Алексей Кошкин

Собрание сочинений (1998-2008)

Содержание: Тропа к Сусману
                       Мифы Почерневшего Листа
                       Декабрьский эгоизм
                       Миндаль и пресыщенность
                       Фразеологический проект
                       Этимологический проект
                       Житие Грегора Менделя
                       Пьесы и стихи

Тропа к Сусману

               Пять лет назад полупрозрачным днем я бродил по лесу в поисках удовлетворения хищнической алчности, присущей всему роду человеческому. Со мною было еще несколько человек – мои родственники. Внезапно сквозь стволы густых хвойных деревьев стал сочиться влажный теплый свет. Мы очутились на поляне. Неизвестно, по какой причине я вдруг стал, как вкопанный. Я едва справился с собой и спросил: «Где мы?». Мне ответили: «Это Сусман». Впоследствии меня всегда тянуло на это место. Так Сусман стал пристанищем моей усталой души. «Сусман» – странное слово. Именно в силу своей странности место это притягивает к себе души людей, ищущих жизнеутверждения. Почти магически тянет к себе эта поляна, окруженная лесом.

*    *    *

               Вся та ночь прошла для меня в неясных умозрениях. Периодически сердце начинало играть мелодию грани света и тьмы, приводя в дух большие дозы неосязаемого и летящего стремления в гущи бетонно-цементированного стекла к чему-то идеализированному, но прекрасному непонятно чем. В этом состоянии под руку мне попалась бумага, и я стал сеять на ней семена посредством пасты шариковой ручки. Плыли в глазах буквы моего корявого почерка, и рождалось что-то неосознанное, нетребуемое ничем, но тем не менее отражающее процесс высшей нервной деятельности молодого человека.

               Сон короткий, но вместе с тем питающий надежды на просветление будущности во время грядущее, приходить, похоже, не торопился. За окном в этот раз светлели зеленеющие очертания рябин и ирги. Единственным порождением сопромата вокруг меня были: печь-голландка, сам ветхий, трухлявый, исполненный винной терпкости в каждом изгнившем своем бруске дом да старый ветхий забор, светивший в окно своим серовато-плесневым штакетником. Тогда я не задумывался о цене достижения материальных благ человеком и о правомерности оного по отношению к природе и остальному сущему.

               Тем временем начинался вселенский полонез восхода, ознаменованный карнавалом красно-оранжевой материи электромагнитной природы. В эти минуты тебя переполняет желание стать подынтегральной функцией в общем интеграле ноосферы Земли, желание быть на порядок выше всего сущего, быть на короткой ноге со всем этим «стосорокасолнцевым» братством. Здесь мы дорожим своим превосходством. Мы осознаем свою власть. В эту минуту горды собою и физик-теоретик, дающий этому «явлению» обоснование, и поэт, радующийся тому, что его высшая нервная деятельность осознает сие, как символ, как отвлеченное. Зарядившись часа на полтора истинно-человеческим интеллектуализированным высокомерием, уже возвышеннее входишь в трухлявость животной непросвещенности. В эти мгновения разум в интеграле с «явлением», образуя корону сущего, венчают человечество на духовное доминирование. Радость осознания этого переходит в эйфорию антиреализменной направленности. Но нити всевластного Социума, дергаемые неизвестно по чьей невидимой воле, увлекают сам полуосознаваемый фенотип в реалии координатной Декартовой среды. При этом в мышлении происходит дереализация событий и фактов, и так называемый «опыт» – не есть бумажная совокупность категорий, сформированных при посредстве фактов.

*    *    *

               Наставшим днем мне все было интересно до нового. Я открывал для своей души небеса, солнечный бег в этих небесах и облака, плывшие в тех же небесах. Душа моя стремилась к природе, дабы видеть в ней причины гармоничности и сбалансированности. Я не испытывал орнитологического восторга по поводу пения птах небесных и жужжания букашек. Для меня это была мелодия гармоничности, играющая уже миллионы долгих лет, сопровождая мерное покачивание жизни. Ноосфера Ноmo sapiens виднелась в этом балансе в виде ЛЭПов, участков картофеля и консервных банок, увещевавших о сущем во всем действующем Социуме. Непрерывное шествие преградил лес, увлекший и поглотивший в свою стихию. Мысль, натыкающаяся на материальные препятствия, созданные веками, кипела, плавилась, бурлила и увлекала за собой существо. В это время мысли отбивали залихватские па под марш, струившийся из разума. Это была музыка разума, являющая собой результат сложения волновых звуков, синфазно бьющих по моим окровавленным извилинам. В этот момент я оценивал себя как ледокол, рубящий от имени вселенского разума корку арктической мощи. Однако при этом величии звуки, будто сами не желали выходить из меня, дабы не нарушать сбалансированность волновых процессов, излучаемых естественной средой.

*    *    *

Узкая дорога для человека и для его разума представляется чем-то лимитирующим вариации. Здесь есть два стремления, два взаимоисключения. Обратный путь есть путь к умозрениям относительно серого стекла и бетона, к отчаянным попыткам раскрыть двери серого здания и, устремившись туда, найти что-либо вожделенное и, на этом успокоившись, отойти от одиозности Социума и его проявлений. Вторая альтернатива – стремиться к грядущему углублению гармонии. По сути дела для меня, идущего, шествие вперед являлось единственностью для сохранения статуса не принявшего теплый, но гнилой мир трухлявости бытия. По сути своей я был ребенком, родившимся из этой трухлявости. Я поднялся над жизнью трухи, над ее интересами с помощью одной единственной силы, с помощью любви. Когда путь стал делать крюки и петляния в лесу, силы мои стали подходить к концу. Вдруг путь мне преградило солнце. Это был не тот маленький блин с забавной рожицей, который был виден из трухлявости и не то огромадное блюдо, желтое с пятнами, которое рисовал Социум в умах своих приверженцев. Это было нечто всепоглощающее и всепроникающее. Затем все погасло и передо мною возникло серое детище сопромата и Социума. Здание, как и солнце, поглотило мою сущность. При этом я и не думал даже воспротивиться этому поглощению. Здание подключило меня к своим коммуникациям и, давая мне минимум, не предоставляло мне возможности задуматься о происхождении этого минимума в сравнении либо в соотношении с другой мерой, с другим количеством.

               Я восхищался бессбойной машинностью процессов здания и не стремился разрушить его, а наоборот мечтал внести свою лепту в отлаживание механизмов и процессов его. Поэтому доминирование Ноmo sapiens не представлялось мне результатом, а являлось само собой разумеющимся и стационарным. При более длительном моем существовании внутри Серого Здания я неотвратимо превратился бы в его часть, в его атом. Но вдруг весь процесс поглощения меня сбился с шестерен и нанес моей минимализированной сущности физический урон. Я стал переживать из-за утраты тепла солнца и минимума из коммуникаций здания. В связи с разрушением инфраструктуры здания в мой мозг перестали поступать из его коммуникаций различные социолимитирующие галюциногены, тормозящие деятельность мыслей. После этого дух вырвался из оков существа и по мшистой извилистой тропке направился в то место, где нет существенного и социального, серого и бетонного. Это место обширных просторов гармонии души, это… поляна в хвойном лесу. Это Сусман.

               В конце дискретно-идеального леса душа моя ощутила свет. Свет этот был не результатом работы какого-либо источника. Это был всепроникающий максимум, сливаясь с которым многие души сами становились дискретными накопленцами и источниками этой всепроникающей энергии. Имя этому свету было – любовь. Без малейших промедлений душа моя погрузилась в этот вечный и нескончаемый, неопределенный во времени и пространстве свет.

21:02:98

*    *    *

Что же стало с тобой, мой герой

И мятежного духа хозяин?

Где любовь в твоей жизни

И что она значит –

Не знаешь?

В этой строчке вопросы сплошные стоят

Без ответов.

Но для данного слова критерий «Вопрос»

Иль «ответ» неуместен.

Совершенно спонтанно возникнув,

Забыв Ломоносова начисто,

Возникают всё новые, глупые ранее

Качества.

Мысль должна в этом мире пустыню

Сквозь сито просеивать для того,

Чтоб жемчужину выбрать из тонн

Всей двуокиси кремния.

А иначе гореть на помойке изгаженной вечности,

В обывательском быдле гореть этой личности.

Всё есть глупость. Одна лишь любовь

Правит миром в агонии,

И предела ей нет – ведь она –

Идеальная категория.

Январь-февраль 1998

 

Разум

Domina omnium et regina – ratio *

Огонек вселенной угасал в тумане.

Чей-то взгляд волнуя,

Искры посылал:

- Светом был когда-то,

И стоял я насмерть

Против смертных скал;

Обмануть пытался

Мать свою природу:

Силы, чтобы ярче мне гореть, искал.

Пеплы сквозь столетья веял я по ветру,

Сущность познавал я,

А теперь – пропал!

Где найду я силы, чтобы возродиться?

Чтобы на планетах «солнце» воскресить?!

Вечности летели,

Бури холодели –

Огонек метался и на помощь звал.

Что его убило?

Что его задуло?

В чем причина смерти чудо-огонька?

Все столетья гаснет

От одной он вещи –

Ведь любовь он хочет

В пепел обратить.

Осенью пылая,

Те костры из мыслей

Не дают природе свет любви зажечь

Только лишь весною,

Зажигая звезды,

Северным сияньем мраки растворив,

Свет любви сияет,

Души всеобъемля,

Как рассвет стучится

В серый сумрак дней.

28:02:98

*  Хозяин и царь всего – разум (лат.)

Пьяный сказочник

Земные потолки из первоцветья

В январь превносят золота тепло.

Как будто вместо буквы междометье,

А может быть и это хорошо?

Из междометий слово не составишь,

Хотя бы потолок беленым был,

И пусть в состав зеленый яд добавишь:

Все ж серый волк тебя прелестней выл!

И ты с волками вой на полнолунье

(Не в плане недозволенности, зла), -

Пусть будет мысль трещеткой-топотуньей:

Чтоб горе просто жизнью назвала!

Ты разбавлял труху сусманным скипидаром,

Ты сам – червяк, за серость кирпича

Ты мысль продал, и, правильно, что даром:

Как куль навоза скинул ты с плеча!

От записей спиртово-перегретых

На треках след от гелия ядра,

Виднеется гора Путей всепетых

От центра лицемерия добра.

От «Социума» выйдя на «тропинку»

Все ж дальше «колобка» ты не ушел!

Лисой поеден был ты на поминках

По тем из стаи, кто за лес зашел.

Где «бабушка и дедушка» – трухлявость,

Где «волк, медведь и заяц» – Серый Дом.

Прошла ли эта глупенькая шалость,

Укушенному зверем – подлецом!

Ты с мрежью* поднялся до берега-погоста

И, к радости, не обнаружил ты улов:

Как побратавшись с трезвости форпостом,

В уничижении своих восьми голов!

Купаясь в восклицаниях и буквах,

Ты отошел от лепетанья междометий,

В слова одетый, будто осень в клюквы, -

Несешь ты мысль, которой три тысячелетья.

* мрежь – сеть (слав.)

Непройденное

Бесконечный шум, который извне посылает геометрическое наваждение на безвозвратно уставшую душу, с каждым всполохом светлеющего пристанского утра пытался нарушить покой, ранее долго накапливаемый. Само сердце – то мысленное безбрежие, находящееся в области духовного средоточия – за время стараний мелочности высохло и заплыло жиром внимающим шуму металла барж. Сердце жило лишь одними надеждами на бегство из затмевающей геометрии внешности.

-  Забвение! Вот как следует назвать эту смертную примиренность с шумом. Всевластвующая, лютующая, бесслезная скорбь… Грязь сытой безысходности – опасный враг здравого рассудка.

Недомолвки личной озлобленности вместились неуёмными штрихами в пейзаж пятен серости на светлом фоне величествующей архитектуры.

- Время… Оно проходит параллельно здешнему призыванию бездн. Эта, почти явственная субстанция, как перфоратор прожирает своей прямой линией сковородку жизни серого пятна. Нанизывает на себя сердца, становится на стезю своекорыстного пользования временным фактором. Та смерть белковой оболочки пожирается бесконечным, (но не безначальным) в обозримом мгновении прямой исторического процесса. А чем это скованное фигурами воспоминание способно напитать благость дыхания ленты под именем жизнь?

Его лицо было закрыто руками. Сквозь пальцы лились слезы… В душе пылала пламенем скорби неслышимая искорка надежды. Известково выбеленный пейзаж дохнул многогласным пением. Сейчас, кажется, самая мизерная надежда могла воспылать нетленным пламенем, опаляя и расплавляя, посторонний сквернозвучный баржево-ржавеющий смрад.

-  Жизнь, освобождаясь от ржавчины плесневого грязного подполья, вновь обретает истинно человеческие смыслы и начала. В этом хоре Вечности душа истинно любит всё вокруг, сподвигается к Всевечному Первоисточнику.

Своды Вечной Архитектуры, звездчато освещаемые искрами и всполохами, парили, зиждемые веками. Века шли рядом, зажигая новые и новые свечи во всей весенней теплоте нетленных кровлей. Серое и металлическое, в изгнании от известковой красочной белизны, паразитировало, пытаясь задуть искры вселенской любви и святости.

- Сон… Он исполнен грубой черноты… Здесь безраздельно  сыро и холодно до затхлости и безысходности. Забвение уносит на своих грубых крыльях те слезы, что ранее приводило к всезатмевающему пению.

Снова всплеск серой действительности жадностью турбулентных коммуникаций съедает часть светлого и утверждающего.

За оградой красок тишины,

В безраздельном озере заката;

На тропу выходят испытанья-сны

И ведут свой путь в душевное куда-то…

Наши тени беззаветной красоты,

Все поляны – встречи с небесами

Не отнимут злобные хвосты

С их озлобленными ночью голосами.

Нет ни слез печали, сожаленья

От утерянных путях к спасенью, -

Только лишних возгласов сомненье

Да проросток смерти в мир осенний.

Нет и тихого просторного спокойства,

Ничего из жизни нет под кровом;

А живет лишь здесь пустое свойство

Под забвенным геометрии покровом.

- Боль проходит или исписывается, искупаясь многовековым светом. Вместе с исцелением на лучезарные отдушины мироздания плавно снисходит темнота. В ней есть какое-то всеобъемлющее отсутствие. Отсутствует солнце. Оно как бы пожирается чьими-то заботами и угрозами. Уходя от раскаленных вожделений здешней половины существования, оно охлаждает хищную алчность и одновременно дарит надежду другой половине мыслящего и немыслящего.

Светожительство – это один из величайших нейтралитетов геометрической сущности. Фигурная расстановка мышления никак не влияет на факт сообщения светимости своей сути тому или иному объекту…

- Светлая лента заката

В темень мечтательных буден:

Мир, наподобие ската,

Бьет в электричества бубен!

Черный мираж без просвета, -

Теплый бушующий праздник:

Сладость надежды рассвета

На бескровавый заказник.

Плач о судьбе из тепла и печали, -

Сыпет закат всех оранжевым пеплом,

Краски собою дела увенчали –

Солнечный отблеск на Образе Светлом.

Никому не понять светлого свода… Время его не рушит, а наоборот: с его разрушительным темноносным течением раскаты пения под облаками святости крепнут и ведут к своему увековечению. Памятующими бликами просвещения несутся на борьбу с серостью живоносные трепетно-радостные звуки. Здесь нет фигурности представлений. Нет царства упорядочивания грязных фактов. Есть лишь жажда и путь к Источнику Правды. Есть лишь Свеча Надежды и Божественная Искра, возгорающаяся и просвещающая.

-  Светло и пасмурно… Вероятно тогда будет точно такой же день или мгновение. Но это определенно: тот свет, что еще остался в душе найдет свою тропу и двинется в путь…

-  Оставлены для века облака, -

Их гордой смерти не тревожит бездна.

Ты знай лишь, что дорога далека;

В пути том зло и гордость бесполезны.

И память взял с собою ты, и грусть;

Печально-грубых воплей перебранки, -

Забудется все скоро, - ну и пусть!

До коршунов сгниют борьбы остатки.

Велит рассветам Вечная Рука

И Воли той нет сладостней на свете…

Хоть сколько сырь раздумий глубока –

Не нужно никому искать вопрос в ответе.

Исписаны страницы для души,

Иссох давно уж информации колодец:

Вспорхнули думы, устремились в камыши, -

Нагрянул с тьмами мыслей полководец.

Страшно… До полного помрачения страшно терять этот безъязвенный светлый простор. Как скверно лицемерное уныние об одиночестве однообразности. Ведь есть же главное – то, что эта светлая симфония слышится думами многих… избранных? И все, что кроме, вне сводов, все просвещается. Когда-то было лишь пиршество темноты и сырости. Эта круговерть вулканически испепеляла и разносила пыль разумной (ноосферной) оболочки. Покров громкого завывания темноты стратифицирующим контрастом бился о стены душ, наполняющих вневременное воспевание Вечных Сводов.

-  Поток светильничных огней, согревая русло сущности, обращает льдины темного завывания в звуки предвечного восклицания, благоухающие в ноосферальных островках всемирного сознания. На переливно-спокойную гладь журчащего сообщества тихо пала, после холода ночи, полутемная, клубящаяся пелена тумана. Эта пелена преломляла и возвращала на старт потоки светлых стремлений, но она давала смысл к надежде на то, что рассеется; и вновь засияет за охранительными кровлями всевозвращающий свет восхода.

*    *    *

Проходя по тропинкам грунтовым,

Ввысь взмывая от шума листвы,

Мы людей забываем, которым

Фактом жизни обязаны мы.

Воск Икара как солнце растопит,

Обвинять не спешим свой маразм:

Лучше нам отыскать в виноватых –

Тех, кто Бога молили о нас.

Поселяя материи гнилость,

Или в мысли идеи полет

Забывал я о вечной иконе,

Что всю жизнь от судьбины спасет.

Где лептоны планеты и мысли, -

Всюду смерть поселяет тоску

Потому что я пел эти вирши

Сам не зная, зачем и кому.

В этих виршах есть мысли, идеи,

Смерть, тоска, разум, желчь и любовь,

Но нет главного в той ахинее:

Что же душу спасет от оков?

Разве хладность побочного чувства

Мне способна помочь убежать

От вселенского злого безумства,

Но… об этом не стоит мечтать!

8.04.98

Отверженный смерти

-  Что сейчас – утро или полночь? Я определенно знаю здесь каждую йоту следа мысли моей и то, от чего она наверняка отражается. По-видимому, мне дарован смысл в нем и предстоит совершить применение рассудка. Почему я определяю сие состояние как "темноту"? По-видимому, есть тайный высший замысел в этом движении обессвеченности. Но я могу нарушить этот замысел – я могу практически все, и ничего…

Снизу то, что ощущаю телом моим, а сверху… Сверху есть лишь вспышки лучезарности, потока перемен – звездное небо. Когда-то, помню; но что есть воспоминание, - это ни что иное, как повтор вершившегося когда-то…

-  Мне гораздо проще быть реальным фактом, чем вам - меня укрепляющим. Я ставлю косую линию на осознании всецелостностью категорий ваших. Я ставлю крест на том, что вы называете жизнью. Свет, гаснущий дает площадь для нового потока, новых мыслей. Без меня вы станете звездой, сияющей фосфинным блеском. То, что вы поголовно нарекли «смертью» мною в жизнь воплощается. Время – это для суеты, для характеристики брожения, свершаемого вами, и нахождения конечной скорости исхода субстрата существования вашего. Живя в разумах ваших, я поселяю в вас же самих сознание существования всего вокруг. Но есть круг отрешенных от моего владычества, те, кто сфокусировав меня в одну философскую точку, вышли из затемнения мною создаваемого и зажглись, как всепроникающий пламень, освещая собою тьму вечности…

-  Хоровод свирепствует, агонизируя, предвкушая муки нахождения своего в исторической вечности. Я, человеческого рода сын, счастлив осознавая и понимая этот общий крик из разумов и телес. Во мне нет приятствия к происходящему, - я это понимаю! Отчаяние свойственно мне в момент нехватки осязаемости и сбалансированности. Я наделен светоощущением жизнепознания. Время может идти только в одну сторону… Но… тьма; может быть это смерть, нет, ведь минуту, а может быть час или пятьсот лет назад было светло и все понятно. И еще долгие промежутки «времени» мне не удастся распознать: отчего точка смерти – пожизненное ярмо, - дающее, тем не менее, власть над обстоятельствами была унесена из моего рассудка. Прежний мрак и причина опасений теперь ценность и сила, подвигающая к смыслу существования. Наверное это то, что объективно называют Любовью… Но где я? Ведь смертью я предан анафеме. Жизнь – всего-навсего – моя биологическая мать. Быть может – моя «среда обитания» – это Ты, о Мой Светлый Образ?! Я в действительности лечу в одной воздушной упряжи с отверженными смерти, и я снова тупо и бесповоротно счастлив оттого, что я парю между небесами Светлого Образа и поверхностию Любви. Я воистину чувствую окончание этого счастия, и вот – я снова прозреваю и располагаю теперь уже к хороводу жизни у пламени матери-земли, а не в клину отверженных смерти.

- Но вот опять передо мною темнота, освещаемая лишь жалким решетом звезд. Ты – Светлый мой Образ – Только Ты, Любовь отверзнешь от меня пятно всемогущей владычицы души моей – смерти…

19.04.98

*    *    *

Мне слышен звук ушедшей колокольни:

Я иноком у смерти наречен,

Лишь ты меня уводишь на раздолье –

С тобою на века я светом обручен.

Мешать мне будут слезы, годы, судьбы

На тернистом неправедном пути;

Когда, уставши, мыслишь: «Отдохнуть бы»,

Но снова вырвется душевное: «Прости».

Хотя тем криком оглашу я будни –

Не будут приняты они твоей душой.

Лишь надпись, что «услышан пополудни»

Я, словно дикий праздный шар земной.

Раздолья мягкого спокойного пространства

Через металл веков не стану замечать,

Признание найду в верстах пустыни странства

И желтым зноем разучусь летать.

Чапигой плуга в мыслях чернозема,

Я насажу печальный Гефсиманский сад,

Мне будет славу петь листва на клене,

И сердце не войдет в осинный ад.

Спасти себя от вечной суи жизни,

Соединяя «будущее» с «прошлым»;

Поможет мне Любви Отчизна,

Приняв меня к себе без знаков тошных.

Где будет свет, где тьма, где холод и ненастье,

Где жизнь, любовь и смерть лишь час один,

Я заберу все низменное счастье,

И буду я минуты господин.

Я стану судией пути разврата,

И высшей пагубности жизнь я прекращу.

Разверзнув очи, огляжу палату:

Что здесь я делаю? Я смерти не хочу!

Придет черед - на суд я буду вызван

Владыкой света и звезды иной,

Меня он спросит: как был смертью призван

И следовал ли всюду за мечтой?

Но нет уж силы у меня для спора

С Ним, нареченным Вечности Царем, -

Ведь я лишь инок, вышедший из сора,

Позавчерашним тихим светлым днем.

Когда-то раньше, глупость непреемля,

Я снизошел бы к спору о душе,

Но я молиться должен незабвенно,

Пусть даже позабывши о тебе.

Я вознесусь на небо до исхода, -

Забыв про хладный гелий на Луне.

Уйду... Но звук ушедшей колокольни,

До боли в сердце, снова слышен мне.

23-24.04.98

Траектория

 (Дневник мыслей)

Перекресток

Я томлюсь в ожиданье заката,

Душу грея от злобы дождя, -

Между мной и страною разврата,

Отчужденная бездна легла.

Недосказанность - дикая птица;

Зла сорняк прорастает в меня...

Суждено видно нам не проститься,

В разный мир навсегда уходя.

Мне песка перекресток дарован,

Свет от прадедских светлых могил,

А тебе путь звезды уготован,

Чтоб любого твой мир охладил.

Там, где регентов строй оголтелый,

За дождем управляющих злом -

Мне отмщенье наколет на теле

Лицемерья кровавый погон.

9.05.98

По ту сторону...

Мне очень хочется красного зла,

Чтоб рассеялась твердь лицемерья добра...

Я буду зрить, как унынья зола

Взмоет ввысь, засыпая дожди и моря.

Мне приятно заплакать, хотя бы на миг -

Как сожгут слуги зла лицемерный мой стих,

И воочию стану я зрить мертвецов,

Как пройдут они между живых дураков...

Высшей мудростью сна мне желанье дано:

Из вершин королевства упасть мне на дно,

Из глубин подсознанья взлететь высоко,

В ту страну, где песок обитает давно.

Буду там я единственный, серый царёк,

Что нечаянно в глупости дерзость изрёк,

И народы сей глупостью в смуту вовлёк.

Я, как умерший разум, живу поперёк

Всем вошедшим на трон из-за жизненных строк.

Мне приятно уйти из веселья во мрак,

И, оставив во зле твой бесчувственный взгляд,

Я уйду в одиночества смертный отряд.

*    *    *

По красному снегу, по лиственным кучам,

Под солнечным ливнем, космическим градом,

Летая под солнцем,

Спою тебе сказку

Про наш с тобой город:

Мы родом отсюда.

Дорогой единой

Лететь нам над снегом;

И осени листья

Нам будут примером…

Тогда над зимою взлететь попытаюсь,

Чтоб не было страшно от глупости вечной,

Твой голос с собою возьму в бесконечность.

И буду я слышать над песней душевной

Тепло вездесущего звездного неба.

Нашедшие смерть под часовнями скрыты,

Но души летят их по красному снегу...

7.03.98

*    *    *

Я приду в твою душу,

Словно капля сомненья,

В жизни, вечности, сути;

Как тропинку веселья

Засоривший бурьян.

Я слащавости бога

Разобью изваянье,

Уничтожу любовью

Сна неясный обман.

Мы найдем ту тропинку,

Что за вечностью скрыта,

Отрекаясь от быта,

Мы уйдем на Сусман.

7.03.98

 

*    *    *

Свет весны сквозь годы скорби

К нам летит.

Мне ошибок ночью лунной

Не простит.

От меня уходит жизнь,

Да ну и пусть.

Только вот другим оставлю

Церкви грусть.

Через год, - скажи мне правду,

Про меня забудь.

Обо мне грустить не нужно

Ты веселой будь -

Не хочу своею смертью

Зла тебе ничуть.

8.03.98

*    *    *

Ты подойдешь ко мне,

Когда закончишь плакать

От света несгорающей звезды.

Я знаю - мне во сне напели звуки,

Что это будешь только ты.

Слезинку - скорбь печального ребенка

С твоих ресниц я светом уберу,

Сквозь сумрак вечности промолвишь ты три слова,

Три слова жизни: «Я тебя люблю».

От этих слов не нужно антидота.

Померкнет смерть от них, да ну и пусть.

Ну а пока меня уводит в сумрак, сияющая

                                                                     глупостию

Грусть.

8.03.98

*    *    *

Когда в металлической сфере

Мой разум губил темноту,

Захватом сбирал он трофеи,

Там слышал я сказку одну:

В высотных слоях атмосферы,

Где смрадом струится озон,

Рождается лепточастица, и имя ее - мю-мезон.

Живет она микросекунды,

Засим растворяясь в веках…

Зачем мы поем дифирамбы

Тому, что исчезнет впотьмах?

Затем, что вот эта частица,

Как будто бы каждый из нас,

Мечтает продлить свою вечность,

Хотя бы на мизерный час.

Иная продлить хочет вечность

Затем, чтобы радость продлить.

Другая - затем, чтобы опыт

От жизни другим подарить.

Будь я из семейства лептонов,

Я жить бы века не мечтал.

Хватило б мне двух миллионных секунды,

Чтоб справить любви карнавал.

8.03.98

*    *    * 

Находясь между жизнью и смертью,

Пролетая над грешной землей;

Скроюсь я от бездонных и вечных

Глаз, что душу ласкают волной.

Мне не будет ни слова, ни дела,

Не зовущего оклика зла.

Только взгляд тот, к душе тяготея,

Спросит вновь: «Что такое весна?»

Где найду я слова, чтоб ответить?

Это нужно за жизнь осознать.

Календарь сколь поможет заметить, -

Это месяцы: март, апрель, май...

Календарь - хладность дерева в прошлом.

Он ответчиком будет не больше,

Чем на несколько цифр или букв.

В них ты суть не найдешь, коль захочешь,

Загляни лучше в душу мою,

Там споет тебе вечности лира

Про прошедшую в жизни весну.

2.04.98

Мученик

Уходя от навязчивой мысли,

Что повергнешь меня ты в раздор,

Замечаю: что в небе нависли

Надо мною упрек и позор.

Я по древнему смертному Нилу

Проплываю в осиновой лодке:

Там Тибета хребты, как могилы,

Тела явь облекают в колодки.

Здесь умершему, почесть вознесши,

Отворяют круги злого ада.

Кто от вечной любви здесь пришедший, -

Тот привносит в смолу пряный ладан.

Вы, страдальцы за прихоть природы,

Сколь мучительством плоть окрылёна,

Испивали вы каплю свободы, -

Будьте ж в жертву навек принесёны!

Бог Любви сам страдал от богини своей

И на троне веков оказался:

Это именно он - лир волшебник - Орфей

В тьму Земли к Эвридике спускался

2.05.98.       1:56 ночи

Песок

По какой, неизвестно, причине,

Я не ждал, пока солнце растает.

Сквозь нетленные версты равнины

Вижу, как мое тело летает.

Там  у ночи, второй половины,

Иль в дуброве, где лист опадает,

Все увидят: живут в бесах свиньи,

Ну а те на покой нападают...

Ты ревнуешь к ветвям грусть долины,

Плачешь кровью, собравшись на раут;

Ты несешь в себе мира вершину

На тебя ледники все роптают.

Напишу я лесную картину, -

Как покой сердца твердь разбивает.

Где найти мне такую холстину,

Что за дерзость меня отругает?

А пока что я весел в дымину,

Но веселье с тобой пропадает...

Есть еще каучук в мокасинах.

И зачем нужен ад, я не знаю.

Здесь про страшную Припять былину

Отчужденные в смерть вспоминают:

Трехметровой засохшей травиной

Душ пожар на века зажигают.

Над пожаром промчусь весь, как пыльный,

Вспомню, как города закрывают,

Стану вмиг подлетать я к осине,

Где Иуды ногами болтают.

Много лет клеветать на судьбину

Им песчаная пыль помогает.

В Мерзком холоде тьмы Прозерпины,

Предо мной образ зла возникает;

Я пройду сквозь сто тысяч кретинов,

Светлый образ себе сочиняя.

