть,
Навеваемой стонами водными!
Кто беспризорен на этой улочке,
Брошен за происки вдохновения?
Кто посчитает меня за дурочку,
Загребающую приключения?
К тому и пойду с неудачной прической,
Вселенную встряхивая каблуком.
В том и буду искать свою лучшую тёзку…
Я думаю, у нас взвинченная связь имён.
Июль, 2008 г
* * *
Все в общем совсем несложно:
Декабрь, припавший к губам,
В завядшем листе – оплошность,
Идущая очень нам.
И тёмное утро, и тёмные
Вечера шесть часов.
Уютно идти из дому
И больно, что нужен кров!
И ветреные надежды
В руках, что ищут перил,
Ведь льды – не для самых нежных,
Они – для того, кто мил.
Он чуткий, он прехороший,
Должно быть. Но кто же зол?
Я чистосердечной ноши
Не тяга, а произвол!
Промокшие мы, и мне уже
Некуда и спешить.
Антенны столкнули небо
На видимые рубежи.
…Всё в общем совсем несложно:
Болезненная земля
Предчувствует только звёзды
И день напротив меня.
Всё снег
И окончилось моё должное,
И ушла я бродить восвояси.
Мы на ноты зимы переложены,
Несравненный, иль вы не играете?
Я хотела переступать
Кисти все вдруг затихшему городу –
И свои на грех передать,
Чтобы портил ими аккорды он!
И не знала, что терпкий укус
Ноября повергает в бешенство,
Умоляя искать союз
Меж продажностью и безвестностью!
Голос вольно звучал под гул
Всех автобусов и троллейбусов,
А по воздуху слышался мул,
Протащивший нагую метелицу.
…Бич в лицо – глупо я улыбнусь,
Пропляшу, утеплённая, праздная.
Я, пожалуй, давно не боюсь
Делать главным, что есть незаглавное!
* * *
Ночь под окнами, дикая, скачет ли…
Только сердце не будет вздрагивать,
Сердце томное одурачилось
И отправилось день дотягивать.
И рассорилась я с надёжными!
Поникший асфальт, прорвёшься ли
За глазами его никчёмными,
За лихими моими подошвами?
Петляли мы в прозябании,
Сходились, как наваждения.
Как голые ветки, ломались
Приятные хитросплетения.
И окон горящих тысячи,
И лгут мои беспристрастности,
Холодным ветром надышимся,
Как тенью большой опасности!
Оправимся ради властного,
Согнёмся, как награждённые.
Совсем не хочу я красного
На дали свои обагрённые!
Ты есть между эхом и нотами,
И я не борюсь с молчанием…
А ночь всё грешит истоками
Забытого соприкасания.
2009
* * *
Заоконный прохожий тронется,
А ему пошла бы повозка.
Да из нас кто-то долго не молится
И молчит, что жизнь – нечто броское.
Собираюсь. Идти к ним. Нажгу
Своих песен, промокших в лете.
Не подумаю, с кем иду,
Ни одним не обмолвившись светом.
Перебежчики, многолюбы…
Это, видно, уже не о нас,
Кто не помнит – ни чьи губы,
Ни от чьих кто не стынет глаз!
Обещание дали: мы лоцманы
С мутных вод, позабытых в полях.
…Веселитесь, мною не позванные,
Веселитесь ради меня!
2009
* * *
Солнца в глазах отпечаток,
Слава со стуком трости…
Вас, в снегопад объятым,
Я ожидала гостем.
Вас напоила чаем,
Словно надеждой выманить,
Вы у окна стояли,
Как пред закрытым именем.
Ветер велит сутулиться
Только неумолимым.
Я после Вас на улицу
Больше не выходила.
Мнимая тишь беснуется
В скрипах метели белых…
Я после Вас на улицу
Выйти уж не посмела.
О творчестве
В жизни лучше не будет страха,
В жизни горче не будет прах,
Чем падение лютой птахи,
Несущейся на стихах!
В обольщенье кусаю губы,
Пока рифма торопится,
Как туманы, кладу на руки
Одиночество.
Север строгости станет югом,
Мы по лёгкости
В эту ночь не минём друг друга -
Я и творчество.
Будет душно – открою ставни
Помутнения.
Со стихов мне пора на камни
Преткновения.
И босая пойду под парус
И под солнце я,
Чтобы муза не называлась
Лишь бессовестной,
Чтобы каждый малейший жест
Не запомнился…
Ветер вновь защекочет мне
Переносицу.
* * *
Жду тебя я не дольше мглы,
Выдыхаемой горьким ветром.
Убирали свои зонты,
Запирали тугое лето.
Битый час я уже иду,
Я и щёки в морозной хрипи,
Долгим днём на моём ходу
Уже не возникни.
А вчера я вздумала петь,
А вчера я смеялась будто.
Какая нелепость – греть
Холодные сны под утро!
Какая опасность – дрожь
Под сердце, когда одна я.
Ты бусы мне подберёшь,
Как пыль с дорог подбирают!
Невнятна и хороша
Сиделка моя – гитара.
Ты думаешь, не спеша
Можно губить пожары?
В обители вялых лун
Горя небесножитель.
Под звуки нещадных струн –
Твой я проситель!
Или оттенок глаз,
Или твоя улыбчивость –
Что-то нас не отдаст
На руки неусидчивых.
* * *
Не потеряна и не вверена –
Заходи.
И чем - более ты бесцелен,
Тем – люби!
Не в уюте травить одеждами,
Так и знай.
Ты глазами своими снежными
Вызволяй!
Как предсердие, между стенами
Бьётся ночь.
С непокрытыми мне коленами
Надо прочь.
Быстрым шагом и терпким шёпотом –
В перепад.
И висит безрассудным поводом
Мой наряд.
* * *
Сквозняки, как мётлы
Сора и ветоши,
Я не буду лёгкой,
Сердца не ведавши.
И глаза срывают
Стужи бескровные,
Я к тебе вздымаю
Руки холодные!
Я стою, не верую
В день неопознанный,
А зима не белая –
Вычурно-слёзная.
А слова не веские –
Долгоиграющие,
Наше счастье – в честное
Мы воздвигающие!
…Перед снами гулкими
Вальсово-нежными
Иду переулками,
Иду безмятежными.
2009
Два, явно незаурядных, человека по ту и другую сторону колючей проволоки. Две судьбы, преломленные драматизмом советской лагерной эпохи в масштабах ВЯТЛАГа. Представим их: Валентин Тимофеев – вооруженный охранник, «вертухай», маленький начальник, имевший личный кабинет в одной из зон, одержимый страстной, но тайной идеей – быть удостоенным сталинской премией за свои стихи. Его жизненный путь мне неизвестен, все сведения о нем я нашла в его стихах. Второй – Валерий Буш – заключенный, человек умаленный в правах, но сохранивший дух свободы и дар стихотворца. Случайно, чудом, через десятилетия до нас дошли тетрадки со стихами, которые можно назвать и дневниками, и летописью, и документами эпохи, так как по ним прочитывается судьба как рассматриваемых мною личностей, так и судьба всей страны. Эти тетрадки уникальны, хотя бы потому, что их до сего дня раскрывали только близкие родственники, но в них документально запечатлена судьба Отечества в «грозовые сороковые».
Глава II. Тема отношения к своему «ремеслу»
и выведение его смысла
1. Валентин Тимофеев
Понятно, что на лесоповале Тимофеев не утруждён рабскими полномочиями исполнителя, он – Отстранённый от рабов-заключённых, и как бы планово покровительствующий им, по-начальнически ожидающий от них дисциплины, осознания и глупостей, цинично-поучительно оценивающий их работу как вполне добротную:
Пилить дрова не так уж плохо
Особенно в лесу густом
Где много зелени и моха
Муравьи комар кругом.
Но примечательно, что он представляет себя, а не рабочих «притоком», главным работником «домашнего» вятлаговского хозяйства, отгораживая в нём для себя эксплуатируемый «огородик»:
А поэтому на нашем огороде
Не поздоровится иной свинье.