Отметая боль взглядов противных,

Я красе некрасивость вменяю;

Подойду к куполам златодивным

С той молитвой, что душу ласкает.

Стоит боль моя рубль и две гривны,

Но на вечный покой не хватает,

Бьется дух мой о камня пластины,

И сей пагубный звук изрыгает.

Как из сна в явь идут исполины, -

Время их на борьбу посылает;

Тьма столетий, как боль хворостины,

В зло агонии газ нагнетает,

Словно терпкая сладость малины,

Мозга явь до конца убивает.

Не копаться мне в дебрях кручины,

Не мечтать, что века осознаю, -

А лететь по нетленной равнине,

И не ждать, пока солнце растает.

Мне б сказать пару слов той пучине,

Что всецело меня поглощает:

Лучше буду идти к Прозерпине

А не к той, что судьбы не прощает.

К той, любви, одинокой лавине,

Словно силы ища, подбегаю...

Оттого, что стоит на камине,

Все слова навека умирают.

Я живу лишь для света долины,

Раздавая его, всех в ту страсть призываю.

В месте том, где входил в Иордань я без тины, -

Бабы с видом на жизнь тьму белья полоскают.

Прекратилась весна, и уж высохла глина,

Поскользнувшись которая смертью одарит,

Мы по высохшей смерти идем плотным клином,

И живущие здесь прегрешения все нам прощают,

Мы воюем за жизнь, не гоняясь при этом за чином,

И тем паче, что жизнь нас всегда забывает:

С теми я, кто, взорвавшись на жизненной мине,

Шепчет просто, как в сказке: «Все в жизни бывает».

Неприятен мне сон, что спускается в злую годину,

Вот и глупость вселенская в мрак уплывает.

Верю я, что мир все-таки будет пустынней,

Только лишь для двоих, и лишь в месяце мае.

20:49  3.05.98

*    *    *

Я вернусь в свои мысли чрез тысячи лет,

Как частица - со скоростью «с».

Омрачая присутствием жизни толпу,

Попытаюсь пробиться к тебе.

Инквизиторы хором поют мне псалмы,

Посвящая в чужую судьбу.

Все равно ведь от них я к тебе убегу,

Рассевая неверия дикого тьму.

А когда повстречаю твой пристальный взгляд

Скажет мне он:

- За тысячи лет, жизнь моя, как поток

Утекла от твоей,

В это время здесь умерли сотни людей.

Боль любви той засохла, как в осень пырей.

Посмотрев еще раз в глубину тех очей,

Преклоняя колени пред ликом твоим,

Устремлюсь я во тьму южнорусских степей,

В небо звездное путь проложу.

Перед тем как отречься от жизни забот,

Устремляясь в заоблачный смрад без зари,

Я задамся вопросом: зачем на Земле

Жить три тысячи лет без любви?

13. 03.98

Поворот

(Дневник мыслей)

Увертюра «Гаудеамуса»

Все тонет в фарисействе.

Б.Пастернак

Я сбросил в море пятьсот первый булыжник,

Дно умощая к дороге в бездну…

Был у меня помощник-приятель, книжник;

Тесал он камни по форме и весу.

Книжник этот был скверный зазнайка:

Все возможное делал он, чтоб люди топились.

В его бытии была полка циркуляров и нагайка;

Последняя более для декора на полке пылилась.

О, мой старый приятель, Учитель народа,

И подвижник, кого и чего неизвестно.

За какую-то тысячу лет превратить Моисея в лозохода

Стало б самому лютому ангелу лестно!

Взять, поставить тебя надо мною:

Кто великое сие промыслил?

При мерном течении поры за порою

Это, сам я, - глупец, ведь тебя возвысил.

Ты стоишь и молчишь, саддукей железный,

Взвесив тысяча шестой булыжник по формуляру.

Мне б, учитель, твою прилежность

Времени б не хватило моему тротуару!

Изредка покошусь на весы твои взглядом:

Там, на жидкокристаллическом индикаторе

    буквы мелькают,

Нос мне щипет от слов тех смрада.

Там, где гомойотермность всех от смерти спасает

В мире там, где бесценна хламидомонада.

В том, где вольвокс в колонии нас предвещает:

Здесь найду им я мысли усладу?

Ну, а что, если света здесь не бывает?

Вот – подал ты мне тысячастопятый булыжник,

Сам, видно, тревожась, о функции «память»,

И вдруг почему-то вспомнил себе я – мотыжник,

В те времена, когда ходил я славить.

Вот, снарядившись в путь за копейкой,

При этом ценность ее не осознавая,

Прилепился своею спиною клейкой

К тебе, истуканному книжнику, воззывая.

Ты, видно, чем-то прельстил меня,

может терпеньем,

Может тем, что тебе уже ничего не надо,

И с тех пор мы пытаемся сварить

каменное варенье

На тот случай, если нашему миру станет

 угрожать осада.

Что-то подсказывало мне, что время проходит,

А что, если не уловлю я копейки?

Сразу в чане песка варенье забродит,

Вот ведь: газом и пылью покурочит стенку.

Это, между прочим, всегда так происходит.

14.07.98    01: = ночь

Magistra vitae *

Живя по воле случая и дня,

Все время уставал я отчего-то:

То от тепла и дыма, от огня,

То холод к жизни отбивал охоту.

Иначе жизни я себе не представлял,

Не видел тени мысли вне урока, -

Я силы понапрасну распалял,

Гния служакой желчного протока.

Мне сон один по сорок восемь раз

Являлся в закостнелом одноличьи:

Меня он вымотал, как сорок семь проказ;

И вот вконец сгноил мое обличье.

Но жить без мысли долго я не стал,

Я напоил себя другою блажью:

Свой мозг я злым страданьем напитал, -

Чернильной ручкою ваял я Эрмитажи.

    16.07.98

* Учительница жизни (Ред.) об истории (лат.)

Поверхность

Вредное зеркало полуслепое,

Искаженное чьими-то кривыми руками…

Как корова, глядя на язык свой в заливное, -

Со смеху валятся люди, расстаются с портками.

Искаженное, надменное, наигранное счастье,

Как порция калийцеен от Бомарше Огюстэна:

Дескать, над собой смеющихся, уйдут напасти;

Периода Сальери и Моцарта  изрек Авиценна!

Пригласить бы тех, зрящих себя выпукло,

На пьяное возлежание к центуриону,

И стали бы сразу от зла вы пухлы,

Тщеславия вашего дрянь не приснится

           Наполеону!

Вы, все, тешащие поверхность свою усладой,

Иль утробу свою спиртом древесным, -

Очень сложно восстать от похмельной награды.

Позаботься о смысле, мир мещанский и

 мелкопоместный.

Опомнись, возлежащий, хулящий отражение,

Не искажай лица отца твоего и матери,

Возрыдай о греховности твоей, Силам Высшим

              во утешение,

Стол трапезы твоей очисти постом –

     белой скатертью.

16.07.98.      23:=

Утверждение

Я – обрывок контекста

Прошлой тысячи лет;

Не нашел свое место,

Не создал свой завет.

Я направленно в пропасть

Устремлю свой полет,

И отломится лопасть,

Из глубин воззовет.

Подпоясан я нитью,

Что сплели из песка,

Обзавелся я прытью

Безо льда и катка.

Я – не буква из текста

Про веселье и взлет, -

Мой герой – он из теста:

Света он не несет!

Кто я? Зло или бездна?

Иль ошибка в пути? –

Искупить зло болезнью!

Путь свой скорбный пройти!

21:05 20-24. 09.98

Нить

В кротком шелесте добра,

В умном лепете душевном –

Там живи, душа моя,

Позабудь свой гроб плачевный.

Я пишу свои слова

В темноте и мраке черном:

Зло, как сорная трава, -

Похищают душу воры.

Хоть за тысячи минут

Иль за тысячи столетий,

Пред глазами пробегут

Вихри злобные и ветры.

К нам нашествие из тьмы

Полчищ бедствия, из мрака,

Как свобода из тюрьмы,

Чистота из мглы барака, –

Так добра и зла война

И борьба с оплотом горя, -

Здесь живет и Русь – страна, -

Без борьбы не встретив зори.

Ты растишь меня земля –

Корень, Родина, свобода…

Для растения – поля,

Боль, любовь и скорбь народа.

23:49 12.12.98

Шторм

А он - мятежный просит бури…

М.Ю.Лермонтов

Мой кошелек в Венеции оставлен,

Корабль мой не проплыл сквозь риф,

На мой покой штормящий ад направлен,

Я на секунду в мысли не калиф…

В своей душе не разобрался я доселе, -

Хоть разобрать по молю был готов:

Как маятник представились качели,

Протяжной лентой – лабиринт из слов.

Холодной смерти злое дуновенье

Костер раздует: в нем сгорит весна,

Но Свет подарит всем преображенье –

То, в чем отрада жизни допоздна!

Здесь кошелек оставленный не нужен –

Взамен его ты сердце обретешь,

И штормом злым не будешь ты простужен:

Сокровищ вечных царство соберешь!

За рифовым каминно-теплым морем,

Там, где заоблачного детства светлый сад,

Встречает сердце чистым испытаньем зори

И дарит словом – сладость, в зное – плащ прохлад.

00:11 16.12.98 
 

Мифы Почерневшего Листа

Безмолвие

Эта дверь определенно безумна… Да, теперь и отсюда я могу до обреченности ясно говорить о ее нездешнем скрипе; о том, что над нею висит почерневший от холода действительности старый лист, на котором я когда-то писал… Но все это было в том далеком болезненном и до глупости неадекватном мирке, в том пустом одиночестве глухой теоретической и формально-фигурной любви.

*    *    *

В толщах надтреснутой жизни иногда до необъяснимого сладострастия любит копошиться вечная, но всегда одинокая претензия на мудрость. Ее необъяснимая красота подчас ставит под сомнение существование иного способа познания или качественно иных надрывов и дихотомии. Эту стихию, сочиненную болезненным человеческим разумом можно было бы с определенной долей правды назвать всеобъемлющей юриспруденцией, а лучше идеальной надменностью материи перед затуманенным задверным мирком.

               В самом деле: ты можешь наивно предполагать, что, сосчитав буквы, слога и логические ударения во всех письмах, похороненных на почерневшем листе; беспрепятственно поставишь клеймо неумолимого диагноза на неуёмную руку, писавшую эти строки. Однако это уже в корне ведет к неминуемым заблуждениям…

Во-первых, "считать" можно только до тех пор, пока ты не видишь Почерневшего Листа. Во-вторых, если эта стихия сочинена действительно тобой, то зачем тебе еще одна мантия законодателя?

               Я иногда думаю, что Лист почернел от грубой подзаконности, но почернел лишь в безднах разума… в моем восприятии.

Осень проливалась на землю сплошным неумолимым потоком. В клокотании безудержных сил поверхностного натяжения в верхнем слое зеркала болезненных ручьев отражались безумные слезы пропадающего человека…

Я знал, что этот проклятый демон свободы обрушит на меня свое могущество и я снова забуду навсегда свое братство с этим безумным дождем…

Под ногами проносилась вдаль река и в ее водах, должно быть, уже когда-то отражались эти милые глаза, радостный свет которых заставил меня когда-то отречься от себя, от своих надуманных смыслов и жить всегда с опечаленной и болеющей душой. Мы были вдвоем под этими громами сошедших с ума бездн.

Для меня в эти мгновения существовал лишь один мир – мир ее глаз. Там сияло какое-то невидимое, но очень светлое и радостное… пасхальное солнце. Для нее… все это было исполнено великих слезных дней, смерти ушедшей весны несуществующего, пропавшего и недостойного человека.

Напрасны были в этот миг слова, мольбы…  Было лишь тихо, скорбно и безвозвратно.

Шум осеннего дождя и песнь капель в лучах одиноких кровавых фонарей: они сказали больше меня. Я должен был забыться, вернуться к этому Листу, вспомнив свои ненужные слезы… О ком? Обо всем мире… нет – только лишь об одной единственной душе, которая через годы будет нести невещественный и негасимый пламень… скорбь любви и самозабвения.

Она знала, что я верил больше обманному пеплу своих сумасшедших снов, чем настоящей жизни…

В это время мне нужны были лишь потоки бесформенной тяготеющей и безнадежной осени. А теперь?

               Настоящее длится целую вечность, храня в своих недрах образы минувшего обмана.

               В самом деле: как глупо было думать когда-то о небесных огнях… Да запылай сейчас я им как-нибудь: наверняка огонь бы остался незамеченным и ушел бы восвояси… Почему? Да только потому, что мне не для кого гореть… и не сгорать. Я перед фактом глубины бурлящих сил, которым неведомы ни потопления ни огненные разорения ни вечные окаменения. Вода осени счастлива оттого что бездушна.

               В некрологе писали: "Его геройская сущность и пламенный аристократизм пали жертвой бессознательного отсутствия обреченности на бытие". Над водой тогда и впрямь рыдал человек без предназначения обреченности или функциональной, а тем более без социальной нагрузки.

               Образ "Бедного рыцаря – идиота" – это религиозно-непрактичный и антиобыденный  конгломерат.

               Я воспел воплощенные слезы о злобной действительности. Но разве можно этими слезами поливать "поля" культурно-массовой действительности?

               "Он вечно обречен лишь на одно, – говорил некто разумеющий, - плакать о том, что слезы не приведут дни его исканий к Образу Истины…".

               Печальная единовременность вновь соболезновала ушедшей без следа любви. Потоки надежды на белый зимний мир были единственными огоньками, ведущими прочь от утраченного навеки.

               Людям было весело читать некролог… Они всегда радуются незнанию лишних. Действительно абсолютно любой может, как 2х2 заявить, что любовь вне жизни есть только красочный некролог или осенняя бездна…

               Так неужели я закономерен?! Но где же обитает мой закон?

               В пустыне палимой солнцем и иссушаемой аскетикой. В догматах о сотериологической доминанте человеческой сущности?

               Возможно и так… Однако где же здесь жизнь?

               Ясно – она в умерщвлении своих бездн.

               Жизнь – это шепот века сего перед Днем Безмолвия.

               На его фоне меркнет Вечность и совсем перестает существовать стихийная временность.

               Определенно я тяготею к шаманизму и хочу жить (письменно) на апогее кульминаций; но зачем мне это?

               Все свелось к этому "для кого"… Все вновь ушло на Почерневший Лист.

               Я доказываю ужасную и глупую теорему, не зная при этом ни данного ни искомого, но Почерневший Лист не примет иного.

               А вода все так же как и миллионы лет до этого текла и противостояла законам тверди, законам нашего забвения.

              

               Уходят прочь дни… Но кощунственно не осознавать того, что это дни жизни. Это крупицы Дара. Шумит утекающая вода, но она совершенно бесполезна перед лицом стихийной осени, щемящего холода сердца.

               Кто сказал, что все существует в течении и изменении не хотел встречаться со своим внутренним миром, не хотел замечать почерневших листьев свитых из его слов, тот не ведал закрытости души.

               Презираю ли я Диалетику?

               Покажите мне Ее и я скажу свое отношение. Ведь "относиться можно только к воплощенному началу или к части себя…

               А я более и более убеждаюсь, что Ego – стихийно и если связано с какой-нибудь Диалектикой, то это вещь не законодательного плана, а скорее стихийно-благодатного. Хотя, может быть, кроме осенней воды я перед собой ничего не вижу.

               Острова неизвестной темноты, сливаясь с запахом слез осенней яви вновь вели по знакомым скатам ледяные стихии. Мысль устремлялась взмыть к чему-нибудь небывалому… Небылицы облекались в догмы – догмы строили стихии, стихии давали динамику образа…

Серии психических актов, сопровождаемые подсознательной волей к творению, рождают эти серые принципы, пропитанные ароматом осенней воды и стремлением к Почерневшему Листу

               Забыв мифологию, или, по крайней мере, – пытаясь не связывать себя с этим комплексом преформистского бытия материй, однако не хочется покидать мир культов, мир духа и ноуменальности.

Воссоединение стихий мира – вот основная тоска, которая призвана противостоять энтропийным безгласиям Почерневшего Листа.

               Скучна эта писанина без мифологии… Где пейзаж с его словарными полутонами, который служит провозвестником душевных бурь; или наоборот душевных гармоний?

               Куда делся человек cepos. Его внешность, vestimens, сословная принадлежность? И эти вопросы можно продолжать до бесконечности…

               Поступим проще…

               Здесь остались лишь серии; серии психо-аналитического порядка… Объекты в нескольких проекциях. Динамически формирующие нечто напоминающее образ. А над образами стоит лишь Persona, наделенная свойством воспринимать образы, как дискретные кванты информации.

               К примеру: Почерневший Лист… Локализация в пространстве – над "дверью" в некое "непространство". Восприятие – "безумное" (то есть подсознательное).

Функция – хранение нежизнеспособных письменных форм, чье бытие невозможно, либо не согласуется с серийностью образа.

Диалектическая задача – вобрать в себя человеческое дерзновение, сокрыть сотериальный смысл творчества и жизни, и погрузить во мрак мертвых языков и мертвых символов.

Статус – неопровержимая реальность будущей жизни, предшествующая Дню Безмолвия.

Формы – аналогии: апокалиптическое сознание, религиозная (а не псевдорелигиозная) эсхатология.

Один из древнехристианских аскетических богословов проповеднически пытаясь сказать о провозвестниках Страшного Суда, пишет о том, что прекратится судоходство, ибо не будет судам попутного ветра… Ветер человеку теперь на море для практических целей и вовсе не надобен, однако можно связать судоходство в слове аскета с неким творческим процессом, который затухнет в результате злостной невостребованности слова.

Таким образом, становится понятным, что красоту формам придает их мифологическое содержание. К примеру: Роксана красива и умна, а следовательно идеальна в духовных стремлениях Сирано. Роксана – МИФ: Сирано – МИФ, а поэтому они красивы душевной формой; их можно назвать Прекрасными образами.

Все равно… Хотя мне еще может быть и хочется чьих-то слез, но нужно трезво осознать, что слез не будет больше никогда.

Зачем я навязываю свою смерть и свою проказу другим? Сырость и грязь – лишь они немо навязывают людям свои недостатки, а я сейчас следую их примеру.

Нет образа, значит - не было воплощения, значит - кругом вакуум, проникающий в души, умы, сердца…

Там молчат стихии (о которых я слишком часто вспоминаю в последнее время) и молча ждут своего обреченного часа, увеличивая свои энтропи и поглощая мысли и сущности.

Я глупо и обыденно ждал чего-то от этой осени… Видел в лучших видениях запах павших листьев, чернеющих вместе с Временем. Наверное я вновь хотел быть рядом с чьими-то слезами, чтобы осознавать что я есмь… А теперь? Я не хочу видеть все это, потому что оно гениально, а я зол, глуп, страшен и завистлив. Не желаю слышать ничего живого, потому что оно гармонично и музыкально. Я же пошл и безобразен. А самое страшное для меня – это слезы… Потому что о них я ничего не могу знать!

Моя кровь – сестра осенней воды, дыхание произошло от леденящих ветров, лишь душа моя самый потерянный в обыденности опавший осенний Почерневший Лист…

8.10.2000

23:26

Миф о Сирано де Бержераке. Век XX

                                                                                                                                   И любовью мир познал.

                                (Из дневника)

                                                 Где любовь в твоей жизни

                                                 и что она значит? –

                                                 Не знаешь?

                                                 (Из дневника)

Время, идеи, судьбы… Как это обширно, как глубоко! Однако вместе с тем глубоким содержанием какое явное олицетворение находит коварный Крон1 в чувственном рисунке эпох… Рисунок этот, как сотканный ковер, выстилает нам дорогу на лицедейские подмостки времен, народов, культур. Пряжа этого ковра суть нити душевные, тканые всевозможными пиитами и пиитишками с той или иной степенью искренности.

Украшение ковра – жемчуга и иные каменья духовности. Отблески Горнего Иерусалима, преломляясь от топазия, ясписа и гиацинта,2 падают бликами на тленное полотно. И не важно, где человек–ткач видит "стогна Града Великого"³: на Луне, за звездами или в душе своей - все равно он, как дитя, невольно тянет к нему свои сплетающие руки. Стелется же сей ковер на все низменно животное – то, от чего так хочет оторваться изможденная душа…

Теперь же, дабы не быть голословным, хочу повесить пред всеобщее внимание два таковых коврика: один – это образ Сирано де Бержерака, вытканный Эдмоном Ростаном, и дневниковый силуэт молодого человека наших дней.

Сирано предстает пред нами фигурой прямо-таки живущей единым духом. Телесную свою оболочку он оценивает как оковы своей духовности. Ему не просто нос мешает быть красивым и пленять женщин. Нос определяет и строит некую надтелесность Сирано. Душа его любит… любит до теогонии3, до поэтического мифотворчества. Любит скорее образ – субъект, нежели Роксану как живую женщину. Чувственная красота привносит в душу Сирано свет, дарующий надежду на единение и с духовной красотой, на блаженную надсущественную связь двух любящих душ. Не телесной похотью обуреваем он был, но тянулся (может, беспричинно идеализируя) к божественному началу Любви, воплотившейся для него в Роксане. Томясь в аду переживаний и трепетаний перед этой мистической трансцендентной Любовью, душа вменяет сему томлению свойства очистительных мук. Эти муки – его жизнь, его очистительный угль (как у Пушкина в "Пророке"). Ради этого "страдалец" Сирано остается в стороне, уступая место телесной красоте юноши Кристиана.

Душа же его ликует по этому поводу! Действительно, невозможно хотя бы на миг представить семейную идиллию Сирано и Роксаны – это уж сюжет для современных женодурачащих телесериалов.

В свое время отец Павел Флоренский так отзывался о подражательной пьесе Сумарокова "Гамлет" (у Сумарокова пьеса оканчивается женитьбой Гамлета на Офелии). Подумать только – Гамлет женился – в контексте профанации идеи душевного содержания героя. Забегая вперед, скажем, что и Сирано тем только и жил, и дышал, как неразделенной любовью и "трагичностью"4

А теперь заглянем в "сегодня" на страницы дневника абстрактного автора. Там мне попалось стихотворение с характерным названием "Мученик":

Уходя от навязчивой мысли,

Что повергнешь меня ты в раздор,

Замечаю: что в небе нависли

Надо мною упрек и позор.

Я по древнему смертному Нилу

Проплываю в осиновой лодке:

Там Тибета хребты, как могилы,

Тела явь облекают в колодки.

Здесь умершему, почесть вознесши,

Отворяют круги злого ада.

Кто от вечной любви здесь пришедший, -

Тот привносит в смолу пряный ладан!

Вы, страдальцы, за прихоть природы,

Сколь мучительством плоть окрылена,

Испивали вы каплю свободы, -

Будьте ж в жертву навек принесены!

Бог любви сам страдал от богини своей

И на троне веков оказался:

Это именно он – лир волшебник – Орфей

В тьму Земли к Эвридике спускался.

2.05.98

1:56 ночи

Человеку этому на почве не стоится. Он видит телесное несовершенство (и свое тоже). Вокруг себя он видит, как созерцатель духовного мира, роящихся в срамном танце Эрид5. Само небо осквернено материализмом… И вот – мы застаем автора "уходя". В этой скачке прочь от хаоса плотского мира он проходит три теогонистических состояния…

Во-первых, это Египет. Египет как колыбель смертного культа и чувственной агонии (святоотеческая христианская традиция под духовным Египтом понимает бездну чувственных удовольствий и наслаждений). Но из его пучины герой, предательствуя, убегает.

Восходит далее на другую чувственную высоту – на высоту познания соизмеримого с Тибетом, стремится постичь некую абстрактную духовную мудрость. А затем – вроде бы здесь ему и остановиться, но нет. "Мудрость – это наука о причинах и началах" (Аристотель). По всему видно, Аристотель незримый и неосязаемый проводник автора по этим кругам.6

Эверест – это вершина, может быть, чувственного мироздания, но не духовного. Там в царстве Аида томится свет, надежда, истина… Эвридика.7 И вот автор уже не какой-то юнец, живущий где-либо, а он – Орфей. Он облекся в тунику Орфея, прихватив его лиру, еще стоя на земле, на первом этапе "путешествия", но на Тибете он стал Орфеем.

И вот Тартар, - Орфей, с молодцеватостью Сирано, когда тот бился с сотней человек перед свиданием с Роксаной, жертвует всей своей геройской (Їeρos – "священный") личностью, становясь опять сторонним автором. Но вот зато Орфея он из героев сознательно превозносит в боги. Из рядовых поэтов в мудреца – хранителя теплого света Эвридики.

Таким образом, при всей эклектичности формы, содержание, более или менее ясно, говорит нам о двух проекциях "вечной любви" – это твердь земная (откуда "уходит автор и где висят раздор, упрек и позор") и "Трон веков Орфея", где царствуют (после очистительного Тартара) совет да любовь.

Сирано – орфейский воин, его любовь из Трона Веков (вернее служит Ему). Царство это Сирано предполагает на Луне. Сомнамбулические гимны Астарте льются у него из души. На Луну вместе с собой Сирано берет и любовь к Роксане, более того, именно эта любовь и должна просиять на Луне светом больше, чем Солнце…

Автор же дневника еще в самом начале своих исканий устремляет свои душевные очи к некоему утопическому пейзажу острова, залитого фаворским Светом божественной Любви.

Сначала пред нами предстает: "странное место… поляна, окруженная лесом" – словом, вполне материальный пейзаж средней полосы России. Но вот уже к концу рассказа поляна эта – о чудо – превращается в "место обширных просторов гармонии души…, где нет существенного и социального, серого и бетонного". Как апокалиптический Горний Иерусалим, неописуемый в своем богосозерцающем блаженстве, так и поляна, и Луна перевоплощаются и обновляются творческим восторгом поэта.

И так хочется надеяться, что лопасти ветряных мельниц еще не одного и не двоих подкинут "к звездам".

Invocatio*

Последний лист ночного некролога –

Прошу тебя – скорей перелистни;

Я ж за ступенькой ветхого порога

Считать хотел бы звезды, ночи, дни…,

Встречать зари немое приближенье,

Свободным воплем в Вечность уходя,

Бежать из плена сонных заблуждений…

Но… на причале тьмы - моя ладья!

Темницы плесень, шелест приговора,

И тихий плач веригами звенит:

Моя цена – полено сикоморы,

Но все же, к небу дым души летит!

Дымок от глаз потребует слезинки,

В клубок завьется, путь укажет снам…

Полночных бурь осенние тропинки

К неистовым спешат лесным корням.

Взошла заря над терпким некрологом,

Под ним заклокотал во мху ручей,

На тех листах, где под высоким слогом

Лежал во тьму низверженный Орфей.

03:14

*   Invocatio – обращение (лат.)

*    *    *

            Полночь выиграла новую битву, оставив меня наедине с тараканьими бегами запустевших идей. В этой песчаной россыпи, как оживающие гекатонхейры, улавливают душу и уводят ее на холодный и сырой пир мыслей.

               Северный склон замшелого пня или война Гиласа против Филонуса  - всему я удивляюсь аристотелевым удивлением. Нет… даже не удивляюсь, а ищу через эти тернии некий путь…

               А ведь вправду – удивляется тело, мозг, глаз, но не ищущий. Скорее мне нет никакого дела до того, чему я удивился (в крайнем случае, оно порождает во мне исследование или переживание), а вот если, к примеру, почва поиска духом, уйдет у меня из-под ног, тогда будет не до удивления.

               Серый туннель, умощенный листами идеализмов, критицизмов, позитивизмов и прочих: он безжалостен и безотраден. Путешествия по нему не украсит никакая Ариадна, а уж Минотавры там встречаются чаще, чем атомы.

               Жизнь - она под ногами, под ворохом всей этой макулатуры. С этих позиций она даже вожделенна в любом своем проявлении. Низменность и возвышенность съедят на завтрак Гилас с Филонусом. Словом, теперь не до беззвучного словоблудия. Оживает новый императив. Рождается он от века сего, вскармливается соками желчи горе-путников туннеля. Вот он-то и встречает нас в своем золотом зале…

               Надо сказать, что все подобные царственные жители замшелых страниц действуют на нервы как гул приближающейся апокалиптической саранчи.

Epistula non erubescit*

Выпал снег на серый гравий ночью, -

Утру холодом грозится века сумрак…

Бездна мыслей – светлых иль порочных –

На столе зажжет звезды окурок.

В дни спокойствия скрежещет карандашик:

Сырь, неломанной беспочвенности дикость, -

И ведь нет ни зол, ни глупости промашек, -

Лживый парфенонный сикось-накось!

Безучастно громыхает совесть

На пустых развалинах кощунства;

Бесполезных точек, снега повесть,

Сказ о каркающем коршунов безумстве!

Полупьяных букв немая мелкость,

Скрип телеги старой в бездорожье,

Ювеналовой ежистости неловкость,

Пир чумной под деревом сварожьим!

Да, порою, хоть бумага не краснеет, -

Целлюлозность – чувствам, вот помеха, -

Все ж от злости души холодеют,

Слезы попусту… Иль баснотворцу на потеху?

12.05.99

22 - 48

*   Записка не краснеет. Ред. «Бумага все стерпит» (лат)

*    *    *

Учи анатомию, обезьяна!

А что же человеческое?

Любовь.

Позволь возразить. Ведь это лишь чувство, а еще старик Аристотель говаривал, что чувства характерны и для животных, имея в виду восприятие, уровень проникновенности.

Чувство действительно несложно. Однако здесь есть дивный анастомоз поверхностно-телесного с внутренне душевным (и даже местами духовным).

Но ведь это о любом чувстве человека можно сказать подобное с равной долей справедливости.

А последствия? Возьмем ну хоть твою анатомию. С этих страниц морфологичность проникает так глубоко, что и все духовное готова подвергать вивисекции (Eg.*: "Как творил Бог?", "Как воскрес Христос?", "Как родился Христос?", Жил ли Христос?" и пр.). То есть дивно само познавание, но оно не есть универсальный метод для всей жизни.

Я, конечно, прошу прощения, но разве уж впрямь так "духовна" простая физиологическая связь или влечение?

*    *    *

Что жизнь твоя? С надгорных звездопадов

Не украдет ведь Солнца на потеху?

Не поплывет меж Вечности каскадов

В немой броне, как в шутовских доспехах.

Полночным заревом взовьется в новолунье

Твоя, быть может, любящая явь, -

На ней не будет сумраков латуни,

Ни пыли от дымящихся дубрав…

Ты не сомнамбула спиртового позерства,

В твоих шелках не водится заря;

Но мир безбрежных синей заозерства

Звучит в душе, по-моему, не зря!

6.10.99

* Exempla gratia – например (лат.)

*    *    *

Лазурью надмевается под утро

За ночью в тьму сошедший ручеек;

И остается хилости "как будто"

Вчерашним явным плачам поперек.

Терзал ли тьму полночными крылами,

Иль презирал беззвездия печать:

Наутро станешь торбой со словами,

С которых крик иль песню не начать!

Уходят привидения без тайны,

Не солоно хлебавши на листах;

Я оказался в мысли снова крайним

На полудиких колких снов кустах…

Мне вожделенны строки некролога

Того, что сам истлеет чуть рассвет:

"Не понял он, свалившись у порога;

Не смел сказать бесхитростное нет".

В печальной буре мертвого безумства

Сгорит последний вопль осколков тьмы, -

Забвение покроет самодурства,

Закрыв их все под лавкою корчмы.

Здесь будут пьяным рыканьем химеры

Приветствовать заката алый луч…

Не внявший многолетнему примеру,

Твой слог истлел под низменностью туч.

10.10.99       20:00

Фенология (Первому снегу)

А как, должно было, он ликовал, когда в природе видел какое-нибудь движение. Смотрю в окно… В нем, как в магическом кристалле, сияет снег. Такой первозданный и непорочный, он ведет меня (будь я на месте писаки) к свободному велению жизни над прорвой толп, скованных цепями житейского. Этот, пусть креативный, пейзаж естественного откровения дарует некую искорку созерцания мира горнего – "убеленного… паче снега".

*    *    *

Сегодня окончил последние исследования… Стало жутковато, оттого ли, что слишком это словоблудие разукрашено, или еще почему… А писака-то почивает себе на собственной акциденции первичных качеств и в ус не дует. Что ж это с ним творилось? Сперва глянул: ну, думаю: все как обычно, то есть идеалы, любовь… Но теперь мне как-то не по себе. Уж очень у него все цепью повязано.

Однако несколько слов о внешней обстановке. Домишко захудалый, мещанский, комнатенка, однако, ничего общего с достоевщиной не имеет. Словно во всем пыль обыденности. Из окон хотя и можно осенью наблюдать  искусственно  посаженые березы в сусальном золоте, в целом же все съела цивилизация.

В этом свете и Новый Иерусалим вставал перед его глазами "Квадратом" Малевича. То есть, вот он – творец, вышедший уже много веков назад от ликования сотворчества Тому Творцу, – сейчас, как блудный сын, на далекой стране собственного мирка питается чем попало, и вдруг: пред глазами его восстает духовное его отечество – Новый Иерусалим, но глаза его опьянены, и видит-то он не блеск золота и драгоценных камней духовных, но созерцает лишь куб загражденный от очей… темнотой непроглядности. И вот перед этим квадратом раздается его вопль, душераздирающая боль… поет покаянная струна. И всей душою хочет писака отойти от бердяевской "Философии творчества" и почить в теплых звуках давидовой "Псалтири". Словом, безмерно стремиться он, как зеленый побег, проломить смертоносное дыхание безысходного "Черного квадрата".

Улица

Я бреду по засыпанным лужам

К той заветной светящейся двери;

В эту тьму я уж больше не верю, -

Мне теперь черный свод стал не нужен!

Я кричу, да кричу, что я стражду

В снах безделиц и в бодрствии лени:

Не родные вы мне, века тени,

И не важно, что гордость прикажет!

Фонари, фонари, вы давно уж увяли;

В мгле безделиц повержены звезды.

Ну что ж… Фиолетовы были лунные гроздья,

Те, что головы серые смяли.

Под ночным фонарем, за повядшей оградой

Скрип ночного звонка догорает…

И о ком он звонит? Но… бедняга не знает –

Стал иль нет звук весенней оградой?!

На безликой дороге пустынно:

В солнцепеке пропали уборы;

А дорога – когда-то была она "горы",

Но теперь – скверно здесь и машинно…

Просит снега листвы загниванье –

Скрыть бы затхлость от взора косого,

На калитки накинуть немые засовы,

Заглушая бездонность рыданий.

Снег ложится… Какая нелепость!

Гул истоптанных дум наваждений!

За прохладцей – к земле приближенье, -

Слов вояки, не взявшие крепость.

Снег растает? – Я детства не помню –

Если так, - снова грусть для дороги;

А за ней будут встречи, пороги;

Иль немые причуды-колонны?

Ты забвением жить не устанешь:

В нем ты – самая яркая песня,

Нет на звездах листвы интересней

Той, что путника ею заманит!

Не отпустит дорога до снега

От себя ни глупца, ни поэта;

В тех краях, где сверкает комета, -

Даже если не будет ночлега…

19.10.99   00:32

Путь в никуда

Сегодня я встретил писаку…

Он шел по проспекту, зажавшись вглубь себя. Над ним веял холодом его, уже давно ушедший образ.

В нем не было трагедии – это была опустошающая глубинность.

-  Ты никогда не войдешь в меня, я тебя презираю… Презираю за ту слепость, которой ты меня наполняешь…Холод пустоты, безголосицу.

Но старая и ветхая тень немо и по-собачьи неотступно патрулировала писаку, не указывая ему путь, а поглощая все те расстояния, на которые уже поставил свои стопы несчастный.

-  Может быть, пустое не обладает никакой массой, но вот душевная пустота обладает непомерной тяжеловесностью…

А ведь, наверное, это странно… я и тень: мы – одно целое, и я в поле пустоты уж буду не идти, а разрываться пустотой на сгустки тьмы – становиться в ряды житейского опустошающего войска.

Это ужасное слово – "пустота", как оно прижилось в сознании…

Мне слышится в нем нечто внутренне отрицающее и отвращающее от себя. Это слово, как мина с табличкой, указывающей на ее существование. Но вся беда в том, что этой "миной" чаще всего оказывается все лежащее за твоей спиной – весь мир…

Акростих

Печать безбрежности смахну с немого тлена:

Его ведь нет – все это болтовня!

Частицы сумрака, иль пустоты колено…

Аккордом краски сыпет головня:

Льстецам зажечь огни в полночной зале

Изрек беззлобный мартовский король;

Невольно вспомнил он про звезды над Непалом, -

Еще недавно… чувственная моль

Движений сонных муки пожирала,

Распутствуя на проливном дожде…

Уже щепотка угля догорала,

Гасились люстры в зале

И везде.

16.10.99.      01:35

*    *    *

Я припоминаю первый день, когда я "взялся" за этого писаку… Он – никто, но моя ли задача извлекать его из бездн небытия, для мира?

В дальнейшем уже сам писака, голосом своих страниц говорит – нет!

Конечно, он от мира, и его слово скорее уцепляется за все мирское, чем отрывается от него.

Но делает он это прицепление почти юродствуя, обличая некоторым комизмом ту псевдодуховность мира, которая на него изливалась в изобилии. Чего стоят такие словечки как: "гомойотермность* всех от смерти спасает" не говоря уже о молекулах "лептонах"**, "мю-мезонах"** и прочих "прекрасных образах".

Но смотрите: почему человек видит гомойотермность вместо сердечной теплоты?  Да потому, что ему что-либо неясно в этой жизни и отсюда, с этого берега через фарисейство и булыжничество*, он выходит к главному – к поиску. Весь микромир "частиц"***, "дискретностей"**** и прочего. Это мир трагической дисгармонии, царящей не где-нибудь, а в самом понятийном аппарате. А самое интересное для меня здесь то, что с помощью земной любви автор не может отойти от какофонии материи.

Сами по себе мелочи эти (то есть материалистическо-микроскопические образы) мертвы и заведут только на путь в никуда.

*         см.  Увертюра "Гаудеамуса"

**       см.  "Когда в металлической сфере…"

***     см.  "Я вернусь в свои мысли…"

****   см. "Тропа к Сусману"

*    *    *

Ложился день всем нам на плечи:

Жестокость ноши, - боль веков…

Лишь мысли сумраком калечат

Свободу от ночных оков.

Глубоким страхом злая глупость

Ведет по нервам серость туч;

Немых угаров вечных трупность

Скрывает горных криков круч.

17.10.99    23:22

Эпилоги

В конце концов, закономерно и диалектично… Для меня это ровно ничего не будет стоить. Я готовил себя к этому… бессознательно. Как-то глупо всё: эти стекляшки в роговой оправе… этот сбитый набок белый колпак: он протрещал: "Вы больны…".

Ха, ха удивил; да если хотите, мне дела нет до этой "реальности". Чувственное подсознание… А кто-нибудь ответит мне, что есть это самое "ego"? Оно лишь условно, столь же условно, сколь и точка, и прочие уплощения действительности.

Да теперь я хотя бы у себя дома. Вот и все мои поленья и угольки – смяты в этой куче… Вот в них-то, в этих "Сусманах" и прочем, я и живу по-настоящему.

Возможно, что они и не итог, но ведь более нигде нет иного свидетельства на земле о моем существовании.

Да… вот это и была болезнь писаки, глупо, конечно, я его обозвал, но я думаю, что это его не оскорбило бы!

Где начинается его душа? Невозможно даже мечтать получить на это ответ; где она заканчивается тоже понятию недоступно. Но вот на этих местах лежит какая-то тень… стремления? Как объем на плоскости или что-то в этом роде… Бег на месте… Но никак не пропасть отсутствия.

Я не виню никого… Ах, хотел бы я и верить сам в то, что говорю!

Нет, уж теперь слушайте мой суд – злостный, ехидный и лицемерный… Однако вы меня ненавидите единственно за то, что я жив, слаб и покорен внешнему! Да я еще в состоянии благоговеть перед высшим меня и мне не мешает солнце… Оно меня вдохновляет. Ныне же остановись солнце и не двигайся земля, и, вы, слушайте меня раба из персти земной. Когда все вы растили в себе надежду на надсущественное властное жительство, я тем временем искал "разноцветные песчинки" (так вам с вашей высоты видно было). Что это было? – спросите вы… Бессмыслица! Но я этим горжусь, потому что я в этих песчинках жил и отражался, а вы каменели!

Вы поглощали умы, руководя безбрежными силами потоков сознаний. Я же, не имея ни друзей, ни врагов замкнулся в полутемном одиночестве.

               Вы поили мир суетой, я же взывал в это время

*    *    *

               А как же я оказался на вашем совете великих мироправителей. Да очень просто: вы - мои "повара". Над своей рыбой, и котлетами, и фаршем из людских извилин. Даже над Солнцем вы покулинарить успели, но ничего, - ваши мыслишки - химера. Господин над вами - я! Я могу  проглотить от голода вашу котлетку, а могу вас за нее со свету сжить, кинуть на костер, как полено. Помните господина Гуса и ту старушку, которая удостоилась из его уст слышать: "Святая простота". – Кто из них двоих был господином в эту минуту? Так что, господа, солнце будет слушаться меня, а не вас, ибо я жив! Солнце светит мне, ибо я темен, а вам оно безразлично, ибо вы слепы!

И был вечер, и было утро – день восьмой!

14.03.00

20:55

*    *    *

Мучительное восхищение… Это первое, что я продумал. В этих двух словах по сути головная боль – квадратная четырехстенная, но бесконечно родная и приветствуемая лучше старых друзей.

               Тогда также: я хотел было сорваться на стих, особо не рыдая о всяких "актуальностях", но обнаружил в себе нечто… несовместное ни с техникой виршествования, ни с "идейным наполнением". Впрочем, это, наверняка, мало по сравнению с фигурами вселенских движущихся и соударяющихся глобул мироздания.

               Из всей безысходной мелкости, живущей во всяких наших днях и ночах иногда есть необходимость взирать per aspera ad astra… Эту неприличнейшую доктрину я как-то быстро взял себе на вооружение, и, не умея сдерживать собственной предрасположенности к высокому самомнению, начал терзать всех и вся надуманными проблемами.

-      А Вы молодец, что пишите объяснительные записки… "о восхищении". От вашего сознания не так далеко скрыта особенность понимания, - или понимания особенностей. Нет, не смейтесь, я выражаюсь на исконно-вашем языке. Тем более, что я еще не образ, а поэтому я – даже Caesar supra grammaticos*.

-      Я заметил, что стилистики здесь не хватает, однако разве "продукт" судит "производителя".

-      О нет, я не претендую на лавры "продукта" Вашего производства. Я - только детерминация, элемент, а, следовательно, "изобретен" отнюдь не Вами.

* Цезарь над грамматиками (ред,)

   Господин над аксиомами (лат.)

*    *    *

Потоки сладостного весеннего света ударили по бетонным каркасам бытия. Рассвета здесь никогда не приветствуют, потому что он так сильно возглашает о грядущем светоносном огне.

Город спал, забывшись в великом раздоре с днем… Сон не принес решительно ничего, а лишь навеял дополнительную тревогу о всем мыслящем.

Мыслящее? Это слово теперь лишь пережиточные воспоминания. С мыслями необходимо было бороться, чтобы сделать их условными… Чтобы не дать возможность кому бы то ни было владеть этим странным оружием…

Свет размывался по городу Существования – улью злости и самонепознавания.

*    *    *

Ужасная тень мертвого дерева врастала в обломки бетонного каркаса. Небо было невозмутимо спокойно и свободно от облаков.

- Как бессмысленно! Бессмысленно и обличительно сейчас существование солнца…

Раньше человека с такими настроениями назвали бы одиноким, но…

- В агонии еще никто не страдал одиночеством. Я еще больше скажу – если было бы и впрямь одиноко и дезинтегрировано наше прошлое и теперь бы кругом все вертелось, визжало и возглашало хвалу цивилизации.

Город

Во времена, когда наше одиночество еще не родилось, эту нынешнюю обломковую громаду мы с гордостью называли городом. В этом слове и внезапный гром человеческих умов, и горы-нагромождения звуков войны человечества против пространства… Словом, если выражаться языком истории политических учений: город был прогрессивен для времени своего существования – так же как буржуазные идеи перед утопическими, или даже более того. Многие в этом котле страстей не оставляли чувства предвкушения одиночества… среди шума.

Теперь если долго рыться в наших развалинах можно наткнуться на любопытнейшие строки разных дневников, рукописей, книг… Вслушайтесь, они звучат громче иерихонских труб!

"Сегодня… это всепоглощающее и мгновенное. К чему это все? К чему этот шум кругом. Очень хочется верить, что этот шум – воззвание о покое… но!

Завтра эти челюсти из буквенных клише поглотят с полтонны бумаги и отрыгнут что-нибудь вроде моего некролога, ну и зачем?

Мы все знаем, что нужен конец этому миру, но упорно ищем себе лазейку в этой… преграде нашего содомского единения!"

Да только кому теперь это нужно! Город ушел в прошлое, а оплакивать его некому…

- Это мои развалины, хоть собственность теперь пустейшая из категорий. Я – хранитель кладбища человеческой эпохи, уверовавшей в свою единяющую энергию. Я – тот кто почил на падшем Вавилоне!

- А дальше? – Возможно спросит кто-то – дальше ничего и быть не может в мире сознательного бытия умотворенных Вавилонов и Содомов. Они пали в бессмысленной борьбе за свое самодовлеющее блистание в мире. Чего стоит "Утопия", чего значащего в четвертом сне Веры Павловны? Пал Вавилон – град великий. Но вот является еще одно: одиночество Дезынтегрированная, надмирская форма бытия личности и поставляет на пункт наблюдения за падением социоутопического миродержавия…

Побег

                             Не смей задыхаться безумие…

                                                           (Из неудавшегося)

Как все-таки я жалок и ничтожен… За спиной шумит адский пламень, передо мною возникают отблески Вечности… А я?

Persona

Я непременно хочу, чтоб сегодняшнее солнце зашло по-особенному.

Может быть я жду от него, что оно забудет сегодня свою самозванную первообразность, которой вместо тепла наполнило души тысяч, миллионов. Пусть только для меня… и только Сегодня. Пока что солнце есть и без моего участия в его судьбе…

*    *    *

- Господа, сегодня я хотел бы услышать от вас то, что мы решим сделать с этим ужасным горделивым самообманом, который прежние идиоты считали светилом. Мы с вами живем лишь своей неуклонной ответственностью за все старое. От нас зависит успех перерождения вселенской глупости и разврата в…

*    *    *

               - Во-первых здесь была сделана одна ошибочка. Само наше дерзновение к распоряжению судьбой "непререкаемого авторитета" выглядит комично! Наше состояние в высшем смысле индифферентно относительно всяких форм проявления физического бытия. А если мы, находясь качественно "во вне" категорий пошлой действительности из кожи вон лезем, чтобы задуть нами же зажженный жалкий окурок мироздания; грош цена всему нашему повелеванию.

               Да, глупый газ не подчинился Великому Переходу, но оно как говорят старые создания – "не вынесет презрения". Я кричу: "Потухни!", а оно ежится и светит вновь – глупо!

*    *    *

               Я достану свое сердце, и скажу ему: умойся слезами, кровавая злоба. А после…

               О как хотелось мне сказать: восторжествуй, но нет, брезгливая свобода потери  сжимает эту боль, эти слезы.

               Вижу любовь, умиляюсь по поводу ее чувственной подоплеки не забывая о высших сторонах этого самоотрицания и… бегу от этого понимания в анализ экономической эффективности последствий.

               Ныне рыдай разум и негодуй, сердце.

               Предам ли забвению плотскую низменность? Оскалившись сусальным золотом перед собственным отражением Кричу – Да! Но тут же отдаю весь свой ум на пропятив какой-нибудь бородавке на соседском носу. Уродливо и страшно, а самое смешное здесь то, что не говорю не живу, не пишу, а забавляюсь…

14.03.00    20:55

*    *    *

               Вечер не замедлил перекатиться в самую обыкновеннейшую и непримечательнейшую ночь.

- Письмо… письмо.

Рвалось из его сердца.

- Да, я – глупец, ничего не мыслящий в жизни, но я скажу… как сумею.

- Кто должен стать адресатом?

Ответ на этот вопрос не так уж и прост как кажется. Вообще, если человек не доверяет действительности – значит у него есть на это никому не ведомые причины. А уж тем более здесь не только недоверие…

- Я… сочиню, - сбивался молодой человек, - сочиню себе этот образ… В буквах не будет всякой чуши, наполненной телесными ветхостями. Это будет новый порядок человеческих стихий… Чувства? Да… нет, здесь не то!

- А, все царапаешь, ну-ну, с успехом трудиться!

- Позвольте, я разве не один?

- Да ты я вижу обыкновенный тщеславный глупец – признаешь причины и следствия, а хочешь оставить в неведении свою черную детерминацию.

- О, кошмар – как примитивно! Черное, белое… Здесь я этого не допущу… Уж я открою глаза…

- Кому, уж не той ли?

- Мало того, что примитивно, еще и цинично.

- Ах, пардоньте, мы же все явное считаем за бред, и как такое можно забыть. Ну, положим, нет той, тогда что? Опять для потомков? А, я понимаю… Это будет начало, как бы пророчество более высокой формы миросозерцания, ну, угадываю?

- Однако я опять начну с того, что буду просить прощения… сам отчетливо не осознавая за что.

- За реальность, – подсказала, и на этот раз удачно все та же детерминация.

- Но ведь это так и бывает, если, если твердо и безмерно во что-нибудь веруешь. Сейчас я верую, что в этом бег от реалий (в смысле обыденности) возвысит стремление моего духа… И… и как к средству… я перехожу к чувству… любви?

- Об этом хотя и рановато, но в общем здесь что-то есть… А хотя получается, что все равно, как если б и впрямь писалось для "Exege monumentum"

- Но ведь прециденты уже были, хоть и порваны… Туда им и дорога!

- А вот что это? – Перед молодым человеком возник плотный лист бумаги: "…Мысли путаются и смятение вызывает к струнам моей души. Я глубоко уверен, что Вы поймете мою решимость написать это. Ничего не берусь судить о Вас, хотя в моей душе скопился целый океан… неопределенности".

Было слишком долгое время для моей души, когда я усиленно низводил все переживания ее до бесконечного самолюбования результатами "сдержанности в чувствах"; этому есть одно существенное оправдание – я не верил ни во что кроме собственной обреченности на душевность.

Я жил наивно полагая, что я – это вершина, которая уж сама имеет право выбирать: творить или не творить что либо вокруг. Здесь не мания одиночества или праздности… Просто энергия существования как такового глубоко пронизывала мое страждущее естество… (здесь я позволю поиронизировать). Однако, от этого не уйти, вскоре я дошел до следующего: если это самое "Я" – гениальное творящее начало и "Им" созидается все и вся, то как это вяжется с явлением вне "Меня". Ибо как 2 ^х 2 ясно, что 99 из 100 связей с "явлением" во вне мне просто так и противятся. А чувства слишком слабы, чтобы уловить нечто доказывающее верховенство "Я".

Одним словом, я рвался от этой болезни одряхлелого "подсознания". Может быть я сглупил, когда вообще обратился к чувству, но тогда я вынужден признать сверхчувственную природу "Я", а в ней и есть та единственная (100-99) связь, но с чем? Именно со Сверхсобытием.

- Такой ерунды даже я не смог бы написать, пусть даже для мусора, однако здесь все до последнего слова мне знакомо.

- Ну, разумеется, это твоих рук дело. Я лишь опускаю образы, наполненные жизненно и идейно. Таким образом отплевываясь и бранясь на саму мысль покушающуюся на "обыденность" ты добрался до Сверхбытия.

- Но ведь я о Нем (Сверхбытии) ничего не могу говорить, раз уж оно "сверхчувственно". И вообще как это так получилось, что столь высшая сфера оказалась лишь кастрюлей для моего словоохотливого пиршества?

- Не лги себе! Ты не обладаешь Свехбытием ибо Оно есть свойство… свойство Любви. Да – то самое во что ты "веруешь" и у чего просишь прощения. Однако вот тебе мой совет: Любовь невозможно приравнивать к телу или душе, ибо Она есть начало высшего бытия" а стало быть всетворящее. О Нем ты не можешь знать многого, твой путь – лишь песня, а не непосредственное наблюдение… Но может быть это и к лучшему.

На этот раз было как обычно, порыв света, словно вихрь Сверхбытия обдал замшелые годы непонимания и несчастный образ снова не хотел являться из своих обезличенных болезнью пещер…

Пещеры

               Под массивные своды забытости свет пробиться, конечно же не мог, однако под вечным душевным гнетом неопределенности и оторванности, всегда толпилось множество подобных мне искателей. Под каким-то неестественным отвесом времени, скрючившись и механически задумавшись томился "первобытный" художник. Над его головой, потрясая красками, высился безудержно мчавшийся бизон…

               - Он никогда… никогда не станет живым в этом холоде. Тысячелетиями эти мудрецы, думающие что живут на белом свете, говорили сами себе не веря: "Он не мог такого сделать" или же "Он таким образом преклонился перед тварью". А я , всего лишь сделал то, что должен был, а именно – олицетворил в этом звере безудержность и силу творчества! Этот бизон… да разве он меня волновал из-за мяса или шкуры? Нет я говорю вам: творчество сильнее бытия и сущности. Бизон сгнил, я истлел, а тем не менее уже сказал с помощью рисунка свою хвалебную песнь творчеству.

               - Он был… носителем идеи. Ему дела не было до каких-нибудь враждебных условий среды в своем необузданном восторге…

               - Слова?! Человек стал многоречив. Может быть это от беспричинного самоупоения. Вы думаете, что стоите на Олимпах творческого зрения, однако все еще только начинается…

               Начинается осознаваемая жизнь. Плыли новые рассветы над бесконечными пространствами гор, лесов и пещер… Поставленые временем в зависимость от безжалостной круговерти скитаний обезличенья. Словно сама смерть, люди медленно бродили… Бродили скорее своими мысленными поисками, нежели стопами телесными. Искали ли они свой серый "Чевенгур" – возможно. Однако каждый из них был беспредельно предан собственному миру поиска.

               - Одни и те же тусклые взгляды на деревья и плоды… Они молчат уже как-то по-древесному и идут в своих фруктовых кандалах к утеряному… бесконечному и глухому. Я тоже хотел замолчать и встать в первых колоннах поиска серого и тлетворного, но… благоприятного и наслаждающего. Общество – как велика его прорва всепронизывающего гедонизма! И теперь мой единственный вожделенный дом – это пещера. К чему я здесь? Из-за бизоньего вечностного пиршества наслаждающего меня славой? Нет… Вглядитесь – этот зверь – он в красках исполнен на серой стене, я изменил серость! Я выше серости и за это я в пещере. А вы, ищущие эти тлетворные чертоги земные – вы будете нарочно молчать, умирая за свое молчание: а почему? Да потому что вы не можете знать что обречены на скитания вне времени и пространства. Вы любите смерть больше жизни за то, что не хотите сознавать, что обречены на бессмертие. Пещерные коламбуры a la "Человек из подполья"?! Быть может но там был сарказм, здесь же это мой долг, мой прорыв и моя охота… на серую обыденность. Мой бунт против всепоглащающего рабовладения серости.

               Он замолк навеки как замолк бы в своей покорности мелким страстям и сам Гулливер среди лилипутского гедонизма… Но крик этого молчания сродни порывистости дикого, но нового… бизона.

*    *    *

Сегодня ночью обо мне не вспомнят…

Так будет вечно, после и всегда;

Луна и солнце мимо нас проходят, -

И вечна лишь осенняя вода…

Не нужно памяти: она – безликий шепот,

Туманных елей бред за январем;

Пустынного скитальца ропот

О том, что он родился не царем.

Сегодня будет сон последней ночи

Исполнен грустью всех… не обо мне, -

Безумный дождь забвения не хочет

И вновь восстанет явью по весне!

А я? Всего лишь буквы трепет

Перед стихиями чужих миров:

Сегодня днем меня никто не встретит,

А завтра – только пепел, прах и ров…

А может быть огонь души любимый,

Ночным забвениям горящий вопреки, -

Оплачет тихо скорбный и гонимый

Безумный прах у Вечности-реки.

Так плачь же, дождь, над нашими сердцами,

Лети, - сквозь сумрак радость возвести,

Туда, где вечно огненными снами

Забылись те, кто мог сказать "прости".

22.07.2000

13:38

*    *    *

Я завтра вернусь…

Очумелый от звезд,

Стряхнув с себя

Зарева пепел;

Я вспомню слова, -

Вспомню их наизусть –

Про Вечность, что так и не встретил…

Заоблачным ливнем

Стенает земля

Желая росы первоцветной, -

Пусть кто-то воскликнет,

А лучше бы, - я…

Пока что безумный и летний.

На тихом Востоке

Звезда и пути

В сиянии снов невечернем;

Безумным потоком

Кричат для зари

Беспамятствам солнца поверив.

Испейте веселий

И кубков огни

До тяжести праведной меры, -

Блистайте чешуями,

Змейные дни, -

Мои золотые химеры!

17.07.2000  23:47

4-й разговор

Я снова

хватаюсь

за струны дождей, -

Осенних огней наваждений;

Твой образ живет среди этих полей

В потемках смертей и рождений…

Пусть нет смысла в "нас" –

Ни во мне, ни в тебе;

Однако, безудержным ливнем, -

Люблю я твой свет среди змей и проказ,

Не смея считать его мнимым

Забыв о бушующих низменных снах,

Мечтательность дня отсевая,

Вверяю тебе свое сердце, как прах, -

Вперед о себе не мечтая…

Забвение – роскошь;

Тоска – суета,

А дождь – лишь великая капля…

И осенью дышит немая тоска

Да рифма – угрюмая цапля!

Живу я без снов:

Как придется…

Поверь,

Теперь, позабыв о премудром

И завтра восстану ни стар

и ни нов;

Лишь бредом питаясь

Подлунным.

26.08.2000

00:48

Вариант "Тропы к Сусману"

 "Утопия"

           (Вместо эпилога)

               Сидя в этот темный час перед лампой, рассеивающей сумрак ночи; или, взирая на живой мир через стекло, замечая при этом полную стационарную каменность "мира сего", его формованность в сопромат и геометрию, - хотелось спросить у всего сущего ныне же предназначенного лишь для обеспечения гедонистического прогресса вида Homo sapiens – чем человек заслужил себе время на Земле? Мышление в этом направлении обществом не приветствуется, но душа-то хочет взмыть над сущим и социальным и найти уголок качественно иной Terra incognita…

               Я хотел видеть как они придут в эту Землю без тяжких воздыханий о пище и питии; как чудным образом оставаясь автономными будут проявлять свой мыслящий фенотип и дух лишь в любви…

               А любовь… это, пожалуй, единственное, что только возможно сохранить душе из прежнего своего бытия, а в Новом и преумножить…

               При этом я непременно должен был бы поселить эту надсущественную любовь в утопический райский сад, где были бы для нее идеальные условия…

18.02.98.

Эпиграмма

Мой посеревший день –

Тихий осенний оклик…

В небе летящему сень,

В сердце, где листья намокли,

Здесь, где забвения бич,

Мерзкого стона безумье,

Брошен был пагубный клич

Скрежетом сласти раздумья.

Брошен… И врос суетой

В жизни светлеющий отблеск,

Словно телец золотой, -

Века безжалостный оттиск…

Мой помраченный мир

Дерзким вопросом окутан:

Будет ли жизни пир

Вместо пути к вечным мукам?

Плакала пугала тень

На огороде рассвета:

Очень мешал ей день,

К жажде несущий ответы!

Гамлета драный сюртук;

Фальшь – вековечная сцена –

Римский призывный стук:

Крысы его оценят!

Здесь нафталинным сном

Дремлют души стремленья -

Так за живым огнем

Тлеют века – поленья.

Ворохи желтых бумаг,

Затхлых скрижалей щепки…

Ум, словно пугало наг,

Песен приносит слепки.

Темень позёрских речей –

Личинки кулисной моли…

Где мой безбрежный ручей,

Света бескрайнее поле?

Бряцанье пугальских лат

Вместо журчания рифмы,

Тенистой опушки Сократ

Слагает былины про рифы.

Воем сирен окружен

Желтого дома хозяин;

Словно на миг оглушен

Треском зимы развалин,

Свой огород хранит,

Птицу и жизнь пугая…

Вирши свои хрипит,

Серых ворон ругает!

Шум чугунка – головы,

Лесть о мещанской заботе:

Будешь ты ждать похвалы,

Не охладев к той «работе»!

Сбрось чугунок этот прочь,

В затхлость сюртучной драни;

Будет лишь тихая ночь

В пути отдавать тебе дани.

Твой огород – только сон,

Страхов исполненный лживых.

Душевный рождается стон,

От козней зовет строптивых!