Ведь выполнение заготовочного плана сулит ему приобретение своеобразной стендовой служилой чести, и Тимофеев понимает, что она умаляется всякий раз, когда заключённые вздумают совершить правонарушение. И эта обратная зависимость не позволит вертухаю закрепить за собой ни метра, ни клочочка казенной земли в элитной стройке социализма. За что же? Почему он преданно ищет в ней животворящий, ассоциативный смысл? Он знает, как больно рождение ещё неубедительного доказательства величия Системы и боится того, что зэки сделают заклейменную властью оговорку на её невозможность более существенной. Тимофеев увлечён этой игрой-мистерией, но лагерь рабства – огороженный выгон для его истинно гражданских чувств и плохое место для естественных подвигов на фоне трудового равнодушия заключённых.
В стихе автор выражает себе не через «я», а через «мы». В этом и заслуга коммунистической идеологии, когда отдельный человек, казалось бы, задушевно, бодряще сращён с толпой, но в то же время он интуитивно прячет, сберегает что-то дерзкое или сочное личностное за этим «мы», подсознательно предполагая, что именно его подпись под общим призывом, как-нибудь выделившись среди прочих, затрётся. Значит, Тимофееву желательно не просто самолично выговорить новые истины государства. Почему же? Возможно, благоговение перед «великими» не даёт права вмешиваться, а, может, лицемерить самоустно пока ещё кажется подлым, и это просвет. Просвет в той вроде бы безукоризненной убеждённости автора, по которой видно, что «вертухаевы одёжы» ему жмут.
Успокаивается он ощущением своей ответственности за планетарные ценности страны, тревожащие его и не дающие ощущения личного пространства:
С утра звонки по телефону
Напиться чаю не дают
Но я привык к такому звону
Они так весело поют
Случится всё конечно может
Но больше без толку звонят
Звонок когда-нибудь поможет
Когда уж сам себе не рад.
Чувствуется, что Тимофеев хорошо запоминает минуты уединения в своём кабинете, потому что они позволяют ему ценнейшую пассивность относительно очень неоднозначной стороны его службы с её обязанностями, прислуживаниями начальству, ожиданием дневных пробежек до плановых пунктов, хлопотами и желаемыми поручениями. Поток бесконечных текущих новостей, имён по телефону и со всех сторон способен обезличивать Тимофеева, говоря прозу злободневности, до ужаса и смятения им полюбленную. В работу Тимофеев вкладывает слишком много душевного рвения и осмысления, что указывает на склонность его усложнять обстоятельства. Но это не вызывает у него никаких подозрений относительно её несправедливости, потому что работа побуждает его к жизни, ремесло проникло и в её неслужебные сферы.
На оборону миллиарды
Ассигновано рублей
Так зарубите это гады
На носу своём, скорей
Кажется, что Тимофеев одобряет мнительность и скупость власти в отношении к делам простой провинциальной и бедной России, так как готов защищать её наружное обрастание капиталом. Он активен, предусмотрителен и заблуждён относительно советской вечности:
Нам нужно сделать и немало
Различных ценностей машин
Чтобы всего вполне хватало
И не на этот день один.
«Ремесло» Тимофеева позволяет проявить ему свои лучшие организаторские способности, вероятно, что со служебными обязанностями он в полном согласии:
Мы взяли план <…>
И сдали за тридцать дней
В порядок чисто идеальный
Привели коров, свиней
И за качеством следили
Чтоб в этом не было прорех
Чтобы продукты наши были
Вкусней и лучше всех.
И так, можно сделать вывод. Валентин Тимофеев, используя старомодные способы, пытается наполнить модернизированную правду общества какой-то до боли привычной оговоркой, оговоркой на примерность и геройство всякого простолюдина-жертвенника – во своё спасение. И он вряд ли уценит то правило, что наглядность в нашей жизни есть самое достоверное, поручающееся и ненавидимое нами. Так и его рабочая поэзия почти как рапорт, поверхностный, всегда готовый отвратить от себя любое подозрение в измене государству. Несомненно, что смысл ремесла всего лагеря он подслушивает в рекламно-партийных лозунгах, которые разносит многозвучным и ширящимся эхом до, как он считает, «простых смертных». Тимофеев убежден, что партия доверила ему если не пророчество правды, то, по крайней мере, выхваляющуюся драму во всей ее сложности. И он не против поучать «слепцов», не против и быть среди них. Я же считаю, что он просто учиться прямо и щеголевато держать спину, чтобы стать ещё одной физически полезной советской единицей.
2. Валерий Буш
Ляжешь в десять, поднимешься в три,
И грызёшь, и грызёшь древесину.
Очень интересно, что Валерий Буш не упускает временного, почасового значения жизни, её посекундных взносов за подогретую надежду. Его внимание к суточным движениям, а не к вечности символизирует то, что он как бы лишь засиживается в тюрьме впопыхах и неусидчиво перед каким-то грандиозным переходом действительно в новое. И в лагере он заново осмысливает уже пройденные этапы своей поэзии, вынашивая идеи спасения, злобно выполняя рабочий план, не растрачиваясь на своё успокоение. Зачем? Жить он будет после. Буш «по-домоседски» не стремится выйти из того предубеждения о жизни, что взрастил ещё на воле, в этом постоянстве и вере в намеченное есть его принципиальное, даже какое-то совсем советское упрямство, сила, выигрывающая у партийного пролетариата, потому что выведенная им самим. Поэтому вполне естественно непринятие Бушем теории о том, что он словно бы исправляет свою преступную спесь во благо, нанося штрихи новой великой эпохи государства. Ведь он один из тысяч поверенных в эту дремучую ложь коммунистического идеала:
Прёт с лучками в морозный туман
Ледяными лесными дорогами
На кобыле хозяину план.
Буш знает, что они вместо спасения обескровливают ими уже проклинаемую страну и что его праведное отвращение к сделке с государством когда-нибудь зачтётся ему как вера, польза, борьба за жизни. Кроме того, Буша задевает полная безоценочность труда заключённых:
Вам бы строить чужими руками
Тех, кто в лагерь заброшен на срок.
А в газетах вы строите сами
И про нас, заключённых молчок.
То, что властители, присваивая результаты и его «ремесла», начищают парадную «форму» коммунизму, оставляя заключённым лишь всё предшествующее их Общей с народом победой, но не победу, не может не возмущать Буша.
Жжёт в пути мороз нежравших
Но дыханье греет…
Вдалеке огонь мигает –
Как ему мы рады!
Но здесь просматривается и некий обратный адаптационный эффект обессилевшего сопротивления заключению, когда в безымянном и покалеченном существовании Буш начинает искать привязанность и отраду, обманчивое мимолётное и появляющееся только в минуты самого неотвратимого надрыва утешение. И это утешение – огонь ждущего забвения, появляющегося в минуты отдыха от неблагодарного подражания Сизифу, который-то, однако, спускаясь с горы, не утрачивает гордый образ человека:
Конвоиры-гады
Гонят хуже злой собаки
В лагерные зоны,
За колючкою бараки,
Заключённых стоны.
Так и Буш душой и разумом отходит от грубых и для него бессмысленных задач «ремесла» свободной и старчески-мудрой поступью к радостному ощущению в себе внутреннего Человека. Поэтому Валерий Буш видит вокруг себя, в каждом жесте, слове угнетателей всемирную несправедливость, которая сводится к одному – отобрать у него его сокровенное личное право на человечность:
Крепостные, без права любить,
Заключённые хуже скотины.
Он заносчив и вознесен собой, но в среде несвойственной ему грязи всё же не избегает действия на себя общего дурмана, зверства и укрывается сам манерной накидкой человека, воспитанного в новаторском духе коммунизма. Но понятно, что обвинять его в этом несправедливо. Буш умело создаёт образ репрессированного человечества в лице маленьких человечков, погубленных (себя он к ним всё-таки не относит), заслуживающих самого неумеренного защитника, коим и является в душе Буш:
Искалечили зеков, угробили,
Запугали, кто слабым пришёл,
Веру вышибли, душу озлобили
Беззаконие и произвол.
Буш как крестьянский ремесленник жалуется ещё и на условия труда, словно бы подтрунивая над тем, что власть, засадившая его сюда, не смогла достичь элементарного – материального обеспечения на производстве. И если вертухай боится в качестве конечной идеи новой отстройки страны, сетуя на беспомощность чёрнорабочих, то они, напротив, убеждены в полной и местами комичной некомпетентности служак. Буш с упоением и иронией тоже заключает взаимозависимость заключённых и их «граждан-начальников», осмеивая привилегии свободы советских «ищеек», проводя мысль, что «стражи» зеков точно такие же заключённые, только вдобавок ещё находящиеся в заблуждении относительно совей незаменимости:
В лагерях за побег заключённого
Конвоиру дают его срок.