Бег от вороньих чувств,

Жизни полет над тьмою, -

Пугалом злых беспутств

Были тех лет помои.

Сбросить беспамятств корысть

В прорву бушующей лавы,

Камня безделие грызть

На кочке у дня дубравы.

Северный день в пыли…

Грозных земель каменья,

Грустно шуты-короли

Черпают яд забвенья.

Над крышей зеленых крон

Веку ненужная жалость;

Носит на лбу закон

Ночи безумная старость.

Тьма без дневных фарисейств

Даром для бездари серой;

Слава слепых семейств

Сути ночной галеры.

Греясь от ветхой души,

Живости сон преисполнен, -

Теплою сенью крушин,

Дня новизной доволен!

Выйдя на белый мир

Из черноземий печальных:

Сотни блистающих лир,

Ветер из недр причальных!

Вихри пустых безмолств,

Лиц перекошенных солью,

После всех бездны посольств

В театр эпиграммной моли.

12.05.99

22 – 48

---

1 Крон, Кронос, Хронос – в античной мифологии сын Урана, титан

2^,3 Апокалипс 21:2, 11, 18, 19, 20, 21, 23

3 Теогония – здесь, обожествление.

4 Павел Флоренский. Сочинения в 4-х томах, том 1, стр.257. Точнее цитата такова: "Гамлет, кончающийся браком! …Это противоречие в определении. Сущность "Гамлета" трагична. Трагическая катастрофа предваряет действие, на ней всё основано".

5 Эрида – в античной мифологии богиня раздора. Здесь во множественном числе родительного падежа – "Эрид" (прим. автора).

6 Аристотель. "Метафизика", гл.2. Точнее "[мудрость] – должна быть наукой, исследующей начала и причины".

7 Эвридика – в античной мифологии жена Орфея.

 Декабрьский эгоизм
(Полуцветной роман)

Антипыч 1

    Прошло много лет, с тех пор как жители вечнозимнего города Вьюгина узнали о существовании Антипыча из 40-й квартиры каменного дома. Надо сказать, что знакомство это было в тягость как самому Антипычу, так и горожанам, однако были среди них и такие, которые благодарили судьбу за лишнее напоминание «о человеке в «бесчеловечную эпоху». Однако, как вы сами понимаете, выговорить такое словосочетание отваживались немногие.

*   *   *

    Вьюгин в начале декабря должен предстать на этих страницах не менее колоритным, чем гоголевский Днепр… Панорама города из окна 40-й квартиры складывалась такая, что даже не искушенный в словесных хитросплетениях Антипыч прокряхтел что-то вроде того, мол город поистине оправдывает свое название… За плечами гремели пятилетки и десятилетия; разные дома, обстановки, люди…
    - А кто они такие эти люди? Те «жители», из-за которых непременно должна подниматься буря в стакане… Или еще лучше – мыслители, подобные мне во всем, кроме времени жизни… Скорее всего это вон те фигуры, видные из окна квартиры 40, спешащие по своим конкретным заботам.
    Возможно Антипыч наш и рожден был для того, чтоб моргать при всяком разговоре о звезде с Фридрихом Ницше, однако, имел довольно практичный запас мыслей вслух, касающихся почти до всех предметов его скромной жизни.
    Часами он ораторствовал на кухне, погруженный в восторг функционалиста, к примеру о чайнике или механической мясорубке – тогдашних, да и почти вечных символах Вьюгинского домашнего уюта, создаваемого искусственно и в одиночестве.
Вьюгинский эпистолярий 2

Оставят?
Забудут?
Погубят?
Расстроят?
Отвечу как помню:
Errare humanum…3
(Из неудавшегося)

    В свои n пятилеток и m десятилетий Антипыч писал или школьные сочинения (но это было давно) или ежемесячно заполнял квитанции за квартплату… Но заполнял так, чтобы ежемесячно выражать в них себя, как он впоследствии объяснял, с другой «грани личности». Последняя квитанция была заполнена так:
Лицевой счет:     Я растворяюсь в цифрах вновь…
        Хоть лицам счета нет, и все же;
        В нуле увидите вы бровь,
        А в единице – нос, быть может…
Адрес:        В доме моем –
            пир горою:
        Блудный мой сын
            вернулся;
        Двери сейчас
открою,
        Чтоб за порог
            не запнулся…
        Нет – он не пьян,
            не весел, -
        Просто не любит
            свободу,
        Моих неслучайных
            песен
        Огненно-сладкую
воду…
Фамилия            Есть преданье: Иуда повесился
Имя                     На осине, на горькой осине.
Отчество:                                   (Н.Глазков)
    В декабре я один Антипыч –
Больше нету нас таковых;
За пределами русской равнины
Потерялся об этом мой стих…
Не ищи меня Вьюгин зимний
В жарком летнем полубреду, -
Я в тоске, и к декабрьской осине,
Устрашая ее, бреду…
Как цинично шуршание листьев -
По Иуде, мол, страшный плач -
Примитивно-языческой кистью
Недописан немой палач…

Ведь осина не станет помнить
Про Антипыча в декабре:
Не иудин масштаб, а форма
Лишь безумца на снежной горе.

    Сумма к оплате: Я расплачусь сполна
За свой покой,
Когда б тебя, любимая,
Я встретил
Не серым утром
Холод-октября,
А днем декабрьским,
Что велик и светел…

    Надо ли говорить, что служащие Вьюгинской сберкассы, особенно женщины, всякий раз ждали того момента, когда Антипыч придет платить за квартиру № 40 в каменном доме…
    После дня квартплаты Антипыч целый месяц ровным счетом ничего не писал, а только прислушивался к шороху своих мыслей, вглядываясь то в розовеющий рассвет, то в пьянящее безветрие летних дней, а иногда и в закатную даль, за которой – он знал – непременно есть его настоящая, полная света невьюгинская жизнь.
    Несколько раз Антипыч пытался уехать «за закатом» на поезде, но проводницы никак не могли взять в толк то, что для несчастного вьюжинца это вопрос жизни и смерти, и снимали его с поезда то на 3-й, а то на 7-й станции от Вьюгина, мотивируя это тем, что мол Антипыч – человек неплатежеспособный (а быть может, и недееспособный).
Зато, когда нужно было пешком возвращаться во Вьюгин (ибо больше нашему эпистолярию деваться было некуда), Антипыч встречался наяву с самим пространством исконной жизни.
    Вокруг шелестели изначальные живые березовые рощи, кое-где возникали естественные (а не утвержденные госпланом) деревушки… Тут бы и вспомнить monsieur Руссо, но, к счастью, этот просветитель не был знаком Антипычу, и он спокойно наслаждался  открытым воздухом.
    Полный впечатлений глотка жизни Антипыч вновь водворялся в квартиру № 40 и дожидался дня квартплаты.
    - Поверьте мне – седому мечтателю – в этих глуповатых строчках квитанций, где должны были жить цифры – немые и угрюмые – в них весь я… Я, которого никто на этом свете не знает. Пишу в этих желтых разлинованных полуватных листах более для того, чтоб составить подробный отчет о своей вьюгинской судьбе, об органическом родстве меня с каменным домом и квартирой № 40. Пусть меня насмешливо дразнят эпистоляриусом – мне это даже приятно – видно в этом и есть весь замысел об Антипыче… Пускай, пускай…
    Город, который, наверняка, был родным для нашего эпистоляриуса, даже отдаленно не подозревал о существовании в своих недрах возможно последнего из могикан – романтика уходящих времен. Эсхатолог новейшей истории – такой титул мог бы заслужить Антипыч,  будь сейчас какое-нибудь иное время… Но – Вьюгин чаще всего просил своего, едва ли не единственного за всю историю, пророка до времени, а возможно, и вообще не высовываться. Не взлюбило коммунальное хозяйство и формы заполнения платежных квитанций, что сподвигло чуткое и неусыпное руководство ЖКО обратиться за «прекращением неуставного безобразия» к самой психиатрии…

…Medicina nobilissima4…

    Психиатрию как явление и отрасль знаний во Вьюгине олицетворял доктор Шульцман – страстный поклонник спиртного, женщин, Фрейда и музыки Антона Гартнера.
    Все творения маэстро Антипыча после прочтения служителями сберкассы и ЖКО попадали на дубовый стол Израиля Соломоновича, который, досконально изучив особенности психической деятельности больного А., решил-таки засесть за диссертацию. В перерывах между бурлящей жизнью д-р Шульцман скрипел пером по полуватману и, напевая «740», вырисовывая клинические картины, сопоставляя свои данные с литературными, надеялся на все только самое хорошее. Любил доктор на ночь полистать платежные документы Антипыча уже не из профессионального, а из чисто человеческого интереса…
Как человек внимательный от природы хитрый Изя быстро заметил, что самые отъявленно-патологичные стихи совпадают с декабрьскими квитанциями…
Шульцман и диагноз для Антипыча придумал новый – литературе не известный, наукой не установленный: декабрьский эгоизм – egoismus decembricus.
Оставалось немного – придумать лечение, - и диссертация готова: можно спокойно спать, пить вино, любить умных и красивых женщин и смотреть любимый фильм про странный недуг Антона Гартнера, представляя, хотя отдаленно, какую этот человек мог писать музыку.
Впереди была большая работа: нужно было всесторонне изучить Антипыча и органически вписать его портрет в рамку больного именно декабрьским эгоизмом, а ни чем-либо иным. Для этого Изя, хорошо позавтракав, отправился из дома на остановку 18-го троллейбуса и доехал на нем до самого каменного дома…

Синтез и анализ

    В день визита доктора Антипыч вполне бы мог собираться в очередное свое турне «за закатом Вечности», однако вышло все значительно прозаичнее: Epistolarius magnus взирал через кристалл светораспределения на обычный будничный Вьюгин. Это уже не был заснеженный полуцветной открыточный кадр; в окнах квартиры № 40 красовался предосенний и безнадежный, как онкологический больной, агонизирующий августовский день…
    - В это время традиционная Россия, наверное, благодарила богов, а затем и Бога за урожай, живя в изобилии более духовных, нежели земных плодов… Теперь нам кажется, что благодарить не за что, на самом деле это наша душа бесплодна и ровным счетом ничего не рождает кроме… футляра. Того самого – чеховского футляра, ограждающего от реальной жизни, но создающего вместе с тем гнилой и черствый романтизм самодостаточности. «Однако вон тот человек – живое свидетельство моих мыслишек, но идет он сюда, как-будто стремясь освободиться от своего футляра…» - подумал Антипыч, увидев в шорохе готовых к зимнему умиранию тополей приземистую фигурку Изи Шульцмана.
- И не было нового дня,
Что окрашен толковой кистью
В осень…
Увядшее солнце браня,
Начинался день номер
Восемь…

*    *    *

    Дверь своих хором Антипыч никогда в жизни не закрывал, ибо считал, что вор должен быть слишком находчивым, чтоб хоть чем-то поживиться в интровертной обстановке жизни Антипыча. А так как в воры идут люди в основном отнюдь не находчивые, эпистолярий решил, что они в квартире № 40 ничего не найдут…
    Изя, дойдя до порога и не обнаружив звонка у двери квартиры № 40, ухмыльнулся, внутренне убеждаясь в правоте психиатрии в отношении Антипыча. Слегка тронув дверь, доктор вошел в «покои бесславного уединения».
- И не было новых людей,
Которым не тесно
Рядом:
Молчание скорбных теней…
И осени плачущий
Ладан.
Утихнет, должно быть, цвет,
Как вечно ранимый
Август, -
Пусть даст ему осень ответ -
Лишь ветреной смерти
Парус.
    - По-моему, слабовато становится Ваше стихословесное чувство, готовое ко встрече с холодом осени, - вздохнув заметил Шульцман, тщетно отыскивая глазами, где бы устроится поудобнее.
    - Не будь Вы лекарем, Вы стали бы телепатом, шаманом Вьюгинских типи5-многоэтажек, - не меняя интонации, ответил Антипыч, продолжая смотреть в окно и мечтать о закате и пути к жизни…
    - С моей стороны было бы непредусмотрительно оставлять свой образ неразработанным во временной перспективе; и пусть будет в том отчасти Ваша заслуга - шаманство, пусть даже потенциальное, меня окрыляет! – Изя расхохотался так, что напрочь забыл об Антипыче и «цели своего приезда».
    - Смешливость лекаря губительна для внутренних слез больных его…
    - Вы цитируете?
    - Я вообще редко цитирую, потому что цитаты обычно вставляют в эпиграфы и полуобыденные претенциозные разговорчики… Волею судеб я лишен первого отчасти, а второго полностью.
    - Однако, мне кажется, Вы враждебно относитесь к психиатрии, то есть хотите остаться в дисгармонии с внешним бесстыдством реального мира…
    - Доктор festina lente6, как говорят у вас, - мне уже n пятилеток и m десятилетий, и все это время я искал разницу между интровертной вакханалией Я и показухой мощи духа нашего Вьюгина… Если Вы попытаетесь привести меня в гармонию с миром, то получите труп Антипыча, тот субстрат, который пишет в платежных квитанциях нули и единицы…
    - Кто Вы, Антипыч?
    - В свое время Бомарше сказал (словами Фигаро): «Будь на то воля Божья, я был бы принцем», - так вот этого я сказать не могу… Скорее всего, я – бездарный игрок, проигравший миру, который утешается самообманом о реванше…
    - Мой реванш будет еще бездарнее провален, и тогда кто-нибудь придет сказать мне о том, что впредь можно просто не брать в руки карт, а дышать осенней испариной и любить закатную пору.
    - Что значит для Вас декабрь?
    - История – учительница жизни, история болезни – учительница умирания. Успокойтесь, доктор, - декабрь – это не месяц обострения, не психический антиген, не искусственный рубикон сознания,
это лишь время моего последнего цветения; всполох, готовый слиться с закатом
в песне о небесных красотах жизни…
Это тихая музыка стихов,
каждый из которых может стать последним; подобно тому, как декабрь –
последний в году…
Декабрь – это мифология рождения образа, то есть самого меня…
           Антипыч после этих слов замолчал – казалось навсегда… То ли он представлял себя навеки слившимся с «тихой музыкой заката», то ли ему просто нечего было добавить в клиническую картину своей болезни, которую жаждал написать маэстро Шульцман. Изя же окончательно устал стоять и, демонстративно раскланявшись с тем, что осталось от Антипыча на земле, покинул «обиталище бетонной философии» № 40 в каменном доме.
Аналитическое фиаско

         Если на свете и есть особая каста людей, наиболее закаленных в борьбе за монополию на идеологический фундаментализм, то это непременно служители медицины… В отличие от простых смертных им ведома вся история физического развития человека (равно и предыстория в различных ее вариантах), они знают уязвимости человеческого тела и психики. Одним словом, медицина – это атомная боеголовка всей науки…
         Однако, на этот раз Изя Шульцман – врач в 3-м поколении – потерпел полное фиаско. В эту ночь светило вьюгинской психиатрии был пьян и угрюм. В двухсотый раз он раскладывал свой собственный «псих-пасьянс». Суть этого игрища заключалась в следующем: вместо традиционных «атласных» для пасьянса брались глянцевые карточки с названием болезней: на одной – шизофрения, на другой – маниакально-депрессивный психоз. Какая карта вынута будет из колоды «наудачу», такой и диагноз – сомневаться было нельзя… Недаром пророк-Антипыч назвал лекаря шаманом – ох, недаром. И на этот 201-й раз Изя снова достал все ту же карту – на ней красовалось: «декабрьский эгоизм».
              Шульцман хохотал, пил… но не верил чарам хитрого Асклепия.
    Вскоре доктор слег – расшалилось, катящееся к своему закату (или логическому завершению?) усталое мятежное сердце.
    Последней зимой своей жизни Изя особенно дорожил. Он вылез из сковавшей его койки, много писал, работал, был внимателен к больным и часто любил повторять:
    - Декабрьский эгоизм – это не болезнь – это состояние души, - того, во что ни я, ни мой прадед никогда-таки не верили. Значит ни нам Антипыча лечить надо, а Антипычу нас одухотворять!
    Теперь Изя часами простаивал в одной комнате рядом с Антипычем, как верный ученик духоносного аскета, не говоря с ним ни слова… слушал декабрьскую метель души вьюгинского пророка.

- Покажи мне, декабрь,
Чертоги твои:
Их воинственный Один7 воздвиг,
Тихо спой мне, метель,
Как рождался в боях
Грозной силе оплот небес…
Дай мне сил засмеяться,
Язвительный Тор8,
Над полуденным бесом зимы…
Я мечтал не бояться стихии богов,
Но… вернулся в безумные дни!
Тихо спой мне, метель,
О людской суете
В день заснеженных мифов
Зари;
Успокой мою душу,
Пусть ведают все,
Что мой голос зиме говорил.

    - Сумбурный Вы человек, доктор. Сначала, как Шарикова, хотите меня лечить и изучать, а затем, бросив ранние затеи псу под хвост, дышите со мною морозцем декабрьских елей; радуетесь закатам и думаете о душе. Зачем?
    - Пока не было на Вашем столе декабрьского эгоизма, Вам казалось, что жизнь предсказуема, полна удовольствия и стабильности.
    - Антипыч напоил меня одиночеством и… стихами! И то и другое я унесу с собою в тихую Вечность. Хотя не знаю, где Она.

*    *    *

    После этого Шульцман уже больше никогда не заходил к Антипычу. От местного шамана во Вьюгине остались сплетни, зависти, интриги и… легенда об Изином сердце, которое (за чем то?) болело за единственного невылеченного пациента, отчего, мол, достославный и умер.
    Наука же пополнилась фактом единственного в своем роде «заразного психического заболевания не поддающегося гипнотическому, логотерапевтическому и медикаментозному лечению…».


Последний стих –
        О падшем Вавилоне;
Последний возглас –
        О безумье дней…

    Вчера настал никем, кроме Антипыча, не ожидаемый декабрь… В снежной лавине тонул всегдашний странный вьюгинский шум. Было бездарно тихо. Антипыч ждал ночи… Ждал, чтобы пойти поговорить с умершим на мгновение городом, которого он не знал.
    Декабрьская ночь была на редкость теплой и влажной от хлопьев, может быть, последнего снега. Городу был неприятен заснеженный Антипыч, и все же они разговаривали друг с другом о многом: об обращении Шульцмана, о платежных квитанциях…
    Каждый кирпич Вьюгина укорял Антипыча непонятно в чем.

Завтра город проснется
Глухим,
Потому что я был его ушами –
Старыми и ветхими,
Больными и незаметными;
И, к тому же, всегда мешали
Уши мои глухому городу.
Не воскликнут его немые
Развалины,
Ибо был я устами
Городу,
Словно страшный Царь-колокол;
А глухие молчат
И мучают окрестность
Своей тишиною…
Не раздастся декабрьского
Плача
В злобно-пустынном
Вьюгине, -
Выколоты глаза – как удачно…
Лишь бы не были этим напуганы,
Полуптицы с моторными плугами.
И не спросите вы: что значит?..
…Ты ослеп,
Ты оглох,
Онемел в веках
Дурацкий декабрьский Вьюгин…

    - В молодости я слышал, что сбившийся с ритма (аритмичный – как метко сказал бы доктор) стих грозит стать пророчеством… Осовремененным, до ужаса логичным, но все же пророчеством.



Закат

    С тех пор Вьюгин почти не изменился – все та же запланированная пустота ночных улиц, пьяные летние и зимние празднества и полное забвение прошлого, как вечный плевок в будущее.
    От Антипыча в родном городе осталось два источника воспоминаний. Это две публикации в декабрьской городской газете. Первое – это короткое объявление: «Продается квартира № 40 в каменном доме. Вид на сквер, остановка троллейбуса № 18 в 30-ти метрах». Вторым – более красочным памятником бытия эпистоляриуса явилась сводка погоды, говорившая о необычайно красивом и редком в это время года закате…
15.08.2001    -    00:00    22-23.08.2001


Сноски

1.    Антип[ыч] (от греч. – Antitypon) - буквально = сын прообраза (сюжетов и героев    Сусмана, мифов и т.д.). Рус. разг. обозначение отчества. Примечание. – Имя родилось случайно.
2.    Эпистолярий, эпистоляриус (от лат. Epistula) – записка - человек, пишущий письма
3.    Errare humanum… - человеку свойственно ошибаться (лат.)
4.    Medicina nobilissima    - наиблагороднейшая медицина (лат.)
5.    Типи – переносное жилище индейцев (ред. – архетип традиционно-общественного уклада жизни с соответствующей атрибутикой: шаманы и пр.).
6.    festina lente – спеши медленно (лат.).
7.    Один – в скандинавской мифологии бог войны, верховный бог.
8.    Тор – в скандинавской мифологии бог смеха, розыгрыша и циничного отношения к жизни.


 William Shakespeare. Sonnet LXXVI

Я не люблю кичиться новизною
И быстротой пьянящих перемен;
От мимолетности времен закрою
Стихов любви извечный сладкий плен.
Мои слова – мое предназначенье -
Расскажут вам об имени моем
И о своем мучительном рожденье,
Хоть все стихи, должно быть, об одном…
О, знай, любовь, - тебе все восклицанья,
И чувства лучшие, и помыслы мои…
Пусть кончатся у жизни назиданья, -
Мой голос снова скажет о любви!
Ведь только то, что сказано любовью,
Не смоется ни временем, ни кровью!
03:04  20.05.01 

Ода героям Достоевского

Ночь - не время,
И день – не монета,
Что украдена
Ночи шнырем.
Зимней спячкой
Становится лето,
Только если умрем…
Вспоминайте нелепые слухи
Про мою беспробудную жизнь;
Мир оплачен
Копейками скуки
За всевластный
Безбожный снобизм…

11.11.01. День рождения Достоевского, 180 лет
Наречие в начале…

«Навсегда» – диалектике меткий упрек;
«Всюду» – месть беспространственных мук;
«Слова боль”  – соболезный душевный зарок…
«Никогда» – пустоты вечный жид.

Наречие в конце…

Поэт умрет – закономерно,
Умолкнет – тоже хорошо;
А если любит он безмерно,
Знать меру тоже нелегко!
10.11.01     00:05

Поэма времен юности Антипыча

Твои черты
И твоя жизнь
По законам горя
От меня далеки;
Твое дыханье,
Как веков тень,
Греет воздух
Чужих городов.
Почерневшие листья
Моих слов,
Что стихами
Делаешь ты,
Превращаю в пепел,
Жгу мосты
Средь стихии
Пустых голов…
Я хотел бы жить
Твоими мечтами
И в них быть вечно хмельным,
Забывая, что небо
Над нами,
А не мы над ним…
12.11.01   00: 04


Фантазия на тему «Времена года»

На белой бумаге -
Черная зависть
К минувшему
Снегу
И тихая поступь
Весны
Средь декабрьских морозов…
Внимаю осень –
Скандальная рифма, -
Для поступи
Тихой весны;
Антипод черной
Зависти
К белому снегу
Минувшей славы
Времен
    Поэтов.
12.11.01    16: 42


Ода глупости

- Я – гнида…
…Но я верю…
- Да он… - юродивый
    Х/ф «Сталкер»
  
Ой, впустите вы из лесу
Мою душеньку
Во красный огород,
Да во зеленый во садок
Пред твои, боярыне, светлы оченьки,
Да под твою, сударь, пьяну печаль.

Разбегайтесь от меня все, кто можете,
И кто глупости – не товарищи,
Чтоб не слышали, сударь, уши красные
Безотрадности да юродивой…
А кто слушати, мою странну речь
Захотел, креста не имеючи,
И не знаючи живоносного, -
Не гнушайтеся думы грешныя
Оглашеннаго, бестолковаго.

Да как реченька, свет калинова,
Ручейком течет, приговариват,
И журчит-поет песню длинную
От черна бора до самаго дна…

А над речкою старый год летит
Умирающий, усыпающий:
Золотой водой откупается
От иных времен до середки
Дней. От середки дней, до
Конца времен хочет песнь свою
Мне на ухо петь.

А споет ее, коль не любо мне, -
Так и слушати перестану я…
Что ж не тушишь ты,
Брат, лучинушку –
Али спать тебе расхотелося?

Али зрелища с хлебом просиши,
Как латинянин распоганущий?

Vita brevis est,
    Vita brevis est…
Qualis vita? мол, et mors ite
К ней…
Завсегда печаль ты люби свою,
Sine teste горюй,
Не dolere, а плач; ну а коль
Надоел, затуши свечу…

Навсегда забудь сны зловещие,
Что юродивый принес из лесу;
Не пущай его во свои сады,
В огородец свой с виноградником…
27.10.01


 Из творчества пациентов Изи Шульцмана

Молодость
(За ужином)
 (Мечтательное)

Что значит обед
В полторы сардельки
И ужин в четыре стены…
За дверью сосед,
Начитанный в стельку -
Патлатая соль земли.

И было бы скучно,
Невыносимо,
Бездарно роптать
На мир:
Обед не съедобен,
Соседство незримо,
А глупость –
Плохой кумир…

За старым окном –
Громыхание вьюги, -
Трезвон среди бела дня:
И пир горою,
И сосед с душою,
Да только уж нет меня…
7.03.02.  23:11

Снова «Времена года»

В чем же лирика весны
И трагичность осени?
Знают ветреные сны,
Что к безумцам посланы…

А зачем зима идет,
Как невеста, - в белом, -
Знает каждый идиот –
То не наше дело…
Лето – время без чудес,
Полное консервов:
Не ходите нынче в лес,
Не лечимши нервов!
7.03.02  23:31


Карантин и паутина
(Размышлятельное)

Карантин – подарок судьбы,
А точнее, богов в белом –
Тех, что вечно заняты делом, -
За здравие наше неусыпной борьбы.
Паутина – продукт паучьего голода;
И смысл ее в том,
Чтоб кормить паучат,
И хоть те все время молчат, -
Пища им – дороже всякого золота.

Как две безысходности друг другу неведомы,
И чужды сближения –
Живут карантин и паутина во взаимоотчуждении.
Только я – точно муха обеденная –
В паутине больничной,
На  карантине вечности.
Засыпаю…
Сам…
А не меня засыпают…
Но это только пока…
7.03.02.   23:47

*    *    *
(Любовное)

С больной головой
Примеряю весенние узы,
Приветствую полночь,
Спешащую к нам с потолка;
И радостно мне, -
Что остался тобою не узнан,
Да вновь сохранил
Драгоценное мне
Амплуа дурака.

А там на дворе –
Бескорыстное летнее утро, -
Безумный, как я,
Пережиток прекрасной весны…
И те золотые, как солнце,
Весенние путы,
Наверное, всем
В этом мире безумства нужны.

Но ты не узнаешь меня
Ни весною, ни летом,
Ни мертвенной осенью
И, уж тем паче, зимой…
Чрез сотни страниц
Я не буду спешить за ответом:
Я все уже понял
Своею больной головой…
8-9.03.02   00:12

Провинциальная весна

Безмолвны твои рыданья,
И поступь твоя не слышна, -
Неясно лишь то оправданье,
Что миру довлеет весна;
Что в этом истоптанном звуке?
Пиитам болезнь головы?
Да в вашей провинции скуки –
Лишь повод для праздной молвы.
Мечты о потопе вселенском,
Несущем все страсти прочь…
Стихия мещанского всплеска –
Затихшая вятская ночь.
9.03.02    14:27


Подражательство
Сонет
(Оптимистическое)

Как просто мне понять,
Зачем я есмь;
Зачем рожден и в муках,
И в безверьи;
Как глупо знать
Поруганную честь
И боль любви,
И сладость лицемерья…
Как нужен миру
Новых форм каскад
И пламенного слова
Безмятежность,
Но в этом мире
Я себе не рад, -
Мне все одно,
Что тление,
Что свежесть…
И боль моя, и пламя, и любовь
За мной уйдут в неведения новь.
11.12.01   00:12

*    *    *

У нашей весны
Черный наряд,
Тоскливый и безысходный,
Как траур по
Умершей ночи…
У наших деревьев,
Должно быть, нет
Пьянящих корней.
Дурманом страстной любви,
По осени плачут
Мечтательным золотом
Черные ныне стволы
От слез по высохшей
Ночи…
И птицы чужие, наверное,
Несут восхищенность в умы,
Утешая вдовицу-весну,
Робкой просьбой:
Нет смысла рыдать
Хотя о чистой,
Но в Вечность ушедшей
Невесте-Зиме…
Вот так и живем,
Не зная преград
Минутам,
Дням,
Временам бесцельного года…
23.02.02   11:50

Объяснительная записка…

Во сне пил
Шампанское,
Громко смеялся;
Потому как
Корова
Черно-пестрой породы
Несвоевременно
Лезла на стол…
А нынче – порядок:
Ни снов
И ни денег…
Какая корова?
Ах, та…
Да, что вы, товарищ, -
Ведь утро ныне,
Пришедшее вместе с весной
В ваши тусклые думы
С шампанским
Вином
И улыбкой француженки
Томной, по-своему
Милой.
Но грустной
И Вами уже
Не любимой;
Как сон про корову –
Символ ушедшего
Счастья,
Слетевшего вмиг со стола…
А утро
Не может быть
Добрым!
(Оно не живое).
22.03.02   23:26


Апокриф «Декабрьского эгоизма»
(Похожий случай)

Я не безумствую,
А только притворяюсь,
Что нужен мне
Желтеющий фасад…
Над громкой жизнью
Тихо насмехаюсь
Иль из окна
Любуюсь я на сад.

Я знаю много правды
Про влюбленность
В ночные сумерки
И скоротечный дождь…
Вы правы, доктор,
Ныне я – никчемность:
Не царь, не Магомет
И не индейский вождь…

Я – тихий сумрак
Громкого сознанья, -
Смешон в рыданье,
В хохоте грущу.  
Да что я все…
Скажу без мудрований:
Иной я жизни
Просто не хочу!
22.03.02.  23:58       


 Кривой…
(О знаке вопроса)

Пьеса в единственном акте, уникальном действии,
 без антракта,  но с занавесом.

Действующие лица:
Русский народ, как автор пословиц и поговорок.
Шут: архетип культуры
Пес: архетип физиологического восторга над бытием И.П.Павлова и по совместительству культовый атрибут зороастризма.
Толпа физиологов во главе с И.П.Павловым.
Толпа зороастрийцев во главе с Ф.Ницше.
(Толпы стоят на заднем плане – у всех на лицах… кривой знак
вопроса)
Карл Маркс и Фридрих Энгельс: говорят об авторе
Бертран Рассел: о gnosis’e.
Растение хрена и Фиговое дерево – объекты псевдодруидической персонификации агностицизма.
Нецензурщина: употребляться не будет, зато о ней скажет, а может быть и промолчит Зигмунд Фрейд.
Фома Опискин: восторгается.
В.Соловьев и иже с ним: думают о Всеединстве.
Нормальный читатель: недоуменно хохочет.
Автор: засыпает.