Рабочая, деловая атмосфера лагеря и не может быть спокойной, так как идеологическая сила заключённых смущает и раздражает начальство и более мелких исполнителей, чья абсурдная партийная правда, в свою очередь, уже самих зеков доводит до исступления.
Надо отметить и то, что Валерий Буш тоже часто покрывается значением «мы» в своей трудовой поэзии. Но навеяно это отнюдь не недоверием своим умозаключениям, не обозначает сгибы в сторону массы и вряд ли должно скинуть уникальную ответственность от сказанного им. Нет, так автор выражает своё уважение свободному духовно обществу, с коим состоит в неписаном заговоре. И чем более у Тимофеева употребление «мы» является приличествующим, должным воздать благоговение его перед авторитетами, тем у Буша боле самонадеянным и индивидуальным. И если первый чувствует, что его лагерное ремесло охранника отодвигает его от народа, ставит во властную позу, что одновременно и ободряет и пугает его, то второй же воспринимает свое положение зека как эффективное проникновение к народной совести и к своей тоже, что может дать ему бразды местного лидерства на свободе, но и определённо нереальные замыслы. Интересно, однако, то, что все-таки поверив своим представления о жизни как Заключенного, ненавидя и оправдывая их, Буш приходит осторожно к осознанию русско-национальной идеи необходимости определённого молчания и смирения перед угнетателями. Я заметила, что такая идея самоопровержения не редка для поэзии Буша:
Не томи меня, дума тяжёлая,
Возврати мне мой прежний уют,
Доля выпала, пусть, невесёлая,
Но и с нею на свете живут.
Итак, гражданская поэзия Валерия Буша являет собой очень яркий образец реализма высокого психологического уровня.
Заключение
Индивидуальное творчество, в том числе поэзия, являются ключом к пониманию самых сложных времен в развитии человечества. На примерах поэзии Тимофеева и Буша я старалась раскрыть проблему совместимости противоположных и разнозрелых идеологий в условиях процветания одной и преследования другой. Я обнаружила, что поэтическая форма жизненной линии моих героев была изначально правдивым и самостоятельным их успехом. Рассматривая в лице Валерия Буша весь лагерь оппозиционеров советской власти в России, я выявила граждански осмысленное, трезвое понимание действительности, гордое стремление к претворению в жизнь репрессированных идей и уверенность в невозможность послелагерного смирения и вступления в советские рати. Поэзия Буша оказалась неким полужаргонным философским архивом его судьбы, очень впечатляющим и исповедальным, но, однако, вобравшим в себя глобальные штампы, внушения времени. В лице же В.Тимофеева, рассматривая основную часть российского общества социалистических энтузиастских начал, я выявила политическую и деловую выслужливость, малоопрактикованную иллюзию истины, патриотическое рвение при духовной слабости. Поэзия Тимофеева, не богатая на личные темы, оказалась своенравным самопризнанием в обожествлении им советских реликвий. Интересно и то, что мои герои, находясь по разные стороны решетки, составили себе правды-синонимы, основанные на взыскательном поэтическом мериле.
2007
Сочинения (2006-2009)
К мудрецу
Я наслаждаюсь муками творца,
Во мне бурлят идеи и надежды,
И где найти такого мудреца,
Что рассмеется надо мной –
и будет вежлив.
Где мой мудрец в обличии смешном?
Мне с ним о жизни бы поговорить,
Меня бы он уверил хоть в одном,
Не смея чьей-то правдой наградить.
Я жду его. Игривый разговор
Вмиг завязался б между нашими умами!
Увы, его не вижу я пока ни в ком,
На крылья давит эра расписаний.
Фото И. Завалиной
Он ходит где-то, выбирая свой талант,Распоряжаясь чьей-то избранной судьбой,
Кому-то улыбнется, может нам,
Кого-то не заметит, боже мой!
Да, как нечестен выбор неземных,
Как снег, не падающий в декабре.
Мудрец, к несчастью, прихотлив,
Он не поможет за спасибо мне!
Но, а пока я исключаю не свое –
И это не отчаянья издержки,
Я мудреца хочу найти, и все,
Как и другие до меня искали прежде!
24 июня, 2006 г.
Об одной встрече
(Наверное, он один из Тех Мудрецов)
Я верю в подготовленные встречи,
Конечно, не участниками их,
А покровителем, наставником и певчим,
Что нас оценивает и приливами,
Гитары дребезжаньем и эфирами,
Мостом оплошностей об миф.
И то знакомство с разговорником бывалым
В его обители ремесленных прекрас
Сопроводилось деревенскими отварами
Бумаги, радуги в деликатесный вальс!
И любопытно и намеренно-отважно
Меж Опытом и Новизной кроили шелк,
Из капель общих муз и пряжи
Он, может, даже лишнее прочел.
Он навораживал глаза мои спокойно
В духовность были под присмотром заглянуть.
Не различая нас, деревья были стройны,
И относительному петлю затянуть
На них хотелось. Присягнули мысли
И логике пружинной наслоенной,
Так моего характера на дне без искры
Нашел ракушек склеп, довольно полный.
Был за вопрос – вопрос. …Обидным перепадом
Я встречу ту бубенчато крещу
Опознанным кивком от мудреца! И надо б
Укутать стимул – скоро отпущу!
…Я выходила от него раскрошенная на квадратики
И расположенная ко всему, всему!
С горы вприпрыжку: «Все возможно! Математики,
Наклон наш разный, но и вас пойму!»
18-21 августа, 2006 год
Ритуал Солнца и его Человека
Оптимистичным утром солнце золотое
Нескромно наблюдает за окном
За первой вставшей. Греет все собою
И кулачками желтыми стучится в ее дом.
Особо трогательно ждет хвалы лучистой,
Но вновь расстроится, ведь не в языческих веках
Ему не меркнуть. Поклонений низких
Уж некому воздать его богам.
Лишь сеткой света ловит вздохи. Только тени
От черных приоткрывшихся ресниц
Не обожгутся. «Здравствуй, утро!» - всеми
Не будет выпущено для почтения цариц,
Что одобряют все схождения светил:
«Земных любите, чтоб их дьявол разлюбил».
И где-то вдалеке с кровати мягкой
И освеженный и раскисший ото сна,
Тот, для кого распухло солнце докрасна,
Вдруг озорно подпрыгнет, все проспавший,
Слегка довольно солнцами в очах
Осмотрит комнату, в туманах что, в свечах.
А где деревья защекочут небо, и примерно,
Блаженно нежится под солнышком река.
Прошлепал босиком чудак и мерно
Спустился в сад сплясать заветное: «Ура!»
31 июля, 2006 год
Разговор с летом
I
Июльский день. К тому же самый первый,
Он символический, и смелый, и смешной.
Июня вечера померкли где-то,
Они нам разожгли и напоили лето,
Остались незамеченными мной.
Себя виню. Я в суете приятной
Забыла радоваться той поре.
Июнь, единственный, с тобой была бестактной,
Но как ты солнцем улыбался мне!
Наговориться с летом не успела.
Июль, мне удели минутку,
Ну, ради личного святого дела!
Тебе цветок вернуть хотела
И извинение. Тебя я слышу будто.
II
Вот пасмурный мой первый зримый день
Насторожился и колдует.
Разлейся, оживи погоду, птичья трель,
И успокой деревья, их заверь,
Что ветер северный не ради ссоры дует!
Я вижу солнце. Недовольное какое!
Его всегда с волненьем ждешь.
Тебе решающая роль. Что, хочешь боле?
Ты нам подаришь перезвон иль скорбный дождь!
III
Провинция-Россия, сшитая по моде,
Всегда робеет перед образом – зима,
Но, а сейчас ей предано то море,
И лес, и поле, и городская тишина!
Пока погода в размышлении,
Что ж, я без солнца потерплю,
Но лето жаркое люблю
И разгульнОе воскресенье!
1 июля, 2006 год
Душа художника
Когда ворчливая река
Благодарит скупое лето,
Вскормившее ей берега.