Акт I
Действие I
Явление первое
(Все)

Автор (дома; произносит эпиграфическим тоном… Эпиграфический тон предполагает наличие рафинированного пафоса):     У нас говорят: Бог его знает, когда касаются нравственного агностицизма (непонимания, или недопонимания сути душевного либо духовного явления)… Говорят: Бог его знает – применительно к вещам суетным, но не безнравственным… Если же знание приписывается черту – без психологического сарказма здесь не обошлось. Фразы эти одни из самых стабильных и устойчивых идиом Русского языка…
Шут (с едва скрываемым чувством собственной значимости): Уникален случай, когда считают, что культура ( в ее падшести и шутовстве) способна на что-то… В самом деле, ну что я – грешный могу знать, однако же…
Автор (читает главу из книги «Общая биология 9/10»): «Промежуточные формы еще не обладают жизнеспособностью более прогрессивных и не избавляются до конца от примитивных признаков предков… поэтому они обречены на вымирание».
Шут: Промежуточное между обыденностью плюгавенького атеизма и живым богообщением: а посему вынужден решать теоремы агностицизма для эстетики слез по поводу неприятия смерти и хохота по поводу комизма несоответствий.
Шут (в бешенстве): Спасибо
Товарищу
Автору
За лучшее
Место
Под Солнцем.
Пес (лежит возле с видом, выраженно подчеркивающим единственную мысль: говорящее животное в художественном произведении – это тривиально!): Когда говорят, что я что-то там за них знаю – они или зороастрийцы, воспринимающие меня как архетип культовости (a ergo и своих духовных основ) или они – физиологи, лелеющие мысль о том, что я – механизм и, познав меня, как комплекс гаек и шурупов, смогут разобраться в себе и управлять собой… (последнее слово преобразуется в инсталлированный тоскливый вой).
Автор (на языке повисает фраза: «Не люблю собак»; одновременно с повисанием, чтобы не было совсем скучно вспоминается детство): Тогда все было проще, вот он я, - вот оно – общество: в этом и статика и динамика; все, что кроме – иррационализм.
Карл Маркс, Фридрих Энгельс (как звуки из детства на фоне отбойных молотков, потрясая бородами): Socium… Socium…
Автор (в такт памяти давно минувших дней): Susman… Susman; ой-тьфу!
Фиг и Хрен (в отличие от Пса, чрезвычайно довольные возможностью высказать все, что наболело за долгие годы суетного упоминания в летописях обыденной речи): Мы – всего лишь пища, а с другой стороны – прикрытие безобразий и нейтрально-растительная ярость: к нам аппелируют по вегетативным нуждам, но мы ребята смирные, - бунтовать не станем. С нас станется и того, что растительный мир, в метафизике обыденности, есть последний форпост, к которому прибегают за разрешением непонимания… Ведь никто не говорит, что камень его знает, или песчинка его знает… Люди дают гнозису свойства живого!
В.Соловьев: А как же мир минеральный; а как же Всеединство в вопросах gnosis’a? (Плачет, но плачет, размышляя).
Бертран Рассел (цитируя Автора):
…В нуле увидите вы бровь,
А в единице –
Нос, быть может…
Все знание зиждется на Бытии и небытии; 0 и 1 – символы современной гносеологии. Остальная головная боль человечества – безнадежный анахронизм. (Умолкает с видом расхристанного выпускника Holy Trinity Colledge).
Нецензурщине и Фрейду так и не удалось прорваться на сцену, несмотря на нечеловеческие усилия в достижении оного.
Автор (счастлив по данному поводу).
Фома Опискин (из «Степанчикова»): Великолепные «Вопли Видоплясова» я здесь прослушал… Charmant, Charmant… (Уходит прочь, перед этим выпив рюмку водки).
Нормальный читатель: Ха, ха (без ремарок).
Автор (наконец засыпает с кривым вопросом в, пока еще, кривых извилинах и с «Зеленым кашлем» в проекте).

Занавес
5.12.01
02.11

 Драма Платона Михайловича в Вятских декорациях

Amicus Plato, sed magis amiga veritas

Уснул комар
В углу за патефоном –
Устал от размножения
Старик…
Тебе ж смешно,
Когда за дальним
Склоном,
Утерянный ищу
Я материк.

О звездах говорили
Мы с тобою,
Пищал комар
В Гагаринском
Саду;
И на седую
Колющую хвою
Спускалась ночь,
Несущая беду…

Мне как и
Прежде
Верить в
Атлантиду
Велит
Природа
Собственных имен,
Тебе дороже
Истины обида,
А я – философ,
Звать
Меня Платон!
01:41
18.08.02


 Первое стихотворение 2003 года, написанное мною

Еще вчера я б сказал, -
Что подобен приход
Твой приходу Минервы
Похмельной,
А ныне – я вижу – старо
Это стало сравненье…
Вчера бы при встрече
Я снял с головы своей
Шляпу побитого фетра
Домашней молью, -
Сегодня ж не в моде
Ни моль, ни тем более
Фетр…
Так знай же, судьба
И любовь моя злая-презлая:
Я до смерти рад лицезреть
Тебя на пороге сегодня
Моей обветшалой
Двухкомнатной хаты,
И молча я встречу
Твои совершенные формы,
Кусая печеньку
И чай недопитый
Пия…
04.01.03   01:10





Никчемность красотою нареку
Иль храмину созижду
На песке

Эпос закостенелого циника

В ту пору,
Когда капуста
Заворачивается в кочан,
А вороны несут всякую околесицу
О теплых и сытых курортах,
Унылый дождь отпраздновал
Воцарение спокойствия
Еще одной (в глобальных масштабах)
И очень единственной (в личном зачете)
Вечной, как осень,
И сложной, словно кочан капусты,
Любви.
2.09. 03    1:29


*    *    *

В беседке над обрывом
Вели беседу мы, -
Вы что-то говорили,
А я не понимал…
Писать стихи просили, -
А я их не пишу…
Нелепостью молчанья
Я Вас подразозлил;
Хотите Вы признаний?
- Прохладна нынче ночь…
Вас утомил должно быть
Осипший моветон*…
2.09.03    1:22

* Дурной тон (устаревшее, французское)

Одиночество вятского битломана Кистеперского

Веселюся аз сегодня и радуюся,
Что на небе у нас ясны звездицы,
Да журчит в подвале канализация,
А под землей томятся ветхие косточки…

Как надысь рыдал аз белугою,
Истеричество твое неприемлюще:
Had to go*, - и все дела со делишками,
Да еще и wouldn’t say** нихренасеньки!

Ну и Бог с тобою, девица красная,
С бледноватеньким отливом на личике,
С синеватеньким оттенком под очами, -
Аз сижу и водку пью, зело радуясь,
Мне ж не надо
Hide away,***
Тута звездицы!
22.01.03    01:20

* Ушла
** Не сказала        англ. цитаты из песни «Beatles» «Yesterday»
*** Прятаться


*    *    *

Ночь – эпилепсия звезд,
Бездыханного мрака
Простор…
Орошается светом
Плеяд
И издохших всуе
Светил…
В ночь мою запоздало
Вползает рассвет,
Но рассудок стучится
В стекло:
Вот – тоска!
2.09.03    0:48
*    *    *

Тонкие струны арфы
И тонкий разврат
Полоумной греческой гейши;
Воспаленье души
И излишества римского
Груз…
Сифилитик Гоген,
Облачающий в прелесть
Бесстыдство,
Злобнотяжкая хмарь табака:
О, богатый
Уродливый
Юг!
2.09. 02   0:56


*    *    *

Дорогие жители средневековий,
Видавшие на своих площадях
Красоты пожарищ
И обонявшие жарево плоти
Еретиков-сластолюбцев, -
Жрецов и жриц нецеломудренной мысли;
Сегодня впервые без
Жара и пепла,
Без запаха жженого сала
И без намеков на мысли,
Сгорает облекшись
В исповедальность
Бесплотное
Естество
Поэзии…
2:12    15.08.03



*    *    *

Аромат листвы смердящей
И грибов предивный яд, -
Край родимопоросячий
Как тебя я встретить рад!
С пошлой грязью городскою,
С пышнотою новизны, -
Гробовою ли доскою,
Или с поступью весны:
Все – одно, и все – едино, -
Кир персидский,
Вятко,
Хлын…
Возлюбити не примину
Этих трепетных глубин!
2.09.03    1:15


*    *    *

Склерозированные сосуды души, по которым циркулирует вдохновение, не могут адаптироваться к перегрузке объемом… (Фраза сия до конца будет понятна мне одному, да и то вряд ли до конца! В этом смысл моего творчества).
Несколько эгоистично?
Скорее сокровенно-личное.
Безличное творчество – халтура.
Egoismus – жизнеутверждающая модель мировоззрения.

*    *    *
Скажите кто-нибудь где грань между приемлемостью (пределами допустимого) земной любви (по В.Соловьеву). 2-х начал, тяготеющих к локальному Всеединству («смысл любви», но трактовка моя вольна и хрен его знает – может Соловьев – отдыхает) И безднами смертоносного тлена плотоугодия.
Тишина… 3:17 или 3:13(14) по полуночи… Акынский modus vivendi*. Хочу жрать! Зря не сплю – так быстрее придет 600 – можно будет потрескать огурцов с томатами.

*    *    *
Обыденность? Она самая – и мне нисколько не стыдно!
Что-то должно случиться вскоре? Это отнюдь не прорицание. Это логически объяснимое ожидание нового или старого.
    Тьфу! Гадость!

* Образ жизни (лат.)

*    *    *

 Приснилась мне
Твоя ночная поступь;
Испуг румянца
В дерзновенья сохраняя,
Она плыла по волнам
Без боязни,
Достичь пытаясь моего
Блаженства.
Когда б узрел
Ее на полпути я,
Невысказанных
Слов попрятал взятки,
Смутился было,
Что вам не понятно?                    Л
Она – москвичка,
Я ж из сонной Вятки.

*    *    *

У нашего крыльца,
У твоего порога,
У горнего потока простоты,
У чудного подпольного романа,
У памяти моей – твои черты…

*    *    *

Утомилась ожиданием,
Уловив грядущие шаги –
Подивись на мироздание
И меня домой впусти…
Ты ж все видишь,
Все ты ведаешь:
Я – усталый декадент;
Не обидишь,
Не изведаешь,
Не услышишь комплимент…


 Don’t Sleep the Table

Пена вышла,
Как Афродита,
Без визы
С Кипрских
Песчаных
Шезлонгов;
Немая потеха
Ее украшала
Гусиную шею
Стеклянного
И тонкостенного
С игристым
«Советским»
Под Новый
Негаданный
Год
Расцвета
        Цивилизаций
И краха эпох
        Афродит…
300802
00:50

Миндаль и пресыщенность
(Фонетический проект)

Пристрастия

Мы пустились с тобой в задушевность,
Не дожив,
Не допив и полста…
Боль в утробе
И в сердце плачевность,
Равнодушия скорбь
Неспроста…
Я взыскующим оком
Размерю
В неизбежность кривые
Пути;
И во что-то я все еще
Верю, -
Вот, хотя бы в глагольчик , -
Прости…

Болтовня ныне сну
Не помеха,
Бытовуха погожего дня…
Нам осталось до пьяного
Смеха
И вина, и любви
По полста…
18.08.02
00:41


 Эскиз

У Вас – очертания
   Спелого юга, -
Того, что далек

От меня
И прочих равных
Причин
К меланхолическому
   Злу…

Моя запоздалость
Пропахла
Благоволением
Благовонных царей, -
Тех, что опять далеки

От справедливости
Раздаянья даров;
И не жалуют
Ветхость сарказма
Строк
С очертаньями
Спелого юга, -

Не просят взамен
Одарить их
Страданием совершенства
Веселых девиц;
Тех, что всегда далеки
От сарказмов,
Меланхолий,
Благовоний
И спелости южной…
20:52
12.09.2002

 A la placat…

    Соплеменники,
Живо на поиски
    Халявной
    Сладости в уксусе…
Матершина – не квинтэссенция, -
       Прииск
    Коротких путей
В сочетаниях фраз…
       Уставайте
От мирных цитат
    Макиавелли
И Герберта Уэллса…
    Томление
Дарит покой;
    Пусть упадок,
Но, все-таки
       Новый
    И сладкий
Без всякого
       Уксуса…
Будем здоровы
    До лучшего
       Срока
И будущих
    Дополнительных
       Объявлений!
19:51
13.09.02   







В далеких и скучных
    Обителях света
Почитает Ньютона
    Миндальный цветок,
Поклоняясь законам…
    А ты снова уныло
Дымишь в атмосфере,
Подобно седым аскетам,
    Презирая мечты,
    Бредущие вьючась
    Законами логик
    Бесплодных…
О, цветок миндаля
И почти цветной
Синильный запах
Отдаленных смертей
Древовидного романтизма, -
Не становись столь
    Занудным, сколь
    Эти законы Нютона…
15.09.2002

Четырехугольник

На мягкой,
Словно пух,
Вторичносырьевой
    Бумаге
Хоронят запоздалый
    Стих
Потомки оголтелого
   Имажинизма
Конца времен.
Дыхание твое
Науке вопреки
Не сбилось
На урательный
    Упрек
В мой адрес, -
Недоношенного
Стихотворца…
Всего лишь
Юности и наглости
Служитель
Пургеном голубей
Твоих накормит,
Припоминая
Неплохой поэта
Древности рассказ
   Про камень
Вместо хлеба;
Иль про завистника
    Икара,
Затасканного по
Листам,
Как по судам
И обреченного
Пожизненно икать
От вечных суетных
Упоминаний
В безбрежном и забытом
Русском языке…
23:47  15.09.2002


 *    *    *

Под жесткой,
Аки сталь
   Цензурой
На свет рождаются
   Все те же
   Человеки:
Прозаики и безобразники,
Не помнящие не
Родства и не начала
Пространств…
Апноэ* на логический
   Манер
Хулит несмелые
Потуги словесного
   Поноса переспелых
И забродивших песен
Трудоемкого передвижничества…
Смиренной старости
Уменьши недержанье;
Ибо какой такой
Прозаик – современник
Смирение восставит
В добродетель,
А смех Дедала
Сделает добрей,
Доделав оправданий
Череду до полнокровной,
Но неэстетичной
   Рвоты, вызванной
Невинной болью
Ущербной молодости
И несбывшихся амбиций?
Вот, право, -
Не везет
Безумцам хитрым,
Мудрым подлецам
И древним грекам
В Русском языке!
00:15  16.09.2002

* Апноэ (греч.) - бездыханность

 *    *    *

Ты дремлешь
Наивно,
Нагружая собою
Убогий диван,
Полночный покой
И авторский
   Замысел,
Лихо закрученный
Мною на кухне:
   То – осень
И буквенный дождь,
А у нас не роман…
   Беспочвенно
Думаешь – завтра
Четвертая пятница
   Августа, -
Право, мадам, -
То идет суета
И тоска расставанья,
Ступая чрез
   Полночь,
Чтобы освободить
   Диван,
   Покой,
   Замысел
От скуки,
От праздности,
Замысловатости
И психопатской
Осенней любви
   К тумакам листопада…
Нет; завтра – прощальный
Обед
   Со стихами
И водкой…
23.08.02
01:09

 Фразеологический проект

I. Pseudodoxia epidemica*
23.11.03
23:13
        Безвкусна любовь,
        Коль не внемлет
        Патлатая дева
        Полночным твоим
        - Fiat lux**,
        А истово бродит
        Египетских дебрей
        Убогий санскрит
        Тростника
        В ее пылкой крови…
        И немощен тот,
        Чья латынь устарела
Сквозь восемь
Веков пустоты,
Иль побитости
Молью
Лукавых величий
Словес
Сладких млеком
Мифичной волчицы,
Не внявшей
(В силу природы)
        Тому Fiat lux.

* Лженаука суеверий
** Да будет свет

II. Pseudodoxia Epidemica

    23:37        Не напрасно ль
Я верил
В природу
Твоей новизны,
Искушая потертый
Закон бытия…?
Становлюсь
Ретроградным
Растленным
Овидием
С фразой:
Целомудренна     Castast
Та, которую         Quam
Никто             Nemo
Не пожелал.         Rogavit
На бледных устах,
Как профессор
Седой
Суеверных
Любовных наук…

III.
    23:54         О, вы, полуночные
Вихри
Седых менад,
Неситесь мимо
Как привыкли,
Как в снегопад…
Увы, лютующие звери
Пустых окон;
На кактусы
Похожи ели, -
Таков закон…
И, ах – приблизился
Едва заметно
К нам
Новый год:
Вновь полон
Жидкостей
Бесцветных
Угрюмый рот…
Эх, вы, лубочные
Вакханки
Пустых квартир,
Дарите счастье
Наизнанку,
Как целый
Мир…


IV. Contra bonos mores*
      
24.11.03    Рекламоподобно
00:25    Дымишь
В чуть открытую
Форточку
Ночи,
Смакуя
Микрочастицы
Слащавого дыма…
А там – за плечами
Немногим
Чуть менее
Четверти века
Бесплодных
Скитаний
И поиска
Дымной субстанции, -
Той, что
Наивно зовется
Любовью
У нас –
Древних римлян…

* Против добрых нравов

V.

Со мною
Полумрак
Он тихий,
Но тревожный
И вдохновенно
Глуп его
Усталый лик
Но скоро
Восставать
Велит рассвет
Безбожно.
Ты, должно
Быть, спишь,
Как полуночный
Сон,
Безудержно
Мила…



 

 Этимологический проект

24-25.10                 Первый год, как
Я не отмечаю
Припадок свежего
Снега, -
- Не хочу и не стану
Доверять
Безраздельно
Мудрость беззубых
Строчек
Непостоянству
Твердой воды…

Inflammatio –

Воспыланье,
И воспаление,
Восхождение
Пламени
К потаенным
Глубинам
Языческих недр
Несвиванного
Неба, -
Где в градах заветных
Живут
Воспаленные
Духом…

*    *    *

Равнины –
Уравненные перед
Логикой пространства
Былые выпуклости
Или бездны;
Унылый
Красочнонейтральный
Полуслепой
Поднебесный
Нет – не пейзаж –
А лишь ЛАНДШАФТ…

*    *    *

Путь наименьших
сопротивлений –
Дорога
Безмерных сил,
Усталость
Ненужного
Долга.
И бесплодная
Боль в теменно-затылочной области головы…

*    *    *

Утомленность –
Утопление в неге бездонных
Сует
Суеты;
Чрезнапрасной
Напраслины
Громкая
Гадкая песнь…

*    *    *

    27.10
    00:32
            Часы, -
            Части целой
            Никчемности
            И частицы воды,
            Мера
Глупых влюблённостей
И размерность
Тоски;
Злая власть
Над
Громадами
Мимошедшего дня…
Хоть на миг
Вы замолкните, -
Позабудьте меня…

*    *    *

30.10.03
Тоскую, словно
Таскаю
За шиворот
Злую печаль;
Рисую
Ремесленно и,
Засыпая,
Припомню,
Как осени жаль…

*    *    *

Колебания
Все объясняют
И в природе,
И в чьём-то уме;
Наша страсть,
Как волна,
Затухает:
Колебания –
Мира венец…

*    *    *

Когда-то серьёзно
Я думал о жизни,
Грустил о рябине,
Упавшей на снег…
А ныне – устал,
Утомлён и остужен,
И пью я вино
Неумелого слога
Под скважность
Фанфар
Моих
Школьных
Стихотворений…

*    *    *

Жила – была,
Как бурьян – трава,
Во осиновом
Во лесочеке,
Во прогнившеньком
Теремочеке
Баба старая
И беззубая,
Безволосая
И безносая,
Безобразная,
Но бескорыстная.
Думу думала,
Что слывёт
Она
Средь осинника
Лютой ведьмою,
Среди пней
Во мху
Злой колдуньею…
Боле думушек
У ней не было, -
Было видно в ней
Бескорыстие
Да отсутствие
Носа давнее
С тех времён,
Когда во осинниках
Соловьи разбой
Учиняли свой, -
Злые оборотни
Пернатые…
Так жила - была
Баба цельный
Век;
А теперь растёт
Там бурьян – трава, -
Зелень – травушка
Сенокосная…
    


Каллиграф, полиглот –
То ли дуру ломает,
То ли горло дерёт;
Опустели карманы
И строка отцвела:
Братья, выпьем Агдама,
Ибо - вся суть добра!  

Тост: «За ничтожество
времени»…
Вне контекста
Тяжести слога
Мутных споров
О природе стихии,
Свивающей небо
И гласом трубящим
Снедающей бездны
Бесонных пирушек
С неумными
Тостами –
«За свою
Ничтожность
Пред горнилом
Нещадного
Времени»…

*Впервые за долгое время хочу (маленько, не очень сильно) потрудиться. Посидеть в тепле и при свете, позадирать башку к потолку, поуглубляться вовнутрь феноменов и слов, поскользить по их поверхностям. Просто посидеть, ни о чем не думая, в полусонном бреду замечая, что мозги воспроизводят отдельные слова, фразы; пожалеть, что неохота их зафиксировать, констатировать упадок своего творчества, опровергнуть внутреннее убеждение и родить новый рассвет…
И все это за какой-то миг всполоха, за ничтожество времени...

*    *    *

Увы! Ницшианин
Бесстыднонемодный, -
Осталось тебе,
Перенервничав в меру,
За меру весов
И времен колотиться
О звук непробойный
Бескрылого лба
Позолоченной бронзы
Откопанной в тли
Грозной статуи
Заратустры…
И горько разбиться,
И слышать
- Увы, -
А не модное wow:
Как если бы впрямь
Ты и был
Ницшианин…


Прорывъ
Прорыв – Дерзновение с тростью
И в шляпе,
В неумных очках,
В неуместном жабо,
На жестком ремне
Под утюженым фраком, -
То ль черный ТТ,
То ль сердечное зло…
01:33


8.11.03
Прохладный и сырой воздух ноябрьской полуночи источал дешевый запах электричества. Мне показалось… В ней виделась мольба к безысходности. Во мне… Нежелание – нежелание думать и жить так, как хотелось. А иначе… Пусто.
- Совесть, нити сознания; набор инструментов и сентенций.
О… Какие метафоры красиво и быстро воспарились в тусклую гладь небес. Необходимо страдать этим, мучиться жизнью, созидать новую неопределенность в себе и в ней.
Есть ли к этому предназначение у меня?



*    *    *

Уподобившись сильным,
Хладным и дерзким;
Снизойдя до стихов
Полумрачной тоски;
Расточить до последнего
Вздох,
И забвеньем
Наполнять удаленность
От бездны житейского
Анахронизма…

Чтоб любою ценой
Познавать условную
Ценность себя
Средь стихии
Бесшумного рока,
Восхваляя
Бездушное и бездейное
Псевдоначало
Земного
Инфинитива
Любить…

*    *    *

Не тоскливо,
Не одиноко
Оттого, что
Забыл и не знаю,
Как писать
Душевредное НЕ
С безвозвратным
Наречием…

*    *    *

Я
Что-то упустил…
Иль не дано
Мне спекулировать
На личностях
Местоимений?
А может это –
Стих
Сложился
Сам собой
Из детскости
Бездонных
Впечатлений?

*    *    *

Я
Строки рву
Без
Жалости
К пространствам
Седеющих равнин
Пергаментов
Души;
Не рвите ж
Вы, mon cher,
Ветшалой
Пуповины невинной
Лжи:
Я
Не способен
К танцам
На углях тлеющих…
Да и вообще…

*    *    *

Сегодня каждый готов
Свои губы оставить
На зубьях расчески,
Ожидая славы
И гнусного смеха;
Пытаясь извлечь
Их беззвучного
Нагромождения
Зубообразий
Чарующий
Негодующий
Полноцветный
Прерывистый
Звук…
*    *    *

Видно придется
Уснуть за столом,
Где глаза наливаются
Кровью
И галопом срываясь
На прозу;
Мимолетный
Порыв угасает, -
Не родивший
Огня вещества;
Нерадивый
О гибели слова
И далекий
От рвенья стихов…

*    *    *

Только мир отдохнувший
И снежный,
Распростертый,
Подобно пескам,
Пробудить попытается
Нежно
И предел положить
Грустным снам…

*    *    *

20.11.03
От северной тоски
Взыскуя вдохновений,
И сытой радости
Теряя острие, -
Я сонм произведу
Мечтательных
Знамений, -
Пусть дерзкой
Шалости
Воскреснет
Бытие…

*    *    *

Ты  вошла, гонимая
Метелью,
Чуть,
Неслышно
Выбранив погоду;
Мне нужна
Тоска
И злые воды,
А тебе быть
Хочется
Гонимой…

*    *    *

Я не изведал крамолы
Вакхических возлежаний
И невдомек мне
Величественность
Гекзаметра;
Десятострунных
Органов
Кимвальные
Схватки
Не пробудят от сна
Мое тучное тело,
Возлагающее под
Душу
Куриные перья…
И давно позабывши
Про прелесть
Кипучей и нравственной
Бодрости
Сильной вакхичностью
Звука
И благовонием
Сладкого погребального
Ладана…
20:41 21.11.03

Житие Грегора Менделя

(Контекстуально-временное повествование от 1-го лица)

Вместо предисловия

               Будем откровенны и станем разговаривать на как можно более тезисном языке… Человек во все времена один и тот же, следовательно, и страхи у него почти что одинаковые. Здоровый человек в простой жизни почти бесстрашный, обязательно, явно или подспудно, будет трепетать перед страхом безвестности своей и забвения после смерти и сопоставимо с этим, боится наш всегдашний герой еще и алиментов (точнее их уплаты). Про алименты я сказал исключительно ради того, чтоб неискушенный в самопознании читатель понял – на что похож страх безвестности… Зародилось сие психологическое явление тогда, когда отдельные члены человеческого стада начали подозревать своих соплеменников в большей одаренности и большей полезности для истории человеческого рода. Не знаю, как у вас, а я прямо так и вижу этакого неандертальца Васю, жующего сопли и мотающего на грязный кулак завистнические слезы; он улюлюкает, ворчит и как бы говорит сквозь века на своем неандертало-гейдельбергско-краманьонском наречии: Петька этот – выскочка и урод… И за что это его даже после смерти ценят? Всего-то – изобрел каменный молот… А досадно, блин, что я до этого не додумался… И вот скоро я умру, и никто даже не вспомнит, что был на этом свете Вася-неандерталец; разве, что какая-нибудь бездарь – палеонтолог - откопает в зыбучих песках Неандера мою нижнюю вставную челюсть и продаст ее в Штаты за штуку зеленых… Но ведь я этого уже не увижу. Грустно… но что делать – се ля ви.

Часть I.

Фенотипы

Alma mater (день первый)

               Едва Грегору стукнуло 17, жизненные обстоятельства и личная заинтересованность в образовании толкнули его в иезуитскую семинарию, дабы во 2-й половине 19 века истории обновленного Новой эрой человечества, постигать все то, что было накоплено умными и не очень людьми и собрано в семинарской библиотеке.

*    *    *

               Келья в общаге имела площадь 6х7=42 м2, и в ней помещалось, кроме Грегора, еще двое семинаристов. Три кровати, столько же тумбочек и стульев и дубовый стол, сохранившийся еще со времен инквизиции и поэтому называемый жильцами разделочным.

               - Я помню тот сентябрьский день, когда вошел в келью…На меня дунул дух учености, так по крайней мере показалось. На самом деле это пахло плесенью и нестиранными уже 3 недели носками Пия Аврелия.

               - Здорово, чувак; откель тя сюда приземлило.

               - Я из Праги, - отвечал я огромному верзиле 2х2 в плечах, больше походившему на вышибалу стрипбара, чем на будущего пастыря доброго. Однако позднее я узнал, что Эразм Филолог – милейший человек, имеющий свои маленькие (и не очень) слабости.

               - Прага – город Гашека, Швейка и всех алкашей и шизофреников в Европе… А погоняла у тебя есть?

               - В детстве меня звали Жора Очкарик, а сейчас прокликали Гриша Горох.

               - Почему Горох? – проснулся у окна не совсем трезвый Пий Аврелий. – Уж не склонны ли Вы, друг мой, к метеоризму?

               - О Святые Небеса, двух пердунов мне не вынести, - показал свою первую слабость верзила Эразм.

               - Нет, нет… Меня прозвали так за то, что я из плевалки при помощи данного овоща выбил глаз у учителя древних языков.

               - Ну ладно, членовредителя мы как-нибудь стерпим - располагайся ближе к мойке, коллега…

               Позднее я узнал, что «коллега» – это вовсе не атрибут общагского этикета, а всего-навсего подсобная должность низшего по иерархии…

               В мои добровольно-принудительные обязанности входило: а) мыть пол в келье; б) дежурить за всех по кухне и по коридору, и наконец, в) ходить в город за жратвой для Эразма, потому что, видите ли, он болен язвой желудка…

               Я не роптал, а просто стал курить табак, пить дурной самогон местного семинарского разлива и, спасаясь от беспросветности бытия, искать утешения в женском обществе (естественно за стенами семинарии).

               И весь этот ужас влияния средневековой педагогики продолжался ровно пять лет. Однако и в этом безвыходном существовании были свои радости.

Интерполяция

«Gaudeamus»

               Темень октябрьского ночного окна бывает подчас столь же непроходимой, сколь глупость начальника ЖЭКа где-нибудь на севере Восточной Совдепии. Семинарский двор выстилали тонны павших и гниющих, как  апокалиптические трупы, листьев огромного дуба. Назавтра нужно было все это убрать, готовились к приезду епископа и попечителей учебного заведения. Эразм храпел, как недобитый фриц; Пий Аврелий читал Поль де Кока и время от времени пускался в рассуждения о бездарности как таковой, так и женского пола в частности. Тотальная глупая скука пронизывала все наше естество, подобно лучу Рентгена…

               - К черту этих претенциозных немцев! Гришаня, Эврика – мы сегодня идем предаваться римским забавам, – оживился Пий Аврелий, - У нас в Италии говорят – Omnia stenka дырку habet…

               Спускаясь по веревочной лестнице между седьмым и шестым этажами, я остановил свой слух на пьяных размышлениях какого-то студента-богослова:

- Непременно у Понтия Пилата была мигрень… Поэтому, дети мои, относитесь к жизни проще».

               - Лаврентий, уже пора спать, а то завтра пропустишь лекцию по экзегетике.

               На эти слова, донесшиеся с верхнего этажа, Лавр-Отличник отреагировал, как на угрозу атомной бомбардировки, и мигом исчез…

               - Совсем малый того, эт все потому, что его Врунгильда отшила…

               - Лжешь, черносотенец… Это мне, как индивидууму высокодуховному опостылела ее всегдашняя глупость, – Лавр сказал это довольно спокойно, видно уже не в первый и не в последний раз ответствуя выдержкой на провокацию.

               Волей-неволей, а по мере нашего путешествия Spleen покидал мое трепетное юношеское сердце и вновь становился самим собой, то есть англоязычной селезенкой…

Omnes virgines

               - Видишь ли, Гришаня, вся наша жизнь сводится к дуновениям тлетворных ветров… Замысел свободы во все времена трактуется нами в соответствии с нашими временными архетипчиками. Наверное, ты – мой молодой собрат, посчитаешь мои слова слишком житейскими и приземленными, но у меня есть достойное оправдание – я всю свою жизнь (пожалуй, до прошлой весны) потратил на созерцание… Наблюдал материю и дух, падение и святость. И, наконец, пришел к выводу: человек обязан быть простым, циничным и свободным на том поприще, которое себе избрал – только тогда он сможет увидеть законы бытия, пути к нравственному совершенству и вообще – движимость жизни. Сейчас мы с тобой учимся добывать свободу, воруя ее у этих замшелых цитаделей схоластики и ложной (должно быть) святости общагских уставов…

Цинизм же, Грег, добывается отнюдь не высокомерием и не тщеславием, а неукротимой природностью. Наши отцы-иезуиты верно доказали теорему цинизма со знаком плюс…

Что же касается простоты – тут уж я могу сказать одно – это дело природное и…

- Генотипическое?

- Какое?

- Что? Нет… так, сорвалось необдуманное, продолжай же, Блаженный, - но Пий замолчал и опустил свой жестикулирующий перст; а пару сотен шагов спустя, как бы выдохнул – Пришли.

*    *    *

               Войдя в классические интерьеры «салона», я воплощено и явственно ощутил не то полумрак адских преддверий, не то запах самодостаточного разврата…

               Недоумение усиливалось по мере спора, который затеял Пий и упоминавшаяся ранее Врунгильда – девица пудов восьми весом с лицом ястреба больного паротитом и плечами Арнольда Шварцнеггера… На Врушке-толстушке (так звал ее Пий) явно отмечалось духовное влияние Лавруши.

               - Доказывай – не доказывай, а не будь Господа Бога, не был бы так сладостен наш сегодняшний демарш с восьмого этажа семинарской общаги, - верно, Гриша?

               Я профанно кивнул и вновь потупил в половик свой неискушенный взгляд.

               - Если бы Святому Фоме не в чем было сомневаться, средневековье до сих пор цвело бы буйным роскошным цветом. А вы, аббаты-ренегаты все помешались на своей логике… Мне, в принципе, доказательства не нужны, я хочу лишь купаться в океане неистощимого внимания и… взаимности.

               - Ну, ну, Вру, не пугай коллегу, ему еще завтра гигиеной двора божьего заниматься, – ехидно заступился за мою смущенную личность Пий.

               Мгновение спустя, в «салон» впорхнуло еще два легкомысленных создания… Лапландско-мифическая громада триацилглицеролов и интеллектуально-казуистических сентенций по имени - Врунгильда представила их как Аннет и Катрин.

               - Ох уж эта отжившая мода на все французское, - прокомменировал Блаженный.

*     *    *

               Не столь высокая, сколь до невнятности форм вытянутая в веретено, с темными и прямыми, словно парализованные ужи, волосами, лезущими из головы вместо мыслей и сколь-нибудь стоящих суждений; Аннет с первых мгновений зарекомендовала себя бесстыдной буйной истеричкой… Единственной совершенной (в каком-то смысле) частью ее бренного тела были карие нездешние глаза, как бы предварявшие трагизм ее никчемного бытия.

               Речь ее состояла более из эмоций; динамики переключения симпатических и парасимпатических влияний подкорки, нежели чем из сколь-нибудь стоящих и вразумительных слов и предложений. Вместе с тем она непрестанно пыталась предстать созданием поэтической и вообще творческой природы… С первых минут своего появления она без малейшего намека на общественные приличия овладела душою, разумом, сердцем и коленями Аврелия…

               - Аврик, - ты мой бессовестный палач, зачем не пишешь своей павшей звезде, отчего оставил ты всякое волнение в сердце твоем о моем жаждущем естестве… Без твоего внимания я томлюсь как…

               - Неснесенное яйцо, - продолжил Пий, и я понял, что это был урок цинизма.

               Вместо того, чтоб оскорбиться, неуемная Аннет дико расхохоталась и после этого уединила с собой созерцателя жизни за ближайшей дверью.

               Категоричностью суждений своих об Аннет я, наверное, обязан юношеской неопытности в ловеласных делах да еще и восприимчивости и насаждаемой семинарской гимофобии, которая, будучи утвержденной в Ватикане, оставалась приоритетнейшей частью нашего обучения. Впоследствии оказалось, что Аннет не так глупа, не так бесформенна и не так истерична…

*    *    *

              

               Нужно ли говорить почтенному читателю, что я во все это время параллельно фэйс-контролю и психоанализу фигуры Аннет был занят налаживанием внешнего контакта с Катрин…

               Несколько раз мой взгляд, которому я тщетно пытался придать некую гормональность, умеренное бесстыдство, казавшиеся мне эквивалентами мужской привлекательности, был повержен на «персидскую» синтетику производства фирмы «Ферганаширпотребкооперация», когда-то изготовившей палас для этого чистилища семинарских душ.

               Веселое, светлое и идеальное с геометрической точки зрения личико Кэт украшенное ярко-бирюзовыми, почти апокапликтическими пронзительными глазами…

               Вы думаете, что я начну противопоставлять Катрин и ее облик облику Аннет?... Я почему-то думаю, что это напрасно.

               Ее глаза я не смог разгадать никогда. В них действительно было так много горнего, невещественного, порывистого и вместе с тем удивительно человеческого, слабого и несовершенного…

               Следуя установкам святошной субкультуры провинциального католицизма образца конца 19 века, я невольно сравнивал, увиденных мною лиц женского пола с изображениями на фресках… Аннет я расценивал как грешницу, за свою бурную деятельность попавшую в ад и там мучимую глубинами ожившей метафизики змей, выползших из черепа, гвоздей и червей, пронизывающих тело…

               Кэт, в свою очередь, напоминала благоверную царицу, воспринявшую христианство как путь к Новому Царству, особо не размениваясь на аскезу. Ее волосы не были по моде собраны в классическую прическу и не создавали образ человека-сфинкса, а просто ложились на спину, отливая светло-пшеничным теплом лозного брачного венка, наподобие тех, что носили молодожены на рассвете средневековья в Элладе.

               Что еще покорило меня в ней – так это соответствие форм телесных тихому и кроткому ее, впрочем слегка параноидальному складу личности. Иначе говоря – ее вторичные половые признаки и степень их выраженности говорили о том, что девица сия вполне объективно способна оценивать себя, а так же отношение к себе окружающих…

               - Анюта в последнее время странно себя ведет, говорит о какой-то мировой революции, марксизме, – очень ровно и вместе с тем убедительно почти пропела Катрин.

               В этот момент (когда речь дошла до марксизма) наши метафизические очи духовные сблизились. Сердце мое испытало какую-то легкость бытия, уловленную с края ее ресниц, а вслед за ней и то, что гораздо позднее пошлые медики-физиологи назовут симпатическими  влияниями… Якобы какой-то там адреналин правит мерилом нашей духовной сущности – O tempora, o mores!

               Наше время в астрономических часах пролетело мгновенно, уже пора было возвратиться под родные дубы, а я все еще не мог понять ни тела, ни ее сердца, ни души… так и не смог никогда.

               Мы незначительно болтали о Достоевском, вспоминали старика Стендаля… Я видел, что Кэт все действительно читала, но то ли давно, то ли это все не оставило глубинных следов в ее эстетичной головке. Одно я понял ясно – ей очень интересна психология как таковая, точнее - она преклонялась перед человекопознанием, а может быть, просто пудрила мозги будущему пастору, совращая его на путь беззакония.

               К утру, несмотря на первично чисто сексуальную взаимосвязь, мы были по-старомодному, но с декадентским подтекстом влюблены друг в друга.

*    *    *

               - В твоих глазах Апокалипсис.

               - А ты не пробовал прочитать еще какую-нибудь литературу…

               - Просто в них я вижу явственнее, чем где бы то ни было, красоты предсмертного часа и предзнаменование великой и неотвратимой Вечности.

               - Вот, все вы такие, умники, блин; все стремитесь обесценить живое, горячее, может даже любящее и заработать на росте акций дешовой макулатуры вашего собственного сочинения. И потом тот, кто писал Апокалипсис по крайней мере видел то, что описывал (несколько раз повторил, что видел и слышал), а ты – ну видел ли ты, дурачок смерть и Вечность?

               - Тогда я замолчу и представлю время и пространство для того, чтоб мы, по-первобытному вкусив друг друга ушли каждый в себя с чем-то новым, доселе необъяснимым; я – с Апокалипсисом глаз; а ты – бери, чего отыщешь.

               - Нахальный и глупый святоша, но главное твое достоинство в том (нет, вовсе не в этом), что ты как-то по-новому до смеха интересен. И если вдруг ты на своем пути повстречаешь Человечество, Вечность, то предстанешь перед ним и именно таким.

               - Голым и многогрешным?

               - Нет, непременно смешным, свежим и новым.

               - И Оно меня не забудет?

               - Никогда.

               - А ты?

               - Я не знаю… Но это пока, нам нужны еще сюжеты, инсинуации, перипетии, быть может, даже эпос… А я  - всего лишь девушка двадцати двух лет от роду… Словом, пиши, заходи, но только не опьяней от моей «непонятности».

Эрготерапия

или Somnambula palustris

              

               Ох уж мне это женское самомнение… Пьянеть – так уж от чего-нибудь спиртного. Однако благодаря Кэт, я впервые столкнулся с сильнейшей психоэмоциональной зависимостью…

При дохлом свете стеаринового огарка я пытался искать полотно любовных признаний, но вскоре вынужден был рвать его на мелкие куски оттого, что никак не удавалось мне преодолеть даже в этих эпистулах опиум школьного богословия и… Апокалипсис… Заканчивалось все тем, что я царапал записку примерно следующего содержания: «Катюха, увидимся на углу N-ского проспекта и M-ской улицы завтра в 2300… Место встречи изменить нельзя». Ну не мог я обойтись без цитаты…

               В конце 19 века до святых отцов-иезуитов дошло, что пора бы интересоваться любовными делами, не своими, так хоть своих подопечных.

               Как назло, почтальон мой, нанимаемый за 1 реферат по философии в месяц по прозвищу Годзилла, несмотря на внушительные габариты оказался человеком нищего духа и слабой психики. Так что, когда наш препод-философ падре Кириак (в просторечии Кирдык) предложил ему автоматически поставить экзамен, Годзилла сдал меня, Пия Аврелия, еще пару десятков незадачливых ловеласов со всей семинарии да и зимнюю сессию на отлично при том, что был туп, как сибирский валенок.

*    *    *

               25 минут двенадцатого. На Набережной поднялся пронизывающий все естество ветер. Ему, свободному по природе, было плевать на то, что несчастный студент Мендель через пару секунд такого холода просто двинет кони.

Маленькие мраморные ручонки в лайковых перчатках закрыли мои глаза.

               - Ку, Ку – пропела мисс Непонятность. Мне хотелось нецензурно выразиться, но святой патруль (далее СП), пасший меня для того, чтобы  взять с поличным, предвосхитил сие мое злостное сквернословие.

               - Именем сам знаешь кого, ты арестован…

               - Катрин, любимая, я вернусь!

               - Обязательно, Гри…

               Холодное январское эхо украло этот опоздавший на полчаса голосок, я же был уверен, что мне известна и любовь, и свобода, и цинизм (в какой-то степени). Однако в холоде и пурге темных скользких улиц ребята из СП поведали мне об еще одном предстоящем знакомстве – с Кирдыком…

*    *    *

               Окно на третьем этаже педагогического корпуса… Из долгих наблюдений за ним можно было сделать вывод, что свет в нем никогда не гаснет. И на этот раз длинная ночь видела стеариновое пламя кирдыковой ненависти к человеческому пороку.

               Абсолютно лысый кюре – природный эпилептик и подневольный фрейдист – раскуривал гаванскую сигару в полном молчании, когда к нему в келью втолкнули Менделя. Восьмикратные увеличительные линзы бюрократических очков в «роговой» оправе заменяли в нем и глаза, и взгляд, и сканирующий рентген для выявления греховной сущности в пасомых.

               - Ну-с, мусью Казанова, что новенького… Говорят… прохладно.

               Я же ожесточенно молчал с видом, показывающем то, что говорить я намерен отнюдь не о погоде.

               - Моя фамилия Мендель.

               - Тем лучше для Вас. Присаживайтесь.

               В это мгновенье на столе у Кирдыка возникли какие-то бумаги, извлеченные им из сейфа. Я догадывался, что это копии эпистолярного жанра, оказавшиеся здесь по воле Годзиллы.

               - Вот, сударь – полюбуйтесь и поучитесь у старших коллег как нужно писать амурные послания, - кюре закинул ноги на дубовый стол и с непреодолимой похотью в физиономии стал зачитывать «перлы» полные довольно обыденных метафорок, анатомо-физиологических подробностей и всего в том же духе.

               - Святой отец, а Вы не думали, что я, быть может, - большой оригинал?

               - Не думаю, скорее Вы – циник-недоучка… Ну, хватит разводить нюни, короче, или ты – хрен моржовый все зимние каникулы вкалываешь на торфоразработках «во благо святой обители» или даешь мне «взаймы» 300 баксов, и я забываю о твоем существовании.

               - Да пошел ты, анахронизм лысый.

               - Как пожелаете, сэр… - Кирдык вызвал СПшников и они поручили мне вымыть три коридора, столовую и лестничные пролеты с первого по пятый этажи. Наутро я, поверженный в прах, ничком лежал в своей келье возле умывальника.

*    *    *

               - С боевым крещением тебя, Somnambula palustris, – разбудил меня баритональный бас Эразма-Филолога.

               - Что? – изнемогающе не понял я.

               - Болотная Сомнамбула… Давным-давно, когда Кирдык только пришел преподавать в семинарию и придумал засылать инакомыслящих на торфоразработки, один фраерок вроде тебя решил пойти по бабам… Застукали, бабок нет, а зима выдалась холодная… Застудился на этих болотах да и помер, Царство ему Небесное. Списали на несоблюдение правил техники безопасности, а упокоения душа его не обрела, и ходит отныне дух его по болотам, улюлюкает, материт почем зря Кирдыка и ломает технику, - заключил Эразм.

               - Да уж – интересная судьба, а главное поучительно, прямо апокриф какой-то, - вмешался Пий, прикладывающий лед к фингалу под правым глазом, подаренному СПшниками, заставшими Блаженного в ту ночь на «маевке» у Аннет. – Ну ничего, торф – наше богатство, да и Somnambula работает только по полнолуниям, или когда все напьются… Технику, конечно, ломает, а в остальном – нормальный пацан, только чуть-чуть привидение… Живы будем – не помрем.

               За этот день я выработал из себя столько человеко-часов, сколько за всю оставшуюся жизнь: убрал листья дуба со двора, начистил полтонны картошки и вымыл окна с нашатырем на всем родном 8-м этаже…

               А до каникул оставался последний экзамен – философия, которую я, как ни странно, все же сдал… Видимо, торф для Кирдыка был важнее, чем личные обиды. При всей одиозности рабского своего положения я вдруг обнаружил, что из моей страстной зависимости от личности Кэт исчезает дурная и навязчивая патологичность ложной мистической поэтики… Мне просто радостно было сознавать, что она есть и ей лучше, чем мне…

Всеобщая повинность

               Сознание того, что кому-то лучше, чем тебе, всегда наводит на мысль о несправедливости этого мира, его никчемности и зле. Воля злосчастного рока и тотальной коррумпированности должностных лиц собрала в 815 келье двух «каторжан» и одного верзилу, всячески потешавшегося над нашими слабостями и горечью предстоящей расплаты за них. Но не зря я упомянул выше о маленьких и не очень слабостях самого Эразма Филолога. Величайшей из оных была патологическая страсть к ростовщичеству… Стрельнет какой-нибудь несчастный богословчик из Латинской Америки родом у верзилы цигарку – отдай две через неделю. И ни то, чтобы нуждался, напротив – по семинарским меркам был богат, как жидомасон, а вот – принцип такой. Деньгами ворочал, просто жуть – штук по пять зеленых в месяц наживал (по крайней мере так говорили). Поэтому СП, Кирдык и еще полсеминарии точило зуб на этого маммонина жреца…

               Так как женщины Эразму были безразличны, как мертвому припарки или слону грамм кокаина, (Филолог не раз хвастал перед нами своим врожденным целомудрием, и когда мы ехидно хихикали, говорил, что оно не физиологически детерминировано, а просто, ему не к лицу размениваться на такие мелочи, к тому же опасные) он был пойман за курение в общественном туалете.

*    *    *

               - Пришло время платить по счетам, брат, - шипел Кирдык.

               - Я холода не боюсь, а денег ты, пенек плюгавый, не получишь во веки веков…

               - Аминь, - постановил падре Кириак. И вот нас стало трое «каторжан», а келья 815 на месяц должна была превратиться в тюремную камеру.

               Двадцатого января все трое нарушителей общественного мироустройства были препровождены на Лесные Болота за тем, чтобы торфоизработать наши похоти и дьявольские стремления.

Godzilla comes back…

               На Руси говорят – как аукнется так и откликнется… А хитрый Диавол не щадит в своих ухищрительных деяниях ни жирных, ни глупых, ни – уж тем паче – стукачей. И надо же такому случиться, что иезуитская alma mater (в просторечии – теща) породила для него воплощение всех трех этих пороков… Ибо не зря общественное мнение метко прозвало Войцеха Кочерыжковича – уроженца колбасного Кракова – Годзиллой.

               В те бурные вечера, когда пан Годзилла в составе эспешной бригады творил суд именем Кирдыка-праведного, сердце его воспылало страстью к интеллектуалке Врунгиладе (именно в ее «салоне» происходили тогда массовые аресты).

*    *    *

               Сердце Вру в то время болело острой, иррадиирующей в левую складку пятого подбородка болью, вызванной не то гиподинамией и непомерной тучностью, не то скорбью по покинувшему ее Лавруше-Отличнику… В общем, белокурая от перекиси водорода, знойная лапландка была покорена абсолютной бездарностью, огромным брюхом и безнравственной низостью Кочерыжковича.

               Общесеминарская служба стукачей, именующая себя «Иудины внучата», сочла святым делом подловить на аморалке одного из своих самых высокооплачиваемых агентов, который в последнее время начал зазнаваться и говорить всем, что по окончании курса получит сразу сан епископа. Когда он так говорил, вероятно от сладострастного тщеславия пополам с наследственной шизофренией, теплые и наивные струи саливы стекали с шепелявых негроидных губ.

Холодным вечером того дня, когда годзиллина зачетка была наполнена «ценою оцененных», будущий иерарх грелся у врунгильдиного камина, обнимая сверхмягкую талию эпичной лапландки в том месте, где она плавно переходит в шею…

В тот момент, когда бравые эспешники ворвались в будуар, потенциальный преосвященный не нашел ничего умнее, чем кричать на весь дом, что он будет епископом…

- Ничего, Годзя, Ленин тоже со ссылки начинал, - утешали его бывшие соратники.

*    *    *

Ничто так не объединяет и не сближает людей как неблагоприятные обстоятельства, сваливающиеся на всех сразу. Вот и теперь, когда шеренга неудачников - без пяти минут святых отцов – стояла обутая в кирзачи и облаченная во вретища телогреек, выслушивая отборную ругань Кирдыка; не было среди нас ни Грегора, ни Пия, ни Эразма – это было опять же безликое «мы», которому…

- Место вам, сволочи, в преисподней… Сумели развлечься наславу – сумейте и выработать по 18 тонн торфа с бригады. По 4 человека становись. А это там еще что за мешок с дерьмом? – по завьюженной тропке шествовало его краковское преосвященство, пинаемое под зад начальником Святого Патруля.

- Святые Небеса, ясновельможный, ты, блин, дрыхнешь, как сурок… Не быть тебе епископом.

- Почему-у? – шепеляво простонал разочарованный Годзилла.

- Да потому, что ты и Второе Пришествие проспать сможешь и все что угодно. А теперь живо вставай в строй – будешь трудиться вместе с братьями из 815 кельи…

Становилось радостно от близкого часа расплаты за все наши страдания. Но как сделать все безопасно для нас? Если просто запинать Годзиллу – нас самих тут же запинают кирдыковские ребята, сославшись на правила техники безопасности, якобы нами нарушенное…

- Эта скотина склонна к мистицизму. Я слышал как рассказывали про Годзину веру пацаны – его соседи по келье. Они у него сперли 100$, а ему втирали про барабашку, который-де и у них приворовывает… И этот дурень настриг 400 грамм волос пополам с ногтями и поджог в 4-х углах. Пацаны приходят, а в келье как в Хиросиме, не то, что барабашки – микробы сдохли; Годзя сидит за столом и домашнюю колбасу хавает. Спали все кроме него в коридоре и больше зареклись у него деньги тырить, - осведомленно поведал Эразм.

- Ликуй, братва, - приходит время Somnambul’ы Palustris, - дельно добавил Пий.

За разговорами о достоинствах и недостатках мистики как феномена христианской культуры мы не заметили, как пришли на участок торфоразработок. Три с половиной метра снега и всеобщая наша неприспособленность к труду физическому отделяли наши пленные души и телеса от сладостной эйфории освобождения. На Годзиллу, его мистицизм, глупость и недюжинную силу были возложены наши общие упования. Местом общего пребывания рабсилы на время активного отдыха становился деревянный сарай с нарами, керогазом и рабочим инвентарем.

В первую же ночь решено было наставить пана Годзиллу на путь исправления. Как в пионерской самодеятельной юности трое дюжих отроков, облекшись в рваные простыни изобразили призрак, долженствовавший быть Somnambul’ой.

- У-у-у – Войцех, проснись – однако тот спал крепче покойника и нам пришлось привести в действие совковую лопату, чтобы пробудить ото сна этого исполина духа.

- Слушай меня – невиннозамороженного Somnambul’у.

- А-а-а, я не хочу умирать, я буду е…

- Молчи, предатель и слушай, что скажет тебе дух… Молитвы твои услышаны, ты будешь свободен и обретешь желаемый святой сан, но лишь тогда, когда освободишь товарищей твоих от всякой трудовой повинности и сам добудешь 18 тонн торфа… Начни сию же секунду.

Эффект был восхитителен – центнеровая туша Годзиллы падая и крестясь бежала на площадку разработки, махая лопатой и что-то со всхлипыванием шепелявя.

*    *    *

- Уникальный случай, когда больной мистицизм превозмог абсолютно неподъемного Тупицу и способствовал преобразованию нашей убогой жизни – как-то уж слишком интеллигентно изрек нордически бесстрастный Эразм.

- На следующий день мы увещеваемые детской набожностью Годзиллы оставили бренные труды и ушли в город пить пиво и радоваться жизни.

Три дня спустя свобода открыла свои объятья: я уехал в Прагу, но не домой, а в загородный монастырь – на практику, на место своего будущего распределения; Пий Аврелий - к тому времени студент третьего курса – в Вечный Город Рим созерцать жизнь – ее бедствия и богатства; Эразм Филолог – в родной Кельн – сдувать пыль с гробницы евангельских волхвов… Пан Годзилла, вероятно не справившись с пьянящим запахом свободы, отправился в Краков в карете… (как это и подобало бы лицу высокого духовного сана, но…) скорой помощи в качестве будущего навечного пациента краковского сумасшедшего дома №5.

*    *    *

Вот почти в таком духе нетленного аскетизма и унылой скуки прошли все пять лет обучения в застенках цитадели иезуитского интеллекта. Но… ничего бесполезного в нашей жизни не бывает… особенно если вскоре захочешь ее глубоко исследовать и пытаться находить ответы… законы.

Эразм и Пий одновременно закончив ВУЗ получили распределение в Ватикан: Эразм – в Минфин; Блаженный – в обитель доминиканцев-эксинквизиторов на должность кюре.

Часть II.

Легуменозы

            Розы, розмарины, розалии, камелии, лилии, фиалки, бессмертники, тюльпаны, плющ, терновник, марихуана… почти любому из этих зеленых насаждений доверяли и доверяют творцы мира идей свои сокровенные переживания; оттеняют букетами и клумбами страсть и презрение, любовь и предсмертные судороги. Среди растений всегдашняя неуемная человеческая метафизичность выделила вестников тупой сытой радости, взрывоопасной любви, благородной скорби и даже никчемности нашего бытия («быльем поросло»).

Однако все же есть, так сказать, бесполезные побеги и соцветия, семена и плоды…

               - И ще же ж я не умер маленьким? Кто так издевается над старым Осей? Ну… кого же эти олухи послали отвечать за целый монастырь… Нет, юноша, Вы меня, конечно, извините, но ничего-таки же зная о горохе, нельзя управлять целым монастырем… Боже, Боже, и чем прогневал Тебя старый беззубый Ося? – всякого приема я – новоиспеченный аббат Мендель – ожидал от архиепископа пражского Иосифа (в миру Иосифа Самуиловича Лейзера), но такого артистизма предположить никак не мог. Едва удерживаясь от хохота, я проговорил:

               - Почему же ничего? Я, к примеру, недурно с помощью него стрелял… в детстве…

               - Ва-ваше преподобие?! Стре-лял… у Вас фамилия Мендель, а не Бен Ладен – леший его подери. Он видите ли стрелял! Так стреляйте же таки в меня, чтоб старый Ося загнулся во священномученичестве и не видел разорения Пражеской епархии… 5000 га гороховых угодий, плюс переработка – пища будущего, монополия, доход – 450% на вложенную единицу в год. Он… стрелял… Молодой человек, я знаю, что Вас сейчас более заботит поэзия, философия и марксизм и они от Вас никуда таки не денутся, а вот это Вам действительно пригодится – с такими словами Ося достал из бюро пыльный потрепанный фолиант с надписью «Его величество горох. Автор – И.С.Лейзер».

               - До того, как стать сеятелем на ниве Божьей я-таки успел поработать главным агрономом и научился, уважая творения Всевышнего, извлекать из них пользу во благо Святой Церкви – уже спокойно и даже назидательно проговорил пражский первоиерарх.

               Как бы там ни было скучно, но теперь хотя бы было чем заняться… Бывало ночь напролет сидел я и портил и без того не блестящее зрение над пухлым и рваным фолиантом… А что делать – мне был предложен ультиматум – или я сдаю высокопреосвещеннейшему экзамен по гороховодству… или меня переводят в обитель доминиканцев-молчальников в самое пекло Сахары. При всем моем благоговейном отношении к аскетам и аскетизму я бы не смог выдержать такой степени самоотрешения и через десять дней в совершенстве узнал ботаническую характеристику, особенности вегетации, оптимальные почвенные и температурные условия произрастания, количество засеваемых на единицу площади семян, основных вредителей, химикаты для уничтожения оных, лучшие удобрения и технику сбора и переработки урожая. Что еще нужно для богоугодного пастырского служения на ниве Господней?!

               В назначенный день и час я с распухшими веками и звоном учености в голове явился к архиепископу. Без запинки ответив на все вопросы, многие из которых сводились к глобальному значению гороха в нашей жизни, я получил от старого Оси в подарок новую шелковую сутану, мешок нитроамофосфата, признание моего «бесспорного таланта настоятельства» и ставленническую грамоту аббата – предстоятеля монастыря и распорядителя гороховых дел епархии.

Исследователь жизни

               У нас в Европе многие думают, что жизнь монаха - непроходимая скука. Следовательно – жизнь аббата-настоятеля – это скука помноженная на бухгалтерию, педагогику… и горох. Но покажите мне хоть одно неблагоприятное условие, к которому бы ни смог привыкнуть человек. Сперва я, право, сильно тосковал по Кэт, ее глазам, смешной и наивной непонятности, однако вскоре моя Катрин стала лишь туманным и немодноромантичным образом, только и всего. На эпистолярии времени хватало только зимой, ибо все остальное Время и Пространство жизни было занято представителями семейства бобовых (Legumenosae). Сей факт наложил отпечаток даже на мои проповеди после мессы.

               - Братья, да внемлет сердце ваше глаголу уст Христовых… Слово Божие сравнивал Он с семенем, человека с почвой (ибо земля есмы. И в землю отъидем). Некий человек, восприемля Слово Сие, дает плод в стократ, а некий – лентяй-бездельник в духовном смысле, не способен произрастить ни единого семени… Так и вы – тунеядцы, не ухаживая за нашим горохом, затворяете пред собой врата в Царствие Небесное… Так возьмем же в десницу и шуицу нашу по горсти бобовых, засеем в добрую пашню, будем трудиться как над своей душой и к осени получим благоприобретенный урожай – источник белков, жиров и углеводов… - ничего ни поделаешь – иначе (без духовных спекуляций и модной ныне рекламы) невозможно было нажить 450% годовых.

               Одним словом – все естество мое узурпировал зеленый стручек. Из интереса к жизни я стал наблюдать за растениями, цветами и, наконец, плодами своего хлеба (и сущного и насущного).

               Зеленые плоды с неким скрытым бирюзовым, как глаза Катрин, оттенком встречались наиболее часто: реже – желтые и совсем редко – белые – бесцветные как творческий кризис придурошного писателя.

               - Что-то высшее, необъяснимо фундаментальное говорило со мною на языке горохового цвета…

               Грош цена такой неумной интрижке словесной – скажет кто-нибудь пресыщенный: однако эту фразу я выдумал для собственного некролога во время отпевания епархиального казначея – попечителя пражского отделения Банка Ватикана.

*    *    *

               И ведь нередки были эти мысли… о будущей славной ритуальной процессии к монастырскому кладбищу… Потом монахи втайне напьются, празднуя конец горохового деспота. Газеты поместят некролог, сочиненный каким-нибудь полоумным журналистом, считающим себя ревностным католиком только за то, что когда-то делал вклад в отделении Банка Ватикана.