Постройки малышни заветной –
Песочные большие замки
Украсили наивно жалко
Шикарный склон, травой одетый.
Когда свирепый водопад
Обтачивает свои горы,
И пилигрим душевно рад
Шальному бунту всей природы.
Когда красивый разговор
Свободных зрелых океанов
Бросает снисхожденья взор
На город порцией туманов.
Когда огромнейшей Земли
Хмельная дикая долина
В усталый человека мир
Приветик шлет, до боли милый!
Тогда умелый мастер мой,
Весь в предвкушении, немой
На землю полную садится,
И одаренною рукой
Природе льстит. На холст ложится
Его шедевр, опять чудной,
Что на стене окном ютится
И умиляет взгляд зимой.
2 июля, 2006 г.
Фантазия
Однажды ночью долго не могла заснуть,
И беспорядком мысли все крутились в голове,
Хотелось что-то вмиг стереть, перевернуть,
И мне картины яркие являлись в темноте.
Я спать хотела, и душа моя устала,
Но подсознанье все бурлило и сквозь дрем
События жизни изменяло и мешало,
Конец чего-то вдруг соединяя с новым днем.
Сливались неразборчивые лица,
Сплетались очень странные слова,
И то, что столько времени внутри копилось
Неведомая сила взорвала.
Все разлетелось, устремилось
Меня колоть и все былое воскрешать,
И я бежала, падала и билась,
Пытаясь что-то очень важное поймать.
А истина, все превращаясь в нечто,
Душила, ускользала вновь и вновь.
Крича, я не ревела и не злилась,
Лишь прорывала духом злую ночь.
Всех близких в этом сне я повстречала,
Все были так безжалостны ко мне!
О помощи их, словно жалкий зверь взывала,
Захлебывалась я в самой себе.
…Но вот и все. И я одна в пустыне,
Там, где рабыни горя погибают все.
Там павший город был, безмолвный и ужасный,
Но это было лишь во сне.
Январь, 2006 г.
Психопатия дождей
Европы утонченный всплеск дождей
Прельстит своей манерностью. Но вскрыто,
Дерзя взъерошить, утопить смиренность дней,
Российские дожди срываются до крика!
Фонтанная феерия! Налив
Бездонно-серебристых очертаний,
Дожди бесстрастны в верах нареканий,
Безрадостно пьянеют – и в обрыв!
…Промокли фонари и оробели,
Так жалостливо освещая прах
Размытой обескровленной недели,
И солнца, звезды сносно поседели!
Но уж не живы ливни, не пленительны. И, ах!
Как призраки не сыты в небесах
Моей слезой стеклянной! Ветер, сгинь,
Ты разорвал до пятен неба синь!
Хотя, не жалко, ни одной звезды
Любить я не могу. Они грязны…
Их не отмыть проникнутой печалью,
Они забавно щурятся порой,
Когда их хлещет дождь своей вуалью,
Когда рыдаем над простуженной мечтой!
Ноябрь, 2006 год
Нет места идеалу
Глубинные начала вершат свои дела,
Всегда чего-то мало, хоть сделано сполна,
Всегда язвит усмешкой нас идеала лик,
Что сделать могли лучше, потратив лишний миг.
Нет места идеалу – такой ведь человек,
Когда все превосходно – мы жадно ищем бед,
И счастье не способны мы чисто ощутить,
Привыкли с осознаньем обузы горькой жить.
Как это ни печально, но правда такова –
Мы просто разучились любить вокруг себя.
Нас гнет под вредной ношей обид, забот, проблем,
Не видя радость жизни
Совсем.
2005 год
Музыкальное
Нет, не к чему переставлять
Мнительности звукоряд,
Коль не умеешь летать
Метелицей!
Нет, эхо впугнет переплыв,
И, на ноябрь наступив,
Я проскользну, чтоб
Развеяться!
Нет, триста изнеженных тайн
Неловкой судьбой забавляй,
Плени разбеленной
Метелицей!
Нет, шорканье славных обид
Венчалось продленно, и взбит
Под рай дом одной
Переменницы!
Сентябрь, 2006 год
К совершенству
Запуганное Совершенство в душной комнате
Протертым платьем принакрылось, чтобы спеть.
Безнотным голосом и ветром перевернуты
Те чаши слез, нагих и медных… Треть
Озноба сладкого в приветливых влечениях
Уже испита. И Оно бело,
Посажено, огранено сомнением,
Состарено! Но так же влюблено.
«Прощай, мое былое Совершенство!» -
Пока добра, пока поражена,
Как вскинулась она безвдохновенно,
Мне нареченная сообщницей зима.
7 января 2007 года
* * *
И я порешила, что станет нетленным
Мое настроенье в ближайшую вечность,
Крадучись, робея, оно незабвенно,
Но, в сон пеленая, согрела беспечность.
И я порешила быть мраморной гостьей
В дымящемся медленно дне увяданья,
Приписанный жест сотен рук с длинной тростью
Обвил томно горло, просив обещанья.
И я порешила вплести черной нитью
Склоненное утро в угаданный профиль –
Раскрошены взгляды, они словно кистью,
Наплесканы… горем? Иль кто-то их пролил?
И я порешила молитвенно спеться
С молчавшими… ради душистого слога,
Не окрика. Что же, дорога, дорога,
Ты знаешь, что я не могу присмотреться!
9-21 января 2007 года
* * *
Остался лед и привкус ироничный,
Цитата в голове… и полудруг,
И я, наверно, счастлива, хотя, привычней
Вспорхнуть – повиснуть в неге, только тут
Всецело неуместна и улыбка,
И музыка причалившей души,
Что молча слышала в игре бесструнной скрипки
Весеннее: «Дыши, дыши, дыши!»
Или зима вернется заспанной и старой,
Или без рифмы налегке я не приду!
…В предзимнем и теплеющем аду
Я все же видела, как зеленеют травы.
Декабрь 2006 г. и январь 2007 г.
Взгляды
Вполоборота видела ночлег,
И как ветвилась ночь, желанна и суха,
И как присела Муза бледная, я без стиха
Ей кланялась, надеясь на побег
В соседний день. В минувший век. В печаль любимой пьесы…
Но запорошен пылью путь по облакам!
Пресытясь им, я жизни всё воздам:
Её приоперную ветрянУю мессу,
И солнце эпохальное, и сон,
И ветошь ненавистного сиянья
В одном раю, но вспомнится ли в нем
Распахнутое чувство бесприданья?
29-31 января, 2007 г.
Младенческое поучение
Она сидела с очень умным выраженьем
Такого царственно-невинного лица,
И книгу хитрую держа на оглавлении,
Что дочитала до счастливого конца.
Ей захотелось повзрослеть в ту же секунду,
«Алеша!» - братика подозвала
И, представляя свою роль довольно смутно,
Читать помеченное в книжке начала.
«Мы злы. И злость была всегда,
Она жила во все века,
Петляла словно в забытье,
За ложью пряталась в тепле.
И в цепких, низменных когтях
Все мяла мир, крошила в прах.
В издевках, вызов не тая,
Вела войну, где курс Земля.
И к древности зайдя на пир,
Вела себя как господин,
Зачатки злобы возродя,
Бросала с дикого копья.
Чтоб в сердце крепко те впились,
С душой единою сплелись,
Чтоб каждый зверь к вождям племен
Инстинктом стал бы озлоблен!»
Вдруг прервалась, так жаждая признанья.
…Но что же он молчит, нелепый брат?
И, уличив его в большом незнанье,
Не отступилась – надо объяснять! Но как?
Как вынести из головы картинки
Злых образов, что мчатся на коне,
И столкновение в красивом поединке!
…Об этом говорилось ли в стихе?!
И, неуверенность обидную не слыша,
Что непонятна ей самой такая суть,
Из вредности задачу взяла выше –
Пред братом от позора увильнуть.
Взглянув на мальчика, нахмурив сильно брови,
Так добровольно приступила к своей роли.
«Да, зло вилось, царапав нормы,
Отчетливей приобретая формы.
Могли б его искоренить?
Нет, сущность нас не изменить.
Все неизменною была,
Мятежно, горестно плыла.
А, может, только злость и гнев
Людей держали столько лет,
Подпитывая все дела,
Мораль язвили до гнила?
Хотя, последнее уже,
Нас не удержит на плоте,
Где еще можно строить жизнь,
Конечно, всех и все винив!
И злиться яростно на тех,
На предков, что вершили век,
Шатнули так. Теперь смотри –
Одни – без хлеба, те – цари!
В таких понятиях, хоть вскользь,
Простить бы можно было злость.
Но это сложно, даже глупо –
Зачем оправдывать друг друга,
Когда мы так же лезем в розни,
Жонглируем и строим козни?»
Почти конец. Какое впечатленье?
У братика разинут рот.
Как напоилось самомненье! –
И девочка торжественно встает.
С кем разделить свою наивную победу?
Где та серьезность на лице?
И, вытащив потолще томик смело,
Вдруг изрекла: «Да, дело все в уме!»
Ноябрь, 2005 г.
* * *
I
Пеклись зори бледно-тончайшие,
Словно проводками
Созерцания высочайшего
Миру ходкому.
Между тучами-тройнями
И фонарною веткою
Звездно-остроугольное
Ломалось копье древнее...
В ночи-чулочнице посланное
В иллюзорно-небесные дали...
Не для копий ли вечных разостланы
Они, сочиненные нами?
II
В ботинках лет, бежавших наутек,
Мы, и небесный лоб нестроен...
Давно петлистый ветер лир засек,
За сколько песен он поверит нам, за сколько!
И я из города, что лепит грусть зимой,
Плясать могла б до измождения стихий!
Их боги нам в виденьях, а мой бог
Проезжий, как и не пришедший мир!
III
Заря обуглилась. И сразу снег
Бессмысленен, как белый поролон.
Тот отбирал от каблуков моих пробег,
А этому не важен бег всех сотен каблуков!
Бежала. И от вытяжки ветров
Мой голос был пружинисто стеснен!
Я пробовала крик, но даже в нем
Метанье меж раздумчивых бортов!
Поэту
Ты знаешь, поэт, как хочется
Чехол на сны утром, неброско,
Зазывающим топоты дней?!
Ты знаешь, поэт, как хочется
Мне в воскликнувшей рани морозной
На песенной быть стороне?!
Ты знаешь, поэт, как хочется
В ту улочку, сном приталенную,
Прийти часов до восьми...
От дороги большой заправленную,
Где ленные тени ворочаются,
Пока сопят фонари?!
Ты знаешь, поэт, как хочется
Ту звезду, что одна и моргает все
В просвечивающей вышине,
Видеть и знать, что просится
Она не созвездиям на крыльцо,
А в шкафу отлежаться при мне!
Разве странно? На небе измелются
Судьбы самые изумленные
Те, что в далях своих так кратки.
На земле ж их докрутят мельницы
Из глаголов вёсен топленых и
Заподозрившей души зимы!
Ты знаешь, поэт, как хочется
Мне собою тебя найти?!
2007
ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ
Вчера и Сегодня
Вчера - толстели выси под ногами,
Подогревая плоть, а до души
Мне доплывал невнятный черновик не парусами -
Веслом, сколоченным рифмованно... Впиши,
Ввяжи Сегодня летнюю меня, мой дух,
Мой гид, верблюд, гористый недугом - мой стих,
В бровь расплетенной радуги, лишь в двух
Незнаньях я мила, она - в семи.
Все свора дней, разлаявшая вымысел про лето!
…Жилец мгновенья меня не стал б негодней
Без рук, что зло доили небо?
Нет, я безразличная – Вчера, больна – Сегодня.
Июль 2007 г.
Десятый день
…И прорастала медленно гармония - без лета,
Так я прилягу, напевая бренную прохладу дня, - вне звука.
Вне жаркого веленья снов.
Прилягу - наверху полотна вздетых
И выехавших с неба круга
Облаков.
Но проспан, не реет ни мной и ни ветром
Десятый день.
За вечер, отпивший июня, заветом
Нема и горда я, теперь
Такая же муза, как сотый прохожий,
Что внемлет годам,
Которые вкратце смешны и пригожи
И мне, и нам:
Стихам-побегам то к датам, то к людям, то к ноябрю,
И словно бы выкрашенному в воскресенье десятому дню.
10 июня 2007 г.
После сна
Я вдыхала сон, но знойные виды
Иссохли до малой лужайки.
Словно ленной мне нет сна. Ради мига
С той ночной пожилой попрошайкой,
Что по близорукости - Муза,
А в беспутстве спящих - вино,
Мне б молчать, что днем преют грузы
На беснующих вихрях ее!
…После сна сводит думы о лете,
Так и небо не пахнет, а стынет,
Чтобы вывихнул улицу ветер,
Ту, где я – переходом. Но - впредь и
Наскальный заброшенный день
После сна ощутится в походке,
Припрыжке утра. …Ровно в семь
Не спала. Сны и я
Отдыхали у солнца на сходке.
* * *
Слонялся день от кары к каре:
Стекал дождем, бродил жарой.
Со мной Купчиха грусти в паре
Могла б решиться на разбой:
Разуться, затянуться гривой
Чернявой, ветровым узлом,
Мятежность неба вздеть на вилы,
Стряхнув с него заздравный гром!
Рубцом на теле дня шел поезд,
В июль куря, ведя пробором
Лохматого пейзажа. В прорезь
Окна цеплялось лето вором.
Осень со спины
Скоро город набьет сеном
Листьев и строчек, что бросили,
Из-за плохого обмена
В природе и сердце по осени
Слогов и жизневкушений.
Дожди – и город сутулится,
Чей дых машинный ошейником
Скрутит все горла и все лица!
С дерев распущенных кружева –
В дома-тулупы печальные
Уже гостившею стужею!
…И небо на ложку чайную
Не отламывалось – гордо,
Было все в дождестойких лохмотьях, и
Кто-то тайно в карманах унес куски,
Покрошившиеся с него.
Что может натворить музыка
Сквозили бульвары чрез дымные тени
В скитаньях моих неземную котомку,
Которую я - на плечах, в ступнях - ветер,
Катили в вечерней постджазовой ломке!
А звезды стрелялись, луной спотыкались,
Лишь взгляды-увечья на тропы метались.
Я их целовала, сплетала в капканы,
Чтоб ими подушно ловить на бураны
Все песни твои! Все твои вдохновенья,
О, друг невозможного сновиденья!
Зря звезды, пойми, небо позднее крепят,
Проступающее в звуки брело - не упало.
И я музу бездомно-хмельную в скворечник
В изгнании вихрей тебе отпускала!
...Но гасли небесные ночники и фонари
Ночь до дыр протирали джазовую...
2008
Кто – за возрождение?
Февраль, понимаете?! А дождь скулит с гневами,
Всё кутаясь в волосы, шлифуя тот взгляд,
Которым во стороны странные, смелые,
Где солнце на высылке, грустно глядят.
Не верите в дождь упоительной спеси?
Затем и размыты.… Под крыши, под крыши!
А сами – пластами для поднебесий,
На них и вскарабкаться можно! Но тише…
Вдруг март, понимаете?! Сечётся он скачами
Прорвавшихся душ до весны, до весны!
И солнце в ущелье из тучи не схвачено,
Что глухо влачится за ним до земли.
С земли я и тучи, и ветер, и ястребов
В повозку мечты запрягу и в восстании
Света поеду за авторами
Разлетающихся воззваний!
С повозок – в автобусы, долгими шлейфами
Мечтания тянутся, и небо всё вспахано
Уже новыми земледельцами,
Полюбившими землю за облака!
И видя в вас, пассажир, размышление,
Я просто рада, что и вы понимаете:
Вечерние рейсы – не для передвижения,
Вечерние рейсы для – самосозерцания!
Уж март, понимаете?! Кто – за возрождение?
* * *
А я вышла в зимних доспехах
В неповоротливость утра тучного
И не знала, что вновь нахлобучено
Будет солнце замлевшей вехой
Тишины!
А я вышла в зимних доспехах,
Позабыв: не на голой ледышке
Восседает наш город, в куплетах
Домов на асфальте сгинет
Для зимы.
А я вышла в зимних доспехах,
Поскользнулась - упала - грязная.
И проваливаться в музык безделья
Стало шквально и безбоязненно!
А я вышла в зимних доспехах,
Чтоб понять: мы зачинщики нового,
Нам бы лучше ходить раздето,
Не считая накидок бредового
Обмундированья!
По пути
Иду. По правую руку - дорога,
Мне казалось: раскопки дорожного марта.
В фантазийное скат - тайно слева, к берлогам
Отшельничьих крыш деревянных.
А с них перелазами над вселенной,
Цепляясь за звезды, идти - красота!
Коль вздорщики лир до меня не бесследно
Сюда пробирались по карте стиха!
Иду - по правую руку - дорога -
Навстречу неведомым чудакам.
И чувства - потопами в плачи погоды,
И трудно сойтись по рукам и ногам!
- Упоённой пришла. - Вам бы тоже
Услышать поэзии крик?
- Да.
И прекрасно: в сезон нехожий
Уже двое сбрелись на пути.
Выше
По руинам дня мозолило солнце,
А я хотела быть у солнца второй
Вольно томимой весенней походкой
С черноволосой степной головой!
И стать посреди шумных, спешащих,
Спотыкаясь о луч, приспущенный ниц,
Душой накинуть февраль проходящий,
На выгон водивший столько лун-коромысел!
Глаза опрокинув на небе, я знаю,
Что правы они: не одни в миг бродячий,
С глазами-долинами малая стая…
В извозчики – ветер, на нём, меря плачи,
Лететь в поздний парк, шевеливший причуды,
Ссыпавший ритм пятничной легкой золы,
И выждать пытаться проклятого блуда,
Что без сна на другом отрывке Земли!
Послесловие
Танцем не прямоходящих
Нас за вожжи тянет луна,
В ночи симптомно не спящих,
Желающих стыть до утра!
Когда тела - об изнеможении,
Им прикрытие ночи нагар.
И город пустой - им владение
Под стражей увалистых чар.
Заря, напылённая и неспешная,
Меж полчищ высоких домов -
Средь них и встречать чудо-лешего,
Что стянет к ногам вопль дорог
Вечности, стуком сметённой
Каблуков, что отростками скал!
- Но а мы навсегда занесённые
В путевой рассвета журнал!
* * *
И по жизни – стихами выть,
И по жизни – стихами складываться,
Как нахлёст, как набег… И вить
Канаты, с которых высаживаться
На людей, на солнце… Поверьте мне!
Я не самая сумасшедшая,
Лишь бы мир – не глух, а проветренный,
Лишь бы душу – по мне, но не пешего!
Я тайна. Но а если в нашествии
Из глаз четырёх хоть, намотанных на звезды,
Я бы – с радостью в сумасшествие,
Я бы – в горы – поверх ходьбы!
Я бы – с кем-то… Стихами осыпанная,
Один – в кармане, другой – под сердцем.
Я не самая непредвиденная!
До меня измеряли в герцах
Жизни прекрасную маету!
До меня – понимала Цветаева!
* * *
Мне нравится, что я осенняя,
Что шершавость дорог позволяет
размашистый шаг,
Словно идём мы в своё имение,
Которое на солнечных этажах.
Мы подвержены осенней депрессии,
Но светлое примешивается в небеса.
И я говорю: «У тебя же волосы светлые».
Она: «Меня тянуло на берега!»
И осень чувствуем мы замиранием
Троп, сквозящих листвою ленною.
А я не верила тому испытанию,
Как склонённое дерево, я была бренная!
Была я растрогана ночью гитарною.
Мы стиснуты холодом, его руки в музыке,
Они мне напомнили моление давнее,
Когда у похожих была я минутами!
Я просто подумала: ведь мы разойдёмся вспять!
И что же? Меня и прибило к неведанному,
Трепещущему так, как другие мстят
Единожды лютым созвездиям!
Я просто подумала: зачем же зовут меня?
От них беспорядки храню я по комнатам.
А мы непревзойдённые в этих днях,
Мы - сфинксы в руках сентября бездомные!
* * *
Я – стихийная песня,
Подавленная негой вечеров,
Когда не починённая за день луна не на месте
И порубленной звездой не разжечь костров!
Видит бог: обитала дождями я
На крышах подсказанных мне домов.
Видит бог: непутёвая, я с друзьями
Не сковала и двух оков!
И это – двадцатичетырехчасовое одиночество.
Эти – ноги с мозолями ещё на двух странников.
Эта – голова, пущенная по ночи
Вслед за выдохшимися ветрами!
И сдерживая пока
своё светопреставление,
Наскребаю небо в ладоши и
Обвиняю себя в непомутнении,
Обвиняю себя в очень хорошем!
Июль, 2008 г
* * *
Выйти гулять самой по себе,
Может, стройной, может, печальной.
И поводок от солнца держать в руке,
Думаю, не случайно.
Из облаков выкидывается июль
На руки нам и под ноги,
Так, что и мне захотелось тонуть,
Навеваемой стонами водными!
Кто беспризорен на этой улочке,
Брошен за происки вдохновения?
Кто посчитает меня за дурочку,
Загребающую приключения?
К тому и пойду с неудачной прической,
Вселенную встряхивая каблуком.
В том и буду искать свою лучшую тёзку…
Я думаю, у нас взвинченная связь имён.
Июль, 2008 г
* * *
Все в общем совсем несложно:
Декабрь, припавший к губам,
В завядшем листе – оплошность,
Идущая очень нам.
И тёмное утро, и тёмные
Вечера шесть часов.
Уютно идти из дому
И больно, что нужен кров!
И ветреные надежды
В руках, что ищут перил,
Ведь льды – не для самых нежных,
Они – для того, кто мил.
Он чуткий, он прехороший,
Должно быть. Но кто же зол?
Я чистосердечной ноши
Не тяга, а произвол!
Промокшие мы, и мне уже
Некуда и спешить.
Антенны столкнули небо
На видимые рубежи.
…Всё в общем совсем несложно:
Болезненная земля
Предчувствует только звёзды
И день напротив меня.
Всё снег
И окончилось моё должное,
И ушла я бродить восвояси.
Мы на ноты зимы переложены,
Несравненный, иль вы не играете?
Я хотела переступать
Кисти все вдруг затихшему городу –
И свои на грех передать,
Чтобы портил ими аккорды он!
И не знала, что терпкий укус
Ноября повергает в бешенство,
Умоляя искать союз
Меж продажностью и безвестностью!
Голос вольно звучал под гул
Всех автобусов и троллейбусов,
А по воздуху слышался мул,
Протащивший нагую метелицу.
…Бич в лицо – глупо я улыбнусь,
Пропляшу, утеплённая, праздная.
Я, пожалуй, давно не боюсь
Делать главным, что есть незаглавное!
* * *
Ночь под окнами, дикая, скачет ли…
Только сердце не будет вздрагивать,
Сердце томное одурачилось
И отправилось день дотягивать.
И рассорилась я с надёжными!
Поникший асфальт, прорвёшься ли
За глазами его никчёмными,
За лихими моими подошвами?
Петляли мы в прозябании,
Сходились, как наваждения.
Как голые ветки, ломались
Приятные хитросплетения.
И окон горящих тысячи,
И лгут мои беспристрастности,
Холодным ветром надышимся,
Как тенью большой опасности!
Оправимся ради властного,
Согнёмся, как награждённые.
Совсем не хочу я красного
На дали свои обагрённые!
Ты есть между эхом и нотами,
И я не борюсь с молчанием…
А ночь всё грешит истоками
Забытого соприкасания.
2009
* * *
Заоконный прохожий тронется,
А ему пошла бы повозка.
Да из нас кто-то долго не молится
И молчит, что жизнь – нечто броское.
Собираюсь. Идти к ним. Нажгу
Своих песен, промокших в лете.
Не подумаю, с кем иду,
Ни одним не обмолвившись светом.
Перебежчики, многолюбы…
Это, видно, уже не о нас,
Кто не помнит – ни чьи губы,
Ни от чьих кто не стынет глаз!
Обещание дали: мы лоцманы
С мутных вод, позабытых в полях.
…Веселитесь, мною не позванные,
Веселитесь ради меня!
2009
* * *
Солнца в глазах отпечаток,
Слава со стуком трости…
Вас, в снегопад объятым,
Я ожидала гостем.
Вас напоила чаем,
Словно надеждой выманить,
Вы у окна стояли,
Как пред закрытым именем.
Ветер велит сутулиться
Только неумолимым.
Я после Вас на улицу
Больше не выходила.
Мнимая тишь беснуется
В скрипах метели белых…
Я после Вас на улицу
Выйти уж не посмела.
О творчестве
В жизни лучше не будет страха,
В жизни горче не будет прах,
Чем падение лютой птахи,
Несущейся на стихах!
В обольщенье кусаю губы,
Пока рифма торопится,
Как туманы, кладу на руки
Одиночество.
Север строгости станет югом,
Мы по лёгкости
В эту ночь не минём друг друга -
Я и творчество.
Будет душно – открою ставни
Помутнения.
Со стихов мне пора на камни
Преткновения.
И босая пойду под парус
И под солнце я,
Чтобы муза не называлась
Лишь бессовестной,
Чтобы каждый малейший жест
Не запомнился…
Ветер вновь защекочет мне
Переносицу.
* * *
Жду тебя я не дольше мглы,
Выдыхаемой горьким ветром.
Убирали свои зонты,
Запирали тугое лето.
Битый час я уже иду,
Я и щёки в морозной хрипи,
Долгим днём на моём ходу
Уже не возникни.
А вчера я вздумала петь,
А вчера я смеялась будто.
Какая нелепость – греть
Холодные сны под утро!
Какая опасность – дрожь
Под сердце, когда одна я.
Ты бусы мне подберёшь,
Как пыль с дорог подбирают!
Невнятна и хороша
Сиделка моя – гитара.
Ты думаешь, не спеша
Можно губить пожары?
В обители вялых лун
Горя небесножитель.
Под звуки нещадных струн –
Твой я проситель!
Или оттенок глаз,
Или твоя улыбчивость –
Что-то нас не отдаст
На руки неусидчивых.
* * *
Не потеряна и не вверена –
Заходи.
И чем - более ты бесцелен,
Тем – люби!
Не в уюте травить одеждами,
Так и знай.
Ты глазами своими снежными
Вызволяй!
Как предсердие, между стенами
Бьётся ночь.
С непокрытыми мне коленами
Надо прочь.
Быстрым шагом и терпким шёпотом –
В перепад.
И висит безрассудным поводом
Мой наряд.
* * *
Сквозняки, как мётлы
Сора и ветоши,
Я не буду лёгкой,
Сердца не ведавши.
И глаза срывают
Стужи бескровные,
Я к тебе вздымаю
Руки холодные!
Я стою, не верую
В день неопознанный,
А зима не белая –
Вычурно-слёзная.
А слова не веские –
Долгоиграющие,
Наше счастье – в честное
Мы воздвигающие!
…Перед снами гулкими
Вальсово-нежными
Иду переулками,
Иду безмятежными.
2009
Рисунок Богдана Кияшко
Поэзия ВЯТЛАГа: два мира, две судьбы
(Валентин Тимофеев – Валерий Буш)
(Фрагмент исследовательской работы)
(Валентин Тимофеев – Валерий Буш)
(Фрагмент исследовательской работы)
Два, явно незаурядных, человека по ту и другую сторону колючей проволоки. Две судьбы, преломленные драматизмом советской лагерной эпохи в масштабах ВЯТЛАГа. Представим их: Валентин Тимофеев – вооруженный охранник, «вертухай», маленький начальник, имевший личный кабинет в одной из зон, одержимый страстной, но тайной идеей – быть удостоенным сталинской премией за свои стихи. Его жизненный путь мне неизвестен, все сведения о нем я нашла в его стихах. Второй – Валерий Буш – заключенный, человек умаленный в правах, но сохранивший дух свободы и дар стихотворца. Случайно, чудом, через десятилетия до нас дошли тетрадки со стихами, которые можно назвать и дневниками, и летописью, и документами эпохи, так как по ним прочитывается судьба как рассматриваемых мною личностей, так и судьба всей страны. Эти тетрадки уникальны, хотя бы потому, что их до сего дня раскрывали только близкие родственники, но в них документально запечатлена судьба Отечества в «грозовые сороковые».
Глава II. Тема отношения к своему «ремеслу»
и выведение его смысла
1. Валентин Тимофеев
Понятно, что на лесоповале Тимофеев не утруждён рабскими полномочиями исполнителя, он – Отстранённый от рабов-заключённых, и как бы планово покровительствующий им, по-начальнически ожидающий от них дисциплины, осознания и глупостей, цинично-поучительно оценивающий их работу как вполне добротную:
Пилить дрова не так уж плохо
Особенно в лесу густом
Где много зелени и моха
Муравьи комар кругом.
Но примечательно, что он представляет себя, а не рабочих «притоком», главным работником «домашнего» вятлаговского хозяйства, отгораживая в нём для себя эксплуатируемый «огородик»:
А поэтому на нашем огороде
Не поздоровится иной свинье.
Ведь выполнение заготовочного плана сулит ему приобретение своеобразной стендовой служилой чести, и Тимофеев понимает, что она умаляется всякий раз, когда заключённые вздумают совершить правонарушение. И эта обратная зависимость не позволит вертухаю закрепить за собой ни метра, ни клочочка казенной земли в элитной стройке социализма. За что же? Почему он преданно ищет в ней животворящий, ассоциативный смысл? Он знает, как больно рождение ещё неубедительного доказательства величия Системы и боится того, что зэки сделают заклейменную властью оговорку на её невозможность более существенной. Тимофеев увлечён этой игрой-мистерией, но лагерь рабства – огороженный выгон для его истинно гражданских чувств и плохое место для естественных подвигов на фоне трудового равнодушия заключённых.
В стихе автор выражает себе не через «я», а через «мы». В этом и заслуга коммунистической идеологии, когда отдельный человек, казалось бы, задушевно, бодряще сращён с толпой, но в то же время он интуитивно прячет, сберегает что-то дерзкое или сочное личностное за этим «мы», подсознательно предполагая, что именно его подпись под общим призывом, как-нибудь выделившись среди прочих, затрётся. Значит, Тимофееву желательно не просто самолично выговорить новые истины государства. Почему же? Возможно, благоговение перед «великими» не даёт права вмешиваться, а, может, лицемерить самоустно пока ещё кажется подлым, и это просвет. Просвет в той вроде бы безукоризненной убеждённости автора, по которой видно, что «вертухаевы одёжы» ему жмут.
Успокаивается он ощущением своей ответственности за планетарные ценности страны, тревожащие его и не дающие ощущения личного пространства:
С утра звонки по телефону
Напиться чаю не дают
Но я привык к такому звону
Они так весело поют
Случится всё конечно может
Но больше без толку звонят
Звонок когда-нибудь поможет
Когда уж сам себе не рад.
Чувствуется, что Тимофеев хорошо запоминает минуты уединения в своём кабинете, потому что они позволяют ему ценнейшую пассивность относительно очень неоднозначной стороны его службы с её обязанностями, прислуживаниями начальству, ожиданием дневных пробежек до плановых пунктов, хлопотами и желаемыми поручениями. Поток бесконечных текущих новостей, имён по телефону и со всех сторон способен обезличивать Тимофеева, говоря прозу злободневности, до ужаса и смятения им полюбленную. В работу Тимофеев вкладывает слишком много душевного рвения и осмысления, что указывает на склонность его усложнять обстоятельства. Но это не вызывает у него никаких подозрений относительно её несправедливости, потому что работа побуждает его к жизни, ремесло проникло и в её неслужебные сферы.
На оборону миллиарды
Ассигновано рублей
Так зарубите это гады
На носу своём, скорей
Кажется, что Тимофеев одобряет мнительность и скупость власти в отношении к делам простой провинциальной и бедной России, так как готов защищать её наружное обрастание капиталом. Он активен, предусмотрителен и заблуждён относительно советской вечности:
Нам нужно сделать и немало
Различных ценностей машин
Чтобы всего вполне хватало
И не на этот день один.
«Ремесло» Тимофеева позволяет проявить ему свои лучшие организаторские способности, вероятно, что со служебными обязанностями он в полном согласии:
Мы взяли план <…>
И сдали за тридцать дней
В порядок чисто идеальный
Привели коров, свиней
И за качеством следили
Чтоб в этом не было прорех
Чтобы продукты наши были
Вкусней и лучше всех.
И так, можно сделать вывод. Валентин Тимофеев, используя старомодные способы, пытается наполнить модернизированную правду общества какой-то до боли привычной оговоркой, оговоркой на примерность и геройство всякого простолюдина-жертвенника – во своё спасение. И он вряд ли уценит то правило, что наглядность в нашей жизни есть самое достоверное, поручающееся и ненавидимое нами. Так и его рабочая поэзия почти как рапорт, поверхностный, всегда готовый отвратить от себя любое подозрение в измене государству. Несомненно, что смысл ремесла всего лагеря он подслушивает в рекламно-партийных лозунгах, которые разносит многозвучным и ширящимся эхом до, как он считает, «простых смертных». Тимофеев убежден, что партия доверила ему если не пророчество правды, то, по крайней мере, выхваляющуюся драму во всей ее сложности. И он не против поучать «слепцов», не против и быть среди них. Я же считаю, что он просто учиться прямо и щеголевато держать спину, чтобы стать ещё одной физически полезной советской единицей.
2. Валерий Буш
Ляжешь в десять, поднимешься в три,
И грызёшь, и грызёшь древесину.
Очень интересно, что Валерий Буш не упускает временного, почасового значения жизни, её посекундных взносов за подогретую надежду. Его внимание к суточным движениям, а не к вечности символизирует то, что он как бы лишь засиживается в тюрьме впопыхах и неусидчиво перед каким-то грандиозным переходом действительно в новое. И в лагере он заново осмысливает уже пройденные этапы своей поэзии, вынашивая идеи спасения, злобно выполняя рабочий план, не растрачиваясь на своё успокоение. Зачем? Жить он будет после. Буш «по-домоседски» не стремится выйти из того предубеждения о жизни, что взрастил ещё на воле, в этом постоянстве и вере в намеченное есть его принципиальное, даже какое-то совсем советское упрямство, сила, выигрывающая у партийного пролетариата, потому что выведенная им самим. Поэтому вполне естественно непринятие Бушем теории о том, что он словно бы исправляет свою преступную спесь во благо, нанося штрихи новой великой эпохи государства. Ведь он один из тысяч поверенных в эту дремучую ложь коммунистического идеала:
Прёт с лучками в морозный туман
Ледяными лесными дорогами
На кобыле хозяину план.
Буш знает, что они вместо спасения обескровливают ими уже проклинаемую страну и что его праведное отвращение к сделке с государством когда-нибудь зачтётся ему как вера, польза, борьба за жизни. Кроме того, Буша задевает полная безоценочность труда заключённых:
Вам бы строить чужими руками
Тех, кто в лагерь заброшен на срок.
А в газетах вы строите сами
И про нас, заключённых молчок.
То, что властители, присваивая результаты и его «ремесла», начищают парадную «форму» коммунизму, оставляя заключённым лишь всё предшествующее их Общей с народом победой, но не победу, не может не возмущать Буша.
Жжёт в пути мороз нежравших
Но дыханье греет…
Вдалеке огонь мигает –
Как ему мы рады!
Но здесь просматривается и некий обратный адаптационный эффект обессилевшего сопротивления заключению, когда в безымянном и покалеченном существовании Буш начинает искать привязанность и отраду, обманчивое мимолётное и появляющееся только в минуты самого неотвратимого надрыва утешение. И это утешение – огонь ждущего забвения, появляющегося в минуты отдыха от неблагодарного подражания Сизифу, который-то, однако, спускаясь с горы, не утрачивает гордый образ человека:
Конвоиры-гады
Гонят хуже злой собаки
В лагерные зоны,
За колючкою бараки,
Заключённых стоны.
Так и Буш душой и разумом отходит от грубых и для него бессмысленных задач «ремесла» свободной и старчески-мудрой поступью к радостному ощущению в себе внутреннего Человека. Поэтому Валерий Буш видит вокруг себя, в каждом жесте, слове угнетателей всемирную несправедливость, которая сводится к одному – отобрать у него его сокровенное личное право на человечность:
Крепостные, без права любить,
Заключённые хуже скотины.
Он заносчив и вознесен собой, но в среде несвойственной ему грязи всё же не избегает действия на себя общего дурмана, зверства и укрывается сам манерной накидкой человека, воспитанного в новаторском духе коммунизма. Но понятно, что обвинять его в этом несправедливо. Буш умело создаёт образ репрессированного человечества в лице маленьких человечков, погубленных (себя он к ним всё-таки не относит), заслуживающих самого неумеренного защитника, коим и является в душе Буш:
Искалечили зеков, угробили,
Запугали, кто слабым пришёл,
Веру вышибли, душу озлобили
Беззаконие и произвол.
Буш как крестьянский ремесленник жалуется ещё и на условия труда, словно бы подтрунивая над тем, что власть, засадившая его сюда, не смогла достичь элементарного – материального обеспечения на производстве. И если вертухай боится в качестве конечной идеи новой отстройки страны, сетуя на беспомощность чёрнорабочих, то они, напротив, убеждены в полной и местами комичной некомпетентности служак. Буш с упоением и иронией тоже заключает взаимозависимость заключённых и их «граждан-начальников», осмеивая привилегии свободы советских «ищеек», проводя мысль, что «стражи» зеков точно такие же заключённые, только вдобавок ещё находящиеся в заблуждении относительно совей незаменимости:
В лагерях за побег заключённого
Конвоиру дают его срок.
Рабочая, деловая атмосфера лагеря и не может быть спокойной, так как идеологическая сила заключённых смущает и раздражает начальство и более мелких исполнителей, чья абсурдная партийная правда, в свою очередь, уже самих зеков доводит до исступления.
Надо отметить и то, что Валерий Буш тоже часто покрывается значением «мы» в своей трудовой поэзии. Но навеяно это отнюдь не недоверием своим умозаключениям, не обозначает сгибы в сторону массы и вряд ли должно скинуть уникальную ответственность от сказанного им. Нет, так автор выражает своё уважение свободному духовно обществу, с коим состоит в неписаном заговоре. И чем более у Тимофеева употребление «мы» является приличествующим, должным воздать благоговение его перед авторитетами, тем у Буша боле самонадеянным и индивидуальным. И если первый чувствует, что его лагерное ремесло охранника отодвигает его от народа, ставит во властную позу, что одновременно и ободряет и пугает его, то второй же воспринимает свое положение зека как эффективное проникновение к народной совести и к своей тоже, что может дать ему бразды местного лидерства на свободе, но и определённо нереальные замыслы. Интересно, однако, то, что все-таки поверив своим представления о жизни как Заключенного, ненавидя и оправдывая их, Буш приходит осторожно к осознанию русско-национальной идеи необходимости определённого молчания и смирения перед угнетателями. Я заметила, что такая идея самоопровержения не редка для поэзии Буша:
Не томи меня, дума тяжёлая,
Возврати мне мой прежний уют,
Доля выпала, пусть, невесёлая,
Но и с нею на свете живут.
Итак, гражданская поэзия Валерия Буша являет собой очень яркий образец реализма высокого психологического уровня.
Заключение
Индивидуальное творчество, в том числе поэзия, являются ключом к пониманию самых сложных времен в развитии человечества. На примерах поэзии Тимофеева и Буша я старалась раскрыть проблему совместимости противоположных и разнозрелых идеологий в условиях процветания одной и преследования другой. Я обнаружила, что поэтическая форма жизненной линии моих героев была изначально правдивым и самостоятельным их успехом. Рассматривая в лице Валерия Буша весь лагерь оппозиционеров советской власти в России, я выявила граждански осмысленное, трезвое понимание действительности, гордое стремление к претворению в жизнь репрессированных идей и уверенность в невозможность послелагерного смирения и вступления в советские рати. Поэзия Буша оказалась неким полужаргонным философским архивом его судьбы, очень впечатляющим и исповедальным, но, однако, вобравшим в себя глобальные штампы, внушения времени. В лице же В.Тимофеева, рассматривая основную часть российского общества социалистических энтузиастских начал, я выявила политическую и деловую выслужливость, малоопрактикованную иллюзию истины, патриотическое рвение при духовной слабости. Поэзия Тимофеева, не богатая на личные темы, оказалась своенравным самопризнанием в обожествлении им советских реликвий. Интересно и то, что мои герои, находясь по разные стороны решетки, составили себе правды-синонимы, основанные на взыскательном поэтическом мериле.
2007
Комментариев нет:
Отправить комментарий