               Словом, нужно было в срочном порядке изобретать каменный молот, дабы немедленно сохраниться в памяти более-менее благодарных потомков. Не тщеславия ради, - не подумайте… Просто был когда-то рожден на этот свет во зле лежащий, Грегор Мендель, который плевался горохом, спорил с Кирдыком, служил мессы, читал проповеди, сажал и ухаживал за гороховым садом… в конце концов умер. И неужели никто не узнает, что на свете жил человек, понимавший язык горохового цвета? Несправедлив будет некролог, гласящий о моих великих талантах гороховода и пастора, смысл моего существования я видел во всемерном исследовании картины общего через такую незначительную частность как разноцветность горошин в монастырских закромах.

               Мистериальный и полутелепатический посул высшего замысла во время мыслей «о закромах» явили предо мною загадочную во всех отношениях фигурку Оси Лейзера…

               Развалившись в кресле, старик сделал страдальческое выражение лица, которое свойственно христовым этническим соплеменникам в моменты, когда их переполняет безобидное желание извлечь выгоду из собеседника.

               - Бедный, бедный падре Исидор, - какой чудный был казначей; его даже в святом финуправлении побаивались. Под его отчеты никакая аудиторская собака подкопаться не могла… И вот щас… Ох, Боже мой, Боже мой, и ще ж я не помер маленьким… Эти наглые антисемиты посылают сюда аббата Лаврентия-иезуита… Мендель, а ты знаешь его погонялу? Лавровый Хмырь…

               Я был вынужден узнать в Хмыре своего бывшего этажом ниже соседа по общаге – того самого поклонника полнотелой Врунгильды… Оказывается Лавруша опомнился, к сожалению, от беспробудного алкоголизма и был назначен штатным аудитором ордена иезуитов. В Европе уже всюду была известна его манера работы: под видом серьезного, но не совсем законопослушного клиента он incognito и без мыла влезал в самую сердцевину теневого папского (а точнее с папским ТМ) финансового оборота, но отнюдь не от избыточного правдолюбия и радения за честь престола Св. Петра. А затем, чтобы под угрозой праведного возмездия перевести «на счет ордена» пару миллионов зеленых.

               - Ваше преосвященство, ведь можно на время прекратить работу с таким, ну – теневым клиентом.

               - Молчи, несчастный пожиратель гороховицы… Знать-то мы знаем, но всегда-таки слишком поздно… Вот ты думаешь, что падре Исидор умер от инсульта?

               - А что? От инфаркта?

               - О, идиот в круглых очках! Это Хмырь под видом Толяна Железяки из Питера хотел якобы отмыть 700 штук; сделка была уже почти готова, как мой дядя – падре Элоим из Кракова скинул мне на телеграф, что у них был Хмырь… Я – задний ход, а Исидору Лавруша в водку клофилин подсыпал.

               - Кто бы мог подумать, а ведь в семинарии отличником был.

               - Все отличники – это-таки несексуальные маньяки… А с завтра – ты – епархиальный казначей – Ося периодически хватался за сердце, а в глазах старого доброго хитреца виднелась мутная предсмертная поволока – считай, что это-таки воля умирающего. Ступай, и жди в гости Хмыря.

*    *    *

               В смертельных сумерках аббатской кельи – кузницы будущих свершений, перебирая дневную почту я наткнулся на светло-синий конверт с обратным адресом некогда моей Катрин… Усмешка… Целомудренный симпатический румянец нашей общей фривольной молодости… Ощущения, голоса, торфоразработки и репрессирующий оскал Кирдыда… Все это разом ворвалось в душу банкира-математика-исследователя жизни в сутане, пошитой по последней парижской моде…

*    *    *

               Писала, что едет в Прагу навестить умирающую от абстиненциии тетушку… «Встретимся 20-го в 2000 на Карловом мосту». А мне так не хватало ее непонятности; пусть не близко-телесной, но 2000 20-го я ждал сильнее, чем какого-то несчастного Хмыря-смертоубивца.

               Когда аббат средних лет сдает в химчистку свою сутану – это верный признак того, что он еще не потерял интерес к окружающей действительности и кроме мешков гороха способен еще видеть в жизни светлые ее стороны. Стильный редингот до самых пяток, широкополая ковбойская (но сшитая на манер черного котелка с жидовским подтекстом) шляпа должны были выдать во мне человека состоявшегося, зрелого и вполне способного восхищаться мудростью красоты, страсти, утонченности… На мосту было холодно, влажно и одиноко; почти как в те стародавние времена…

               - Ку, ку – замерзшая в веках пустая дурилка, серое длинное пальто, беретик кокетливо-набок и эти удивительные, подобные вожделению золотого руна волосы.

               - Я ждал… Я мечтал… Я… считал горох… перебирал четки утекающих дней.

               - Мой глупый, смешной чертенок. Сегодня мы простимся, наверное, навсегда… Буду помнить твой аскетический редингот и годы беззаветной веселости нашей разлуки, может даже любви.

               На наши уставшие сущности внезапно и энергично обрушивались тени многочисленных пражских «злачных мест».

               Она уезжает в Штаты насовсем, чтобы жить тихой сытой и полной джазового полифонизма жизнью… Будет писать, вспоминать. Мне было почти все-равно… не от врожденного аскетического эгоизма, а скорее из благодарности за настоящий момент сладостной встречи с неизведанным и уходящим в небытие миром ее души, сошедшей, казалось, со страниц романа Достоевского.

               - Прощай, любимая и непонятная Кэт.

               - Возвращайся к гороховому своему шутовству – там ты герой новой эпохи.

Поезд отошел от платформы, отрезвив мой практический разум и возбудив меня к новому – менее приятному – встрече с Хмырем.

Just a game…

               Конечно же я грустил об ушедшем периоде вегетации своих чувств и порывов, вновь проходя по Карловому мосту. В этот момент мимо моей фигуры серого сукна промчался шикарнейший тонированный Форд, изготовленный под карету викторианской эпохи с иезуитскими спецномерами.

               - Однако внушителен Лавруша, - легкомысленно воспроизвел мой усталый мозг.

*    *    *

               Будучи разоблаченным авва Лаврентий решил пойти путем нагнетания официоза в свои дела и делишки. Это, однако, не мешало его преподобию заделаться завсегдатаем известных пражских игорных домов, где ему (почему-то?) везло и везло… Дело в том, что "горе-игроки" продув на благие дела сотню-другую тысяч зеленых причислялись к иезуитским кланам и кланчикам, которые безболезненно уходили от налогов, располагали самой специфичной информацией, и так далее…

               Каковы времена – такова и эстетика греховных увеселений… Веке в 17-18 игрища картежного характера сопровождались романтическим поклонением чести, совести, нравственному сверхидеалу… Не то теперь: взаимная выгода, взаимный обман, взаимная подкупленная (in cash) честность…скука! Однако Прага населена славянами – потомками скифов, сарматов, половцев, печенегов и прочих, приводивших некогда в ужас всю "цивилизованную" шушару с акведуктами вместо извилин, народов. Быть может местный бандюган Афоня Мунчек и не подозревал о существовании в языках индоевропейского происхождения славянской группы таких слов как честь, совесть, расплата за содеянное и возмездие; все же послал Хмыря, попытавшегося склонить Афоню к шествию за Христом (Iesu itis) за каких-нибудь 800 тысяч, на поиски известной всему прогрессивному человечеству истины телесного цвета с грубым оттенком площадной ругани. Со сжатыми до появления синевы, вызванной гневным венозным застоем, челюстями Хмырь, прошипев Dominus vobiscum сел в свой Ford и поехал распугивать своим праведным гневом ведьм Пражской ночи под красными фонарями… А уже наутро третьего дня вся братва богохранимой Праги хороняла Афоню, застреленного из гранатомета в будуаре какой-то актриски. Епархия напоминала предрасстрельные минуты, запечатлеваемые в камере смертников… Мелкие и средние начальнички структурных подразделений мало-мальски связанные с финансовым оборотом бросали свои должности, переводились в монастыри Северной Африки, Южной Америки или просто увольнялись за штат… Все были напуганы Лаврушкой.

*    *    *

               А ведь бояться в физическом отношении было (как говаривал Ося) более чем нечего… Рост 163 см; вес 48 кг. Обширная алопеция (лысина) от лба до спины, желтый потный морщинистый лоб; острый стручкообразный нос и казенный взгляд вместо глаз, окрашенный в неприятно-серый цвет с зеленым плесневым оттенком, а все остальные органы и ткани как будто служили лишь вместилищем злобной хитрости и иезуитской озлобленности на все и вся.

               Войдя в мой новый кабинет он набожно произнес, предусмотренные уставом входные молитвы и не показав ни малейшего вида нашего взаимного знакомства, опять же уставно поприветствовал меня, а затем долго скучно, сухо и педантично, как на семинаре по богословию, объяснил мне сущность предстоящей проверки филиала… Не знаю как, но к концу разговора я окончательно уверил себя в том, что убийство Афонии по заказу Хмыря – это бред, дурь и мистификация… Более того – Лаврентий был столь искусен в подобных интригах, что если бы я даже своими глазами узрил факт какого-либо злодеяния преподобного фининспектора, то не поверил бы лучше глазам своим, чем этому служаке нелегкого ремесла аудитора. Мы простились с тем, чтобы завтра я предоставил все нужные и ненужные отчетные документы и только на пороге кабинета, когда Хмырь открывал входную дверь я встретил его физиономию, поворотившуюся ко мне, она была полна злой ухмылки и циничного позерства…

               - Memento mori, frater, - и в его устах агония католической латыни взыграла звучным аккордом Мефистофеля.

               Я небрежно взял оставленную Лаврушей визитку, - на ее тыльной стороне было написано: "Завтра полпервого ночи в казино NN".

*    *    *

               В тот же вечер был созван экстренный епархиальный комитет, на котором было решено послать Хмыря ко всем чертям из Праги… за любую сумму денег, дабы не порочилось в сознании масс честное обличие аббатства и не сомневались массы в справедливости и беспрекословности светлых идеалов католицизма.

               На следующий вечер моя голова стремилась только ко сну и тишине, ибо 5 часов болтовни управских функционеров о казуистических можно-нельзя, по писанию – по ереси и так далее, - вгонят в ступор даже веселого и бестолкового от природы Микки Мауса. Мое сердце не колотилось в бешеной тахикардии, изобличая во мне боязнь и покорность злым обстоятельствам; я просто-напросто ни о чем не думал, когда шел "в штатском" по набережной Влтавы, собираясь решить самый насущный вопрос последнего времени для всей пражской духовной аристократии. Меня в этой жизни более занимал цвет и форма горошин, чем скажем, какие-то баснословные капиталы и их сохранность.

*    *    *

               Казино NN в Праге имело славу самого шулерского игорного заведения, так как уже давно контролировалось иезуитами и Хмырем в частности.

               В игорном зале было пусто; крупье, несколько похожий своим "прикидом" на обезьяну, что-то в пустоту мямлил по-французски… У раскидистого фикуса за круглым – черного дерева – столиком восседал… нет, не Хмырь-Лаврентий, там восседал романтизированный кокаином Мефистофель, готовый выиграть своим лукавством не меньше целого мира.

               - Здорово, брат Грегор, перекинемся в Black Jack по-семинарски – в это мгновенье его зубы, глаза и черты сатанической улыбки блеснули зарядом озорного безумия.

               - Проигравший выставляет ½ литра и цитирует как можно быстрее две главы Священного Писания на Латинском языке, стараясь закончить цитату раньше, чем соперник допьет огненную воду…

               В ответ я лишь глупо улыбнулся, вспоминая подобные казусы, происходящие с нами на семинарской скамье.

               Я и опомниться не успел как в моих руках оказалось два туза.

               - Москва! – победоносно и легкомысленно возопил во мне не гороховый, но азартный Мендель.

               Партий было три и во всех я вышел победителем.

               - Ах, как мне сегодня не везет, - наигранно произнес Хмырь и явил пред мои очи пол-литра вискаря.

               - Multum vinum bibere… - выдавил я из себя, но понял, что честь сутаны ронять нельзя… Забыв про клофилин и инсульт падре Исидора, я хлебал ирландское пойло, закусывая лимоном и наслаждался притчей о злых виноградарях и историей сотворения мира, цитируемых Хмырем на превосходной латыни. Он закончил словами: "…И предаст виноградник иным делателям…", налил себе 150, залпом выпил и сказал уже без демонизма в глазах.

               - Чихал я на ваш филиал, я не отступлю, пока не стану Архиепископом Пражским.

               - Помнишь судьбу Годзиллы; тот тоже хотел называться Высокопреосвященством, - попробовал я возразить из тарелки с устрицами.

               - Мне это не грозит, я – реалист… В общем, Мендель, иди, считай свой горох, пиши веселые статейки в научные журналы, а у меня на пути не становись… Ты наши методы знаешь, прощай и Memento mori!

               Шатаясь и распевая Gaudeamus я вступил на Карлов мост, который то ли от ветра, а то ли от магнитной бури сильно раскачивался… скоро мой зычный баритон был оценен по достоинству двумя городовыми. Я пытался сказать, что я – де настоятель монастыря, казначей епархии и вообще – аббат. На это городовые по очереди представлялись то матерью Терезой, то Папой римским. Проснувшись утром в медвытрезвителе я услышал как в коридоре кто-то оправдывался перед встревоженным голосом преосвященного Оси.

               - Он был в штатском и пел что-то непристойное.

               - Ваше-таки собачье дело ловить убийц и преступников, а не аббатов на спецзадании.

               Какая вопиющая глупая непросвещенность царит в этих силовых органах… Сказать, что Gaudeamus – это непристойно – подумал своей тяжелой головой уставший и озадаченный субъект в рваном сюртуке, накрытый поверх своего хозяйственного преподобия грязным рединготом серого цвета, который вчера вечером был аббатом Менделем.

               - Какой залог, вы ще же, сукины дети, анафемы-таки захотели, - послышался сквозь муки совести моей глас старика Оси. – Эта иезуитская скотина и вас всех купила своими непомерными баксами. О, святые Небеса!

               - Ваше…ство, вам нельзя волноваться. Забирайте с собой аббата и мы все забудем, - отчеканил кто-то в погонах, разумеется после хруста каких-то бумажных изделий…

               Дверь в каземат отверзлась и в нее, хватаясь за сердце вступил багровый от праведного гнева архиепископ пражский… Пинками и подзатыльниками, как непутевый сын, я был препровожден в архиерейский экипаж… Гробовое взаимное молчание, нитроглицерин в слабеющих осиных пальцах и три лошадиные силы на фоне утреннего пражского тумана – так начиналась еще одна глава моей недолгой, но счастливой биографии на этом суетном свете.

Феномен тесного мира

               Перед ржавой и скрипучей монастырской дверью остановился эффектный экипаж владыки Иосифа. Оттуда вылетел и я, получив последнюю оплеуху и наказ "приползти тотчас как приду в порядок".

               - Святой старик, агроном от Бога – он не догадывался о том, что замышляет эта демоническая тварь – Лавруша Хмырь, – тягостно раздумывал я, ожидая на следующее утро высокопреосвященного у приемной.

               - Эх, Мендель, Мендель…Вот ты, пропащая твоя душа, сидишь тут как вяленый опоссум и таки ничего не знаешь! Хмырь укатил в Антверпен, где забронировал билеты до Берега Слоновой Кости, а послезавтра к нам прибывает сам Папа Римский святейший Эразм!

               - Как Вы сказали? – дело в том, что с горохом, монастырем и банком я потерял всякий интерес к ватиканским делам и даже (к стыду своему) не знал нового Папу по имени.

               - Ты ще, - идиёт, или притворяешся, чтобы убить этим старого Осю, которого Хмырь, удирая в Африку, прикончить забыл?

               - Так Вы все знаете!

               - Не-ет! Я – таки на кофейной гуще с утра пасьянс раскладываю… Пока я все же ж дождусь того знаменательного момента пока их преподобие протрезвеет, меня 236 раз можно отравить, 120 раз придушить и 4 раза взорвать-таки мой экипаж за 300 штук зеленых на масляных амортизаторах…

               Успокоившись Ося дал поручение начистить монастырь до сусального блеска, нанять в городской филармонии приличный мужской хор и вызвать из Вены более-менее сносного органиста, ибо Папа возжелал лично и непременно служить Мессу в моем монастыре…

               А то твои шуты гороховые вместо того, чтобы петь, орут как ржавые иерихонские трубы, а органист кроме "Мурки" ничего не умеет, да разве еще "Собачий вальс", да и щеб ни одна – таки зараза не посмела курить на монастырском дворе, - на костре сожгу! Поваров вызови из английского клуба, и если эти-таки корыстолюбивые свиньи запросят слишком дорого, то скажите пусть подавятся, нехристи… Вино привезут завтра из Франции… Ну, девок вроде-таки не надо: в общем штук 20-25 максимум хватит, щебы ты, мой верный соратник, стал после меня архиепископом Праги.

               При этих словах моя нижняя челюсть больно и с грохотом ударилась о мечевидный отросток грудины, а внезапно как будто постаревший Ося выронил скупую начальственную слезу…

               - Как же так? Я… я не справлюсь. Alia res sceptrum, alia plectrum (одно дело – жезл архиерея, другое – пастушья свирель {лат.}).

               - Ой, вот только не надо мне говорить ще ты етого совсем-таки не хочешь!

               - А я такого и не говорил…-таки, - сказал я, подражая Осиному акценту и мы, ударив по рукам, побрели готовить епархию к приезду Папы.

*    *    *

               Сутки всеобщей суматохи не прошли даром и на вымытую соборную площадь рано утром приземлился папский цепеллин.

               Полтора десятка восколиких менинблеков спустились шелестя сутанами на свежевымытую брусчатку свысока взирая на нашу восточноевропейскую неустроенность. За ними вышла швейцарская гвардия – охрана Папы: все квадратные и в серых сюртуках, - чтобы обозначить важность и сакраментальность события. Напоследок по трапу сплыло белое и весьма оформленное облако – Папа…

               И тут глаза мои приобрели вид общепитовских тарелок, а к горлу подкатил негодующий ком, - в роли Папы-наместника Христа, блюстителя престола Святого Петра оказался Эразм-филолог – мой бывший сосед по общаге…

               В первые секунды я стал размышлять о том, как обозначить свое отношение к нашему знакомству со столь важной персоной. Очнулся от размышлений после увесистого удара по плечу и басобаритонального:

               - Здорово, Гришаня, сколько лет, сколько зим!

               - Эразм… ваше святейшество… Я… я очень… гм… хм… э… ну, ты, Вы…

               - Я тоже рад Вас приветствовать в этот прекрасный день на благоуханной пражской земле. А на этом, товарищи, официальная часть считается оконченной, пресс-конференция – завтра полтретьего, никаких снимков, я устал от этой летающей резинки и хочу отдохнуть… Всем ясно?! – за годы Ватиканского подданства Эразм-филолог не только не приобрел официозных манер, а скорее наоборот пытался глумить всякое их проявление искренним душевным эпатажем.

               - Ося, Гриша, сейчас сразу к делу, потом обед, а потом как Бог даст. Ну, мы так и будем здесь изображать из себя саммит ООН или все-таки пройдем в твои гороховые чертоги, а, Мендель; ну где твое хваленое чешское гостеприимство?

               Мало-помалу оторопь моя начала проходить, особенно по мере того, как Эразм со знанием дела, сидя в плетеном кресле и закинув ноги на мой рабочий стол, стал анализировать инцидент с Хмырем, иезуитами, клофилином, - вообще все то, от чего у всего клира пражской епархии болела голова последние три недели…

               - Вот они где у меня сидят, - занимательно указуя на топографическую локализацию глотки изрек Папа Эразм. – Хапуги ненасытные, и ведь сказать ничего нельзя – взорвут на хрен – вот и летаешь, аки птицезверь на этих химеринах "не щадя живота своего". Тьфу – да и только… иезуиты-троглодиты, антропофаги. Ося, на твоем месте я бы не обольщался на счет того, что Хмырь свалил в Родезию… Ибо в Писании сказано: "…И приведет с собою седьмь иных – горще себе". Но, если честно, то чему быть, - тому быть. Уж аще отцы-иезуиты чего-то захотели, то они этого добьются – такова жестокая и слепая фатальная детерминированность…

               Ну мы есть сегодня будем или у славян принято трапезовать словесами да рассуждениями, а Ося, ты не знаешь?

               Во все время нашей беседы ни я ни преосвященнейший Иосиф не проронили ни единого слова, наблюдая за логичностью и непринужденностью рассуждений Папы.

               Пригласили к обеду, на котором Эразм продемонстрировал всем присутствующим кроме отменного зверского аппетита еще и тонкое знание всемирной геополитики и осведомленность в вопросах специфики современного искусства.  По его словам оно порождает уродство как социума в целом, так и искаженность частного восприятия глубинных личностных явлений отдельными его представителями.

               Холеные менинблеки то и дело пытались облечь папские измышления в одежды ватиканского престола, на что Эразм в конце концов окрестил святых отцов ослоподобными болванами, не смыслящими ничего в колбасных обрезках; после чего те, шурша сутанами, удалились не доев бланманже.

               - Добрые ребята, просто ограниченные… Ну ладно, Мендель, бери Хеннеси, лимон и пошли к тебе в кузницу мысли грядущего века.

*    *    *

               В полумраке кельи тщетно пыталась рассеять всеобъемлющую пражскую тьму стеариновая свечка. Со старых стен по-средневековому смиренно взирали лики мудрецов-просветителей народа, профессионалов сознательного самоуничтожения, благоверных царей, мудро пользовавшихся властью над судьбами своих народов…                                            Было спокойно. Эразм раскуривал свою трубку, перекинув ноги через подлокотники кожаного "офисного" кресла и как всегда был самим собой – тем Эразмом-филологом, внушительным верзилой – интеллектуалом, жадно пытавшимся творчески преобразовать свое социальное бытие.

               - Эрик, вот ты мне как семинарист семинаристу скажи: как ты до такой жизни докатился – недоуменно и хмельно-задумчиво вопросил я.

               - Да что тут мудрить; это ты не знаешь, чем обернется твое существование и готов искать ответ на этот вопрос, опыляя кисточкой цветки гороха… Не удивляйся, я читал твои статьи; и хоть от них не в восторге, но понял, что им суждено породить новый образ мышления, новую эру… Я же всегда жил стремлением стать… властителем что ли; ростовщичал, глумился над неимущими, двигался по служебной лестнице, срывал цветы наград, рвал в кровь свою кожу о шипы интригантстсва, интриговал сам… Но не со зла, а понимая, что это моя задача и tertium non datur2 кроме как либо стать Римским Папой или не быть вообще… Смешно? Быть может, но не смешнее, чем любая другая жизненная установка… Другая история – то, что мне это все "земное царство" по самые гланды; а все эти – хмыреподобные иезуитишки; извратили заветы Христа до уровня устава Коза-ностры. Поживешь бок о бок с таким зверьем – поневоле веру в жизнь и справедливость потеряешь… Боюсь я за тебя, Гриша, убьют эти гады тебя смертью лютою.

               - А, Эрик, брось причитать; это все зовется очень простым словом fatum… Рано или поздно все там будем, - заключил я толи оттого, что в последнее время утратил жизнелюбие, то ли от приятного действия Хеннеси в мой желудочно-кишечный тракт. 

               Вскоре мы вообще замолкли; святейшество захрапело величественным храпом на кожаном диване в моей келье-приемной, я же побратался с мифичным Морфием на своей жесткой тахте-полуторке…

*    *    *

               Похмельные утренние рассуждения навели мою мысль на тот факт, что Папа сам себе противоречил: вначале защищая постулаты общеевропейской модели фатализма в виде жизненных задач, стремлений к уже предуготованному; а затем, чуть не плача и почти булгаковским гипертекстом умолял меня никогда не связываться с неизвестными (да и со знакомыми тем паче) иезуитами… Будто бы Аннушкино масло могло каким-нибудь образом не разлиться?!

               - Кончай дрыхнуть, царь-горох, пошли мессу служить… Не забыл еще как это делается? А, хозяйственник?.. – громогласно изрек уже совсем проснувшийся Эразм, добродушно окатив меня из чайника ключевой водой, искоренив во мне остатки черных и тягостных раздумий о fatum,е и противоречивости человеческой натуры.

               Волшебные звуки органа, внушительная величественность латыни в песнопениях наемного хора и литургических возгласах клира… Все это стимулировало к желанию жить, творить, исправляться, совершенствоваться, не заботясь о суетном, помышляя о Вечном. Вообще – мое глубокое убеждение, что религия познается не по фолиантам мудреной философии монахов, жрецов или людей к ней принадлежащих, а по исключительно лишенной всякой ухищренности и вычурности литургике в самом широком смысле этого понятия.

               На следующий день провожали Эразма: он летел в Испанию на большой местный праздник. У трапа цепеллина он тихо сказал мне:

               - Как только Ося почит о Бозе – сразу дай мне знать, медлить нельзя… срочно вышлю представление о твоем рукоположении в епископский сан – и оторвавшийся от земли дирижабль навеял мне мысль о том, что я видел верзилу Эрика-филолога в последний раз.

Часть III

Еt mors ita* (И такая смерть)

Скитальческое блаженство

               Скучен осенний Ватикан… Потоки аморфной влаги с шумом несутся по мостовым мимо папского дворца, вековых цитаделей и одинаково одетых смиренно скучающих людей. Время от времени звуки проезжих колесниц напоминают о былых жизнелюбивых выходках центурионов и патрициев, но вскоре все опять замолкает и молчание это способны нарушить разве что постные звуки колоколов на готических звонницах.

               Черный капюшон, покрывавший буйную главу увы давно намок и причиняя более неудобство, чем защищал от небесной влаги. По одной из центральных улиц проехал навороченный Ford (вот что еще с недавних пор стало нарушать тишину осеннего города-государства) и провез в своем чреве тучное тело кардинал-пресвитера-настоятеля собора Св. Петра. Из под колес автомобиля взметнуло струи грязной воды, которые,  угодив прямо в человека в черном капюшоне, заставили последнего отнестись к водителю и пассажиру с такими словами:

               - Memento mori, козлищи.

               Очистившись, насколько это было можно, человек уныло поправил канатоподобную вервь, опоясывающую чресла поверх доминиканской скитальческой рясы.

               В этот момент где-то во внутреннем кармане швейцарский брегет запищал Марсельезу – стало быть полдень.

               Уже полчаса длится все это безобразие с дождем, сыростью и этим непунктуальным и наверняка бестолковым семинаристом, который должен забрать у человека в черном капюшоне 200 прокламаций на тему засилия буржуазной идеологии в современном мире, набранных красивым готическим шрифтом по-латыни на подпольном станке и размноженных на ризографе, для дальнейшего распространения среди, по большей части, индифирентно настроенной студенческой массы…

               - А, вот и эта образина… - непременно сказал бы человек, если бы не был доминиканцем-молчальником, которым дозволяется произносить только приветствие в виде вышеозначенного Memento mori и читать вслух молитвословия 9-го часа… Человек жестом поприветствовал студента и вдруг, передавая ему кейс с прокламациями, почувствовал на своих запястьях щелчок наручников…

               Студент исчез за поворотом и перед глазами доминиканца возник вход, в известный всему Ватикану, каземат, в котором (по преданию) проводил свои последние дни Савонарола… Естественно, что предание бессовестно лгало, хотя помещение, изображающее земную модель чистилища, вряд ли окажется не овеянным сладостным дымом фантастики.

               Сопровождающие официальные лица закрыли за собой массивную дверь и сырая тьма с одиночеством поглотили несчастного молчальника казалось навсегда. Время потянулось медленно и мучительно, однако, когда брегет пропищал 18³⁰, дверь отворилась, и те же официальные мордовороты повели монаха на допрос…

               Интересно, чего можно добиться на допросе от несущего на своих раменах обет молчания? Разве что набившего оскомину memento… И вправду, не настолько безмозглы были духоносные мужи иезуитских спецслужб: поэтому в подвале каземата наспех был сколочен судебный совещательный орган, наделенный евангельским «вязать и решить», но только в несколько ином смысле…

*    *    *

               - Пий Аврелий по прозвищу «Блаженный» за организацию преступного сборища с целью подрыва авторитета Св. Престола, за политическую лояльность марксистам Вы приговариваетесь к пожизненному поселению в Доминиканский монастырь в пустыне Сахара в чине простого монаха с невозможностью занимать хозяйственные и административные должности в штатном расписании Ордена… Amen.

               Несчастный Пий Аврелий перебирал дубовые четки и в душе проклинал Карла Маркса и все и вся… Его ноздри уже как будто щекотал аллергенный сахарский песок, и сабля шального бедуина будто бы вспарывала истощенное работой на финиковых плантациях чрево… Как вдруг в свет одинокого факела вошел ни кто иной как наш общий знакомый Лавруша отличник…

               Аббат Лаврентий эффектно щелкнул тремя перстами правой руки и все неправедные судьи как будто испарились.

               - Брат мой, - худо твое дело, я бы даже сказал дело-дрянь… Я могу тебе помочь, но не сразу… Пока тебе все же предстоит подзагореть на Берегу Слоновой Кости. Но – слово иезуита – я сам найду тебя и вытащу, да только и ты мне поможешь, - непринужденно и артистично как Аль Пачино продекламировал Хмырь.

               Малый осколок надежды ранил безнадежное сердце Пия Аврелия и он дал знак Лавруше, что согласен на все.

               Через неделю голландский сухогруз, в трюме полном крыс и мешков с алебастром вез Блаженного осваивать азы иноческого пустынножительства. Однако Пию было свойственно пожалуй все кроме уныния. Его многоглаголивая душа, смиренная молчащими устами даже была, в какой-то мере, рада сложившимся обстоятельствам… Во-первых – конец ненавистной политике и прокламациям; во-вторых – перспектива скорого освобождения с помощью Лавруши и, в-третьих – на верхней палубе в тюке с макаронами его сопровождала, подобно жене декабриста, та самая Аннет – истеричная и веретенообразная особа, тем не менее, имевшая в своей душе живой огонь любви к Блаженному…

*    *    *

               Любви хватило взбалмошной Аннет и для того, чтобы преодолеть восьмидневный путь от побережья до бедуинского селения рядом с монастырем.

               Пий Аврелий, иссушенный пустынным зноем, непрестанно дивясь самоотвержению аскезы, вошел в каменные развалины, перед которыми возвышалась горка бедуинских черепов, долженствовавшая изображать величие и несокрушимость цитадели мощи духа. Картину могущественности дополнял монах-привратник, у которого через расстегнутую сутану на груди была видна татуировка «Экибастуз 65», а с правого плеча свисал АК-47. Выплюнув «Беломор», брат-доминиканец промолвил с хрипотцой:

               - Ну чё, memento?!

               - Да уж – mori, - вздохнул Пий Аврелий, размышляя о контрастности своего бытия.

               Рим, конечно, пал в разврате и низменности, да и витавший по Европе «бродячий призрак коммунизма» идилличности не добавлял, однако глаз, привыкший к созерцанию величавости дворцов и соборов, мог бы и пожалеть, что зряч, при взоре на три ряда бараков ГУЛАГовского типа, вышку с пулеметчиком в центре и мотки колючки по периметру; если бы это был глаз кого-нибудь слабохарактерного аристократа, но не Блаженного, основным жизненным кредом которого было: Жизнь дана мне для ее созерцания в трех плоскостях, и что от нее ожидать – не мое собачье дело».

*    *    *

               Делом огромных и злых сторожевых собак была охрана монастыря СР №313/11 от самих подвизающихся на иноческой ниве проштрафившися в особо крупных размерах, тяжелых на руку и политических отцов-доминиканцев. Монастырь жил не за счет фиников, в этом предчувствия обманули Пия Аврелия, а добычей алмазов на пустынных алмазных копях. Братия много и тяжко трудилась, что позволяло порой преподобным подвижникам за энные суммы заказывать на Рождество арктический айсберг и всем весело кататься на лыжах…

               А еще братия не любила «политических». Те просто не допускались к копям на 100 метров, но зато участь большинства политдисидентов была одна: чистить сортиры, мыть пол и носить воду на все 150 душ. И лишь особо избранные могли быть допущены на кухню или местную монастырскую больничку.

               Видимо в число особо избранных Пий не входил… И дни казались годами, а недели – вечностями.

               С Аннет виделись редко, только по большим праздникам, когда абсолютно все учреждение строгого устава банально напивалось. И тогда он – циник, идеалист и созерцатель, свято блюдя обет молчания немилостно рыдал на груди своей «декабристки» и ждал прихода помощи с холодного, но цивилизованного севера, оттуда, где так золотист закат над Римом, а над Прагою так густ и сладок утренний раннеосенний туман.

*    *    *

В это безжалостное холодное утро густой, как отборная плоть упитанных тельцов, туман над Прагой навеял мне по пробуждении мысль о том, что эта чокнутая скачка жизни земной сделала меня безрелигиозным очкастым неврастеником нужным этому миру для идеи… и не более того. Даже когда пришел придурковатый Вася-келейник и сказал, что умер Ося, я, сперва не поняв о чем речь, пробормотал про себя самодостаточный эпитет: «очкастый».

- Как, когда, - опомнилось мое земное естество.

- Сегодня ночью. За Вами прислали экипаж, ехать в морг. Телеграмму Папе уже отбили. Похороны планируют в четверг. Отпевание в кафедральном…

Философичный санитар с поседевшим от хиппарской юности, размеренной молодости и исподволь медицинской зрелости жидким хвостиком волос с сигаретой в зубах, ароматизировавшей тяжесть атмосферы секционного зала, пихнув меня запанибратски в бок, тихо сказал что-то ницшеанское о том, что мол какие люди умирают, выдал какой-то излишний бланк и более для проформы спросил, не нужно ли макияжа.

С каким-то жутким сладковатым привкусом во рту (как от поминальной окрошки или овсяного киселя) я направился в епархию вкусить деловитого официоза, дабы не афишировать своего скорбного гражданского малодушия по поводу кончины своего старого доброго друга и учителя.

- Ваше Высокопреподобие (ко мне теперь стали почему-то так обращаться) берегитесь Лаврушиных демаршей.

- Да что… теперь, все пустое… вечная память. Братцы, вы уж здесь как-нибудь… Известите что ли родственников… Мне надо написать надгробную речь. Я так устал, - обреченно вздохнул во мне какой-то стареющий  и жутко поникший Мендель.

У себя в келье я принял успокоительное, закурил какую-то смолистую папироску и выбрал в табельном сборнике подходящую надгробную речь.

Однако, почему-то я никак не мог ощутить, что это может быть началом нового этапа в моей биографии. И еще меньше думалось мне о каких-то там демаршах какого-то иезуитского свинтуса Лаврушки, который по последним данным банкротил иерусалимскую миссию…

*    *    *

Наместник-предстоятель иерусалимской миссии, костлявый, как мультяшный Кощей, старик-епископ наутро вторника служил благодарственную мессу об избавлении от Хмыря, ибо гроза всего благонамеренного человечества, получив какую-то телеграмму из Праги, тотчас же сел в Лэндровер и уехал куда-то прямо в пустыню, будто бы и никогда его здесь не бывало.

*    *    *

Груда бедуинских черепов при вьезде в СР № 313/11, густо населенная ящерицами, сусликами и ужами, жившими в полостях, где раньше генерировались нервные импульсы последователей Магомета, в вечерний час вторника отливала закатной медью и нисколько не удивилась мощи и скорости Лаврушкина лэндровера, на борт которого уже была взята идейная и притихшая за время пустынного жития Аннет. После недолгого разговора с настоятелем обители молчальников в стальное чрево чуда техники вошел и Пий Аврелий про себя славивший Бога о великом избавлении…

- Ребята, у вас еще будет время дать волю чувствам… Блаженный, я свое слово сдержал – теперь мои условия: в богохранимом городе Праге только что умер архиепископ и на его кафедру по протекции хотят возвести еретика, основоположника фундаментального наукообразного учения – твоего соседа по келье в общаге – Менделя. Задача любого здравомыслящего христианина этому воспрепятствовать… Вот тебе 50 миллиграмм тетаноспазмина (столбнячный токсин), самолет, на котором вы сможете добраться до Праги… 300 тысяч green, новые паспорта и свобода… Но только после смерти еретика! – с ухмылкой закончил свою пафосную речь Хмырь.

Пий Аврелий сотрясаясь рыдал, бледнея и хватаясь за голову, в которой, конечно же, было истинное и трезвое понимание всей подлости, низости и скверности происходящего… Но жизнь – пустыня и правят в ней нелепые злые случайности и безмерная человеческая слабость…

Так как Хмырь излагал свои условия на латыни, Аннет, хоть и была рядом, ничего не поняла по сути, а только капала в рюмку корвалол и поила им бледного Пия Аврелия, думая, что это все от переменившихся обстоятельств.

Уже заполночь, надев пилотские шлемы, Блаженный и Аннет летели в Европу совершать преступление, о котором никому не суждено узнать…

*    *    *

После отпевания, похорон и поминок по преосвященному Иосифу я зверски устал и уже было готовился отойти ко сну как в дверь мою постучали.

Измождено-обреченное Me mento… вместо приветствия, сухие глаза и… Господи, Пий Аврелий, садись, брат, мы тут в трауре… Эразм-то теперь – Папа; я буду пражским архиереем, воплощу в жизнь мечту Годзиллы… Помнишь? Эх, ты, аскеза ходячая. Ну че ты такой кислый, давай выпьем, я устал, а ты, наверное, еще больше, а?

Пий достал из чемодана какую-то антикварного вида бутыль, на которой было готически нацарапано «Африканский монах», налил мне, а сам показал, что ни-ни.

- Твое здоровье… - и я опрокинул в себя стакан красной сладковатой жидкости.

- Прости, Гришаня, через минуту ты умрешь от спазма дыхательной мускулатуры…

- А Блаженный заговорил… Кхе, кхе… Но… за что?

- Это все Хмырь, прости, я бы никогда, но все скверно, хочется свободы, а ты и так обретешь бессмертную память и Там и здесь. Прощай… Если можешь!

- Детский лепет… Кхе…

Мутно, бессознательно, хотелось жить, любить свет и непонятность Кэтрин, сказать людям о законах наследственности, но все поглотили клонические судороги и арктический холод небытия.

- Господи, прими мя грешного… Кхе… Прощаю всем… И тебе, брат, прощаю.

*    *    *

В ту же ночь Хмырь был арестован. Пий и Аннет улетели на самолете куда-то в Сибирь, где холода… Пий работал в антропологической экспедиции, а Аннет – Баба Нюра сносила его беспробудное пьянство, смерть от цирроза печени в 56 лет, да еще рассказывала новым знакомым о теплой Африке и зарождении марксизма в Европе.

*    *    *

Святейший Эразм, рукоположив нового епископа на пражскую кафедру, решил на все плюнуть и удалился в затвор где-то в пустынях Аравии, снискав там славу сурового аскета и великого праведника. А на монастырском кладбище лежали под гранитным крестом останки отца классической генетики, горохового математика Грегора Менделя. К этому месту часто приезжала американка с пшеничными волосами и апокалиптически  непонятными глазами всегда полными слез…

От автора

Не сочтите за штамп, но все персонажи данного произведения вымышлены и любые сходства с реальными людьми не стоит принимать близко к сердцу. И пусть каждый хранит в нем (в сердце) ту память о Грегоре Менделе, которая ему ближе по духу. Я же благодарю всех читателей за долгое и терпеливое внимание к тексту, который не является ни антирелигиозным, ни антисемитским и не антикатолическим, а просто выражает уважение автора к исследователям, преобразователям и созерцателям этой многообразной и удивительной жизни…

08.08.02 – 9.01.03     

                   01:56

1. Просто игра (англ.)

2. Третьего не дано (лат.)

 Quadrigemina,
        Или 4 Пары этюдов

I пара

За синими шторами, звонким стеклом и кубическим метром воздуха теплые миазмы возносили к низкому потолку прелесть аромата духов…
Нет, я отлично понимал, - прелесть эта не в изысканности или роскошной дороговизне; прелесть в новых возможностях моего обоняния.

II пара

Тихая ботаническая чепуха реализма и полифония громких признаний наскучили бы нашему слуху. [Впервые употребил в интимном контексте притяжательное местоимение; а отчего так происходит; не от эгоизма ли?]
На нашем торжестве был JAZZ.

*  *  *

Хриплый циничный сакс - мой усталый баритон. Его партия - веселая пустая болтовня, вместе с тем, нежная (должно быть?) настолько -  насколько бывает нежен дерзкий ветерок в семантическом поле угрюмого штиля….
Послушная и умненькая скрипка, лихо уравновешивающая вульгаризм интонаций сакса – вот с чем можно сравнить её рациональные слова, предложения, абзацы: почти партитурная письменная речь. Иногда - несколько нервическая, интонация даёт почувствовать связь с тайными первобытностями природы женщины.
Рояль – союз светлого смысла с чёрным помыслом, осуществляемый посредством молниеносных осязаний.… Подчас ошибочно предполагаю – рояль – общий фон, без него просто скучно, но можно обойтись. Фигушки!!! Это ритм нашей с нею природы…
- Духовной.
- Душевной.
- Физической.
- }Метафизической.
Ритму природному (натуральному) необходим противовес в виде ритма явственного (феноменального) ~ биение сердец с акцентом второго тона над аортой – ударник, накачанный катехоламинами, который поддерживал всех «оркестрантов» в тонусе незыблемых временных рамок.

III пара

Сентябрьские травы блёкло доживали последние молекулы хлорофилла, а свинец тучевых облаков, как вожделение иезуитского возмездия, мыслил пролиться на наши головы…
Дождь скучнее слов, потому что антологически древнее и беднее в тембровом и спектральном отношении… Осадки ближе к хаосу, чем к музыке; или к сердцебиению, чем к реминисценциям в отношении нежного шепота.
Последний – более от бессилия – хаос! Quod erat demonstrandum.

IV пара

Как-то давным-давно я глодал
Шоколадные отруби;
Не то чтобы с голоду -
Просто глодал,
Озирая окрест
Диким пуганым оком…
И шальная вода -
Виртрахановских дев омовение -
Струи тибетские прочь посылая,
Омочила надперсья
Червивой струёй
Сентября.
Антуражно влюбленностью
Вновь щеголяя,
Я с упрёком спросил
У неё (у воды):
- Как здоровье?
Она отвечала,
Гонимая тяжестью
Силы своей в никуда:
Пациент лишь страдание
Ценит в болезнях души,-
Я – здорова и мчусь
В никуда…
- Умилительно шепчешь, -
Ответил я талой воде -
- Постоим со мной рядом…
Так лужа явилась на злобный
И матовый свет!
29.05.2005     02:29.

*    *    *

Тебе захотелось прощать

И быть очень вежливой

Леди:

В больнице всех нас

Навещать,

И петь под обманчивый

Рэгги...

Хотение вскоре прошло,

Оставив лишь

Вежливость в

Койке...

Я – дома и мне хорошо!

От сливовой горькой

Настойки.

6.12.04.01:20

 *   *   *


Disco «Кому за 23»

В примитивном этом
Танце
Я твои глаза узнаю;
И не то чтобы
Припомню,
А, пардон муа, –
Познаю
Всю безветренность
Глубинно,
Всю безвинность
Откровенно,
Всю бесстрастность
Сгоряча...
В примитивном
Чудном танце
Закружим самозабвенно
И запляшем безрассудно.
Тра ля ля-ля ля-
Ля ля!
6.12.04
01:29

* * *

Ауте, Клушенька,
Вы бачите
Шупченье;
Иль кувыркаете
Мой вензель
В трулялях?
Подстыньте, душечка, –
Про кропчу
И трубченье
Я не примочму
Трякснуть
Круче Вас!
6.12.04
01:35
* * *

Хочу обманываться прелестью Сиюминутности, говоря собственно о мелочах... Говоря с легким сердцем... Сначала – ибо надолго меня не хватит. Легкое отношение к жизни мне не по карману.

* * *

Беззаконного промысла прибыль,
Моря,
Океанская глубь... Пучина змиев...
Незаконные дети на тысячи
Тысяч земель
Островов,
Континентов; Аулов;
Поселков Городского типа...
Наш исчезнувший папа
Зовется мамашами на
Всех языках
Приблизительно
Васко да Гама
Кристофер Колумб
Амундсен Хиердал
Отто Шмидт...
Мы привыкли к столь
Длинному отчеству, –
Дети скитальцев морских,
Воплощенный Израиль,
По морю, что, пешеходящ...
Пишем утро заутра
Кодекс чести строителей
Вавилонских столпов
И паяем музон мусикийски
Органно,
Но, видимо, все это зря!
7.05.05
20:24


* * *

... Земной инфинитив «любить»... Как металлично-безлико. Скифы верно вкладывали в него аутохтонно-негативный смысл. Негативизм восприятия мира – признак истощения продуктивной синтетико-аналитической сферы.
Ой, я не сделал преамбулы: я тут пытаюсь въехать (во всех прагматических аспектах этого слова) в сферу лечения и выявления душевнобольных, осуществляя Шульцмановские идеалы.
Преамбула... и обсессивный невроз на почве вышепрорвавшегося сквозь пространство инфинитива.

* * *

Ах, сударыня, плохо не
Мыслящая
О нашем с вами
Прорыве
В дебрь шабашную:
Ту, что по ту
Сторону
Вятки-реки...
Мне, поверьте,
Вас искренне жаль, –
Потому ль, что
Не думать о Вас
В грешном смысле –
Грешно
И обидно для
Прелестей Ваших...
А может быть...
Глупо гадать:
Глупо жить,
Доверяя гаданиям
Сонно неспешной
Мельчающей
Вятки-реки...
28.05.05
14:12

Все у нас тут как-то по-животному фатально... По-животному не в уничижительном эволюционно-соцдарвинистическом смысле, а от понятия «житейское суемудрие», понятия зародившегося в монастырско-пустынных недрах...
Фатум мостиком перекинут незримо через нашу сточную канавку, снабдившую некогда наш город своим имеием.
Фатумно-инстинктивно пара молодежи обоих полов находит решение экзистенциальных дихотомий в кустах напротив городской инфекционной больницы... Вернее, уже нашли и плывут из-за кустов на лодке Харона по Вятской Лете в сторону Макарьевского кладбища... Нет, не подумайте, я не зложелатель и не сказал, что в смерть вечную. Это было бы страшно.

* * *

У нас тут все до безобразия символично. Одно жаль, что психов порядочных (умственно-навороченных) маловато.
А по дурачкам (в любовном смысле) мы впереди всей матушки России.
Символизм нашего бытия дурачкам неведом. Ничего их, дорогих сердцу моему, не заставило бы заподозрить наличие скрытого смысла в направлении течения Вятки.
Утопия? Согласен... Заранее со всеми вашими аргументами и контраргументами согласен... Стою на этой трибуне, взглядом сластолюбиво разыскиваю шарманности дамские, а они с осмысленными лицами указуют мне на избыток эпатажности в Менделе. Ауте, клушечка – см. выше – со всем согласен!

* * *

Ты можешь смеяться, или впрочем – логичнее – плакать... Но здесь – на середине реки я говорю тебе – я никогда в жизни не управлял никакой лодкой!  И вообще, меня как потенциального бешеного к воде допускать нельзя. Плаваю я не хуже пенопласта, но... увы... меры не ведаю!
Аутизация депрессивных проявлений, дереализация, делиризация – хорошо, стойкая замкнутость – отлично... Неумение управляться с двумя веслами – катастрофа в квадрате.
Так что возрадуйся, отроче, и возвеселися днесь, яко несть тебе в той лодке, но почиваеши ты тучным телом своим на брезе.
Вот твоя равнинная стезя незыблемая (в твоих разумеется релятивных временных границах): топает, чучело по ней, твердой хоть в западну часть, хоть в восточну. А вода тебе – осенняя купель, уходящий образ плотяного невежества...


* * *

И пришедше богатырие числом яко три;
Ста на брезе, смотряху
Видяше же един от них
Лодью трухляву зело
И отрока со отроковицею
Седящих ту
Беша же тии человецы, иже в лодии
Бледни яко мертвии
И прият богатырь в душу свою
Страх смертен,
Поят же разумение
Яко от гнуса развращения
Приходит к человеком
Смертная их образы
Душам же умерщвление,
Ниже телесем,
А нам хуждше суть первая
Вторых
Друзии же богатырие воссмеяхуся и в путь
Дольний изшедше
Третий же, раздав кольчуги своя нищим
Поселися ту – при брезе – возведше очи
Своя горе – на покаяние устранился
Суетства моря житейского
Посему нарекоша место сие от тех
Времен Чижи. Птицам небесным уподо-
битися подобает християном истинным
И славити присно Отца и Сына и Святаго
Духа – Троицу Единосущную и Нераздельную –
Бога Истинна. Ему же слава
И держава во веки веком – Аминь.

* * *

Ну, милые, упрекните меня в стилистическом резонерстве; околодуховной парафрении; еще в чем-нибудь... Нет – кишка тонка, при всем уважении – ибо только аз вем, о чем я тут писал.

* * *

Бомжам на металлолом
Я раздам кольчуги,
Латы, мечи и ножны:
Пропейте их, братие,
За мое здоровье;
Не подумайте, что я-де
Свихнувшийся ролевик-
Толкиенист...
Я был рыцарем, правда,
А сейчас я сгораю
Вновь и вновь
В огне внутреннего
Ада...
Скинув излишества
Платьев батальных,
Я удалюсь в немую
И каменную
Пещеру моего
Трепетного
Метафизического сердца...
Куда вы спешите?
A trauqui IIo*, сэры, сеньоры,
Мисье
Клошары:
Блаженни нищие духом
Яко их есть
Царство
Небесное!

*a tranquillo – спокойнее (итал. Муз.)

* * *

Жаль однако, что не способен я к длительной усидчивости (мерзкое слово) за своим делопроизводством. А то бы давно уже пополнил ряды местных психопатов.
Когда я протирал свои пыльные стекла очков в полторы диоптрии с минусом, которые надевай - не надевай – разницы никакой… Ты в это время краснела за мое несовершенство (да я не Сильвестр Сталлоне), ухмылялась моей непонятности (я конечно не Фридрих Ницше, но и не чепаетворец Фурманов, с которым давно все ясно); покидала меня, когда я из-под очков читал тебе свою прозу и стихотворения. А по субботам, несмотря на протест Моисея, возвращалась к моим пенатам-очкам, злобно ругая Сильвестров и Фурманов... всяких...
И так было душевно лечить нам обоюдный душевный алкоголизм и телесное ОРЗ... Сейчас я бы ни за что не променял нашего замшелого полуподвала на всю глорию мунди...
А тогда – здравый смысл – он возобладал.
И тоже хорошо! Очки снова долгих двенадцать месяцев, застилаемые пылью смотрели с моего стола за ходом небесных светил, изредка дразня твое... некогда в них бывшее... твое отражение.

* * *
Пока нет еще будущего
Уже нет прошлого
А настоящее – это только текст, сумбурны и шизотипичны наши представления о мире, о реальности, друг о друге...

* * *

Округлый почерк красив, понятен, но мне, увы недоступен. За семь тысяч (или больше) километров спрашиваю свою виртуальную girlfriend о ее «делишках» (наверное старею). Она покамест молчит – ее право! Цепляю на нос очки. Так культурнее. Кругом ночь – почти белая.
Мозг нужно держать в напряжении как и мысль, волю, чувства, – дабы не растекаться естеством по бескрайностями просторам бытия.
Отрастил психическую бородку. Живу в целом ничего – труждаюсь – вне «труждания» просто схожу с ума и начинаю тучнеть от беспробудного обжорства.
Вечером в половине восьмого часа шел парадоксальный дождик – привет те от водной стихии.

* * *

Спит небось дева младая под ватным одеялом и в ус не дует (там без семи восемь утра – воскресение).
Шесть дней делает – седьмой же ни-ни!
Шаббатные дебри заречного парка – это мое, господа, болящее воображение!
Пугают, демонята пивоабузеры*, визжат под стенами храма Бога Живаго, испражняют мочевой пузырь под дверьми пункта приема стеклопосуды... Потом – снова в пивнуху – делиться впечатлениями – курва!
Нет в нас природной кошачьей интимности и ритуальности кошерной – вне стана, загреби лопаткой – тормоза стерлись!
А че такого? Лучше потерять совесть, чем мочевой пузырь: доминанта Ухтомского безотносительно к человечности и естественности!
Все равно – не пишет – адская машина – сотовый телефон! А вдруг это вообще не то, о ком я думаю?
Вот фрустрация! Хотя фиг с ним – 7000 км!

* - пивоабузеры от рус. – пиво и англ. to abuse - злоупотреблять

* * *

Течение сносило ладью куда-то прочь – в Лету. Летучее лето с поездами, полными совдепии, выбравшейся куда-то в Симферополь или Туапсе...

* * *

Твоя скромная бледность, –
Она так
Нравится мне...
Даже в этой майской ночи;
Черты преукрашенные,
Естественно анемичные:
Эстрогенемия!
Здравствуй, подруга – завтра может
Не наступить!
2005

 Резюме

В это прекращаюсь, отнюдь без смешных кавычек, не ради войны с разумным целеполаганием, но для создания себя бумажного, мелованного, свободного выйти в полуночный киоск по папироски и расплакаться от искренности самоуничижения… Хвально то, что не имелось на пути моем терний академических рощ, а требования по воскурениям чуждого фимиама старался не выполнять, дерзок не был, потому и попал в разряд нафталинных лбов, выселенных на стопервый якобы за отсутствие коммуникативных навыков с миром сим.
Делаю наброски, ловлю себя на мыслях и активно себе не нравлюсь, готов биться до крови о сущие химеры, но и это уже 3 года как не вдохновляет. Не давайте жизни ничему, связанному со мною в полноте первичного смысла - и найдете во мне приятного собутыльника.
Было бы просто великолепно, если бы я на самом деле был никому не нужен, тогда бы я ежедневно пил нектар индепенденс и кидал бы мягкие гнилые помидоры в женщин с 5 этажа, а осенью отворял бы двери дома всем желающим, жарил бы для них картошку с селедкой и запинающимся, волнительным, засморканным баритоном читал бы им сельдемысленные вирши на заумнолангобардском наречии, а всякого вопрошающего: «Откуда возьмешь средства на корм?» - слал бы к заветному, чуть было не подумал матом, ан и здесь бывают прорывы в неведомокудыки подсознательного атакования диявольского; но ведь раздражает эта конкретнодейственная нерасточительная косность кировского скупердяйского бытования мыслей, эмоций и чувств.
Когда из-за туманного предчувствия вымышляемого и идеализируемого пространства часу в седьмом вечера начинаешь угадывать несмелые позывы, реанимирующие юношеский задор всетождественности, на миг попытайся приостановить скачку мыслей и предайся обволакивающей сладости немого сна…
И чтобы непременно фантазма кустистой акации или широколист липового черностволия, на котором повисает замшелый зеленеющий лишайником забор, символизирующий разницшианенного полувкопанного лишнего человека. На этом символизм должен закончиться, а то его слишком много везде развелось. Да из трубы дымище: ведь всегда дождь средней капельности и прохлада августовских ночей. Из мансарды, что отделена от природы умопостигаемого пространства романским портиком с округлой мишенью, посеревшего от вечной плесени окна, можно натащить гигантских переплетов дерева, кожи и неветшающей мысли; разложить на столике опричь печи и время от времени влезать в суть их сердцевины, но ни в коем случае ни одной книжонке не отдаваться целиком без критики… ибо хотя и некуда ниже; уже все - самое днище: но вот явилась поздняя гостья, сварливая и с крючковатым носом - островитянка родом и отрезвительница опытом критская греко-туреческая, пахнущая скипидарным нафталином, ни видом ни общением неприятная - она самая - критика. От ее визитов становится еще прохладнее, дождливее, и даже книги, привыкшие быть пользуемыми ежедневно, уходят либо обратно на чердак, либо сгорают в пламени.
Без излишнего пиитета по поводу ниспровержения старых друзей, готовящихся уже было стать полуидолами, воспроизведи в затухающем сознании легкий дымок с отчаянно сладковатым привкусом, ибо известно, что пользы ото всей операции по ниспровержению не будет вовеки. О дыме же помышляю непрестанно: как без пожарища военного удавалось выбить куцую слезу у самых закоснелых, проще некуда - нужно было всего-навсего обратить их разумную суть внутрь самех себе. А мог бы тихо зимовать под спудом собственной возможности оказать квалифицированную помощь, но справедливости ради, отмечу, что сценарий сей можно запустить как-нибудь параллельно основной вехе полной расслабленности и аморфности.
Часу в одиннадцатом, пробудившись от случайного падения снежных хлопьев на изрядно помятый временем асфальт, научаешься ценить сверх всего на свете ту тишину, от которой во рту появляется мертвенный привкус и люто ненавидеть всякое упоминание о поползновениях за глотком воздушной, водной или перстно-пищевой массы. Опровергнув реакционные по сути своей идеи эволюционного червизма, восхожу к ставшему для меня тяжеловатым и не вдохновенным нарративу…
А кто может стать ныне актуальным субъектом моей наррации? Это, наверное, такой предсказуемый вопрос, с точки зрения жанровой необходимости, что требует на себя ни сколь-нибудь исчерпывающего ответа, столько полнейшего избегания. Ибо вся задуманная изначала суть суетна, бездарна, подражательна и неуместна!

*  *  *

Одно желание, -
И грез сиюминутностей
Армада
Вооруженных до зубов
Сластьми, рельефностью и льном -
Тем, добываемым во снах…
Безтрудно,
Копьеносно
И не глядя в те стороны,
Вокруг излюбленных,
Мерцающих,
Заплаканных:
Мне их
Нисколько
Не жалеть
Не леть!!!
Мой сонный подвенец вчера
Похитили
Мятежницы - они!
        24.09.08 22:06





*  *  *

Ведом влекомостью,
Услужлив не за честь
И чресел не имеет,
Видно, вовсе;
Закутан в пуловер
Витринно громоглас
Испепеляет гость
Из камнетесий…
Чужды глаголы,
Вдумчивы тире
И между строчек -
Глупость многоточий…
А как он пел -
Весь мирный
Ум стенал:
Плохих иллюзий
Миру преподал -
Заумных сильно,
И слегка заочных.
        24.09.08 22:20


*  *  *

Подари мне, милая, ведро -
С ним под ручку стану я гуляти,
А весной, сирени вопреки,
Всех распровоцирую на бряки.
Подари мне, кумушка, грозу,
Видимую из далекой сизой рощи, -
Так я грязью вымажу стезю
От утробной мглы до самой тещи…
Облецы мя, Отче, во хитон,
Аще недостоин, то за негли,
Стану я юрода со ведром -
Во грязи с грозою маловерно.
        24.09.08 22:37

*  *  *

В глазницах твоих только видимость глаз,
И в челюсти ложь-обонянье…
Крыл врановых сталь в шерстяных волосах,
А в сердце - весны трепетанье…
    24.09.08 22:47



*  *  *

Ущербно все-таки существование в рамках самостоятельного творческого дискурса: оно предполагает навязчивое и стереотипное брюзжание о том, как много хотелось бы сделать и как мало в итоге выходит из-за тех или иных причин. После акта сотворения того или иного образца (пусть даже дневникового) самомнение рождается не сразу, а проходит через непременный этап отрицания значимости происходящего. Я просто чувствую отвращение к некоторым инсинуациям, которые накануне вывел из бездн небытия, - представляется некая пропасть, порождаемая флюидами новой неуклюжей альтернативной реальности. После я просто мирюсь с этим и тоскую, ибо, высказав сокровенное в глубинах своей души, оторвал от себя ее часть.
Это так похоже на позитивный эмоциональный опыт, что способно, в некотором роде, компенсировать недостаток целостного восприятия своей континуальности и экзистенции. Чувствуешь себя апокриновой клеткой коровьего вымени, со свободного полюса цитоплазмы которой отпочковывается замембраненная молочная мицелла, устремляется в систему протоков, собирает молоко в цистерну и выводит наружу…
Не претендую на словесное млеко, это было бы довольно примитивно: вся соль метафоры в сенсационной ее интерпретации: точу зуб на рефлекторную теорию психики, считаю сенсацию равноправным субъектом отражения действительности.

Сентябрь 2008


*  *  *

О чём горюет вдумчиво кларнет?
Устами сомкнут – дух
горе возводит и
постигает долу
ткань мелодий,
произнося
возвышенный обет, и
веско
насмехается над дрянью, и
благосклонно
любит простоту: он
в хитрости находит
обаянье,
лишений заполняя пустоту.
Живущий духом издыханный Свет –
О нём горюет вдумчивый кларнет